Еврейская девочка Симона Жакоб сделала первый шаг в историю 30 марта 1944 года: в родной Ницце ее с подружкой задержали гестаповцы. У Симоны — поддельное удостоверение личности. Ее забирают в комендатуру, потом отпускают — но только для того, чтобы арестовать всю семью.

Симона вместе с матерью и сестрой оказалась в Аушвице-Биркенау. Ей шестнадцать. Потом она вспоминала, как люди, только что привезенные в лагерь, все выясняли, куда увели их родственников и когда они вернутся. «Я помню, что в ответ на вопросы, задаваемые надзирателям-капо, те указывали на дым, который поднимался из труб крематория. Мы не понимали... То, что происходило в нескольких десятках метров от нас, было до такой степени непредставимо, что наш разум был не в состоянии с этим согласиться».

Ее отец, архитектор Андре Жакоб, ее мать Ивонна Штейнмец, ее брат Жан — погибли в концлагерях. Позже Симона говорила: «У меня есть ощущение, что в день, когда я умру, я буду думать о холокосте».

Те, кому удалось его пережить, потом разделились на две неравные группы: одни были раздавлены до конца, а другие рвались жить — так, чтобы даже минута не пропала даром.

Симона вернулась и стала жить, как должны жить формально счастливые люди: закончила факультет права и знаменитую школу политнаук Science Po, вышла замуж, родила троих сыновей, сделала карьеру в прокуратуре, стала первой женщиной в истории Франции, которая возглавила Высший совет магистратуры (орган, обеспечивающий независимость прокуратуры от исполнительной власти)… Но знаменитой она сделалась в ноябре 1974 года, когда в роли министра здравоохранения защищала в парламенте закон о разрешении абортов.

Симоне Вейль противостояла организованная группа не самых лучших представителей мужского пола — из тех, что объявляют себя защитниками морали. Это была трудная война. Даже сегодня президент Франции Макрон все еще берет на себя обязательство добиться «полного равенства между мужчинами и женщинами». А тогда, сорок лет назад, Франция была абсолютно мужской страной. Десяток депутатов в парламенте (из 577) — уже достижение. Министр-женщина (сама Симона Вейль) — первый случай за тридцать лет. И всего за девять лет до этого, в 1965-м, женщины получили право сами распоряжаться своей собственностью и открывать банковский счет на свое имя. Но дать им право распоряжаться своим телом? По какому праву? Пусть на дворе даже 1974 год.

Женщины вынуждены делать подпольные аборты в чудовищных условиях? Но, опять же, зачем они делают аборты? В 1974-м женщине за аборт грозит 6 месяцев тюрьмы.

Симона Вейль объясняет с трибуны парламента: «Я хочу в первую очередь поделиться с вами своей убежденностью как женщины — я прошу прощения за то, что делаю это перед Нацсобранием, почти целиком состоящим из мужчин: никакая женщина не ощущает в своем сердце радости от аборта… Это всегда драма, и это всегда останется драмой».

Слышать поучения от женщины — да еще не от какой-нибудь там «левачки», а от представительницы добропорядочной буржуазной семьи, матери троих детей — это так ново, так непредставимо для многих в том мире, где роль женщины — «босая, беременная, на кухне» — была закреплена твердо. С Симоной Вейль воевали члены ее же собственной партии.

Солидные мужчины один за другим поднимались на трибуну парламента и швыряли в лицо Симоне обвинения: вы, мадам, хотите предоставить «дельцам смертоносного бизнеса легальное право убивать»; вы, мадам, отправляете маленьких людей на бойню; вы, мадам, согласились бы бросить «этих детей в печи крематория или заполнить ими мусорные баки». Ее несколько раз обвинили в том, что она хочет вернуть во Францию «нацистские практики».

Она не афишировала свое прошлое. Так что солидные мужчины сами не знали, насколько точно осуществляется их желание ударить ее побольнее. Перед ее глазами проплывали и картины Аушвица, и последняя встреча с сестрой, погибшей в автокатастрофе в 1952-м. (Тогда жизнь Симоны рухнула в очередной раз — рухнула в тот момент, когда, вроде, начала налаживаться, и ужасы прошлого отодвинулись чуть назад. Сестра была для нее не только родным человеком, она была единственной, кто мог ее по-настоящему понять, потому что они вместе прошли через концлагерь: после войны они каждую неделю встречались в кафе на Сен-Жермене, чтобы гасить беседами совместно пережитую боль).

…Закон о праве женщин на аборты был принят, хотя еще за минуту до голосования не было гарантии, что Вейль сможет собрать нужное количество голосов. Закон приняли утром, и Симона, которая держала оборону всю ночь, наконец, смогла поехать домой.

За то время, пока она защищала закон, ее дом стал крепостью. То есть в буквальном смысле: потому что дом с утра до ночи осаждали. Под окнами дежурили «воцерковленные» католики, антисемиты (иногда это были одни и те же люди) и прочие люди доброй воли. Ей угрожали смертью, на стенах ее подъезда красовались пещерные надписи, на машине ее мужа намалевали свастику.

После принятия закона волны агрессии потихоньку схлынули. А Симона Вейль стала самой популярной женщиной страны. И уже до конца жизни жила с этой популярностью, которая с годами сделалась более тихой, но и более прочной. Симону Вейль еще при жизни называли «иконой Республики».

«Многие, во Франции и за ее пределами, хотели бы (в зависимости от их возраста) иметь вас в качестве друга, в качестве матери…, в качестве женщины всей жизни», — это цитата из речи писателя и дуайена Французской академии Жана д’Ормессона, которую он произнес, принимая Симону Вейль в число «бессмертных» в 2010-м.

За что ее так любили? Первая причина: «ваше умение держать себя перед лицом горя», объяснил Жан д’Ормессон: «Вы преодолели горе, сохраняя образцовую душевную стойкость».

Душевная стойкость — это ведь и достоинство, и благородство, и красота. И это — Симона Вейль.

Она стала женщиной, которая сумела переломить предначертанный сценарий два раза: и когда преодолела кошмар холокоста, и когда отказалась идти по дорожке французского «домостроя» и стала делать карьеру. Это было невероятно сложно — еще и потому, что даже Антуан Вейль — ее собственный, ее чудесный и такой понимающий, такой прогрессивный муж-политик устроил Симоне скандал, когда она объявила, что хочет делать карьеру. (Двадцать лет спустя, в 1974-м, муж помогал ей разрабатывать закон об абортах).

…Конечно, мужчины ею восхищались, но только до тех пор, пока она не пыталась зайти на «их поляну».

Но она выиграла выборы у этих «великих». И вскоре стала первой в истории женщиной-председателем Европарламента (Помогли голоса немецких депутатов. А она много сделает для франко-германского примирения и вообще для развития Евросоюза).

…Первый раз она публично упомянула про свою лагерную историю позднее, чем стала «иконой Республики». Она не спекулировала на горе.

Проговорилась случайно. Министр здравоохранения Симона Вейль приехала на церемонию закладки больницы в пригороде Парижа, и когда ловко уложила кирпич при помощи мастерка и цемента, местный префект, удивленный строительными навыками этой дорого одетой, шикарной женщины, сказал ей:

— Вы очень хорошо управляетесь с мастерком! Вы даже владеете определенной техникой…

— Я делала это в депортации, я это очень хорошо умею делать, — ответила Вейль.

В восьмидесятые-девяностые она много сделала для возрождения исторической правды о Второй мировой.

Во Франции ведь еще очень долго не хотели публично признавать известный факт: отправка в концлагеря 75 тысяч французских евреев — не только на совести немцев. Более того, в восьмидесятые на телеэкраны вышел и стал популярным политический персонаж, который утверждал, что и вовсе не было никакого холокоста (в 2017-м его дочь вышла во второй тур президентских выборов). Эту волну нужно было сбивать. И не было в этом деле никого авторитетнее Симоны Вейль.

В 1995-м президент Жак Ширак публично признал вину Франции за депортацию французских евреев. Говорили, что он сделал это под давлением Симоны Вейль.

Она умела убеждать. Она ведь не была ангелом, она бывала очень жесткой, когда боролась за то, что ей было дорого, за то, что она считала важным. У нее случались даже вспышки гнева: говорили, что она не могла сдержаться, когда приходилось сталкиваться с проявлениями посредственности.

Еще кусок из речи Жана д’Ормессона: «Я много раз слышал разговоры о вашем характере. О нем всегда говорили с уважением, с восхищением, но всегда с некоторой убежденностью: кажется, мадам, у вас тяжелый характер. Тяжелый!.. Позвольте мне сказать вам со всей простотой: для человека, который живьем прошел через адский огонь и который был обязан утратить многие из своих иллюзий, вы мне кажетесь очень малоциничной,очень нежной и даже очень веселой и жизнерадостной».

В 2002-м погиб ее сын. В 2013-м ушел муж Антуан. С тех пор она не давала интервью и очень редко покидала их родную квартиру (с видом на Дом инвалидов).

Когда я утром в день прощания пришел к ее дому, увидел на нем табличку: «…здесь жил Антуан де Сент-Экзюпери».

Тот, кто верит в существование загробного мира, может легко предсказать, что и на том свете такие люди будут жить в одном доме.