«Это — не музей и не церковь, это — символ»

— Почему уходите? Почему сдались? Обещали «стоять до последнего».

— А я и стоял до последнего. Я ускорил процесс всего на четыре дня. У меня контракт закончился бы 5 июня, а я уйду 1-го. Все равно 6 июня я бы получил «черную метку». Нельзя работать, сопротивляясь. Процесс идет.

— Я изначально не очень верил в референдум. Но я бы не называл это противостоянием, я бы охарактеризовал это как спор, потому что у слова «противостояние» нехорошее развитие, до боевых действий, не приведи господь, а я бы хотел, чтобы все решалось цивилизованным путем. Хуже то, что противостояние возникло на том месте, где его не должно быть. Если законы, по которым мы живем, соответствуют реалиям и выполняются всеми, такого не может быть. А если закон имеет целый ряд недоработок, а я уверен, что ФЗ №327 («О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в государственной или муниципальной собственности». —Ред.) недоработан и вступает в противоречие с другими законами, принятыми раньше, то возникает протест. И здесь нужно обсуждать слабые места закона, а не конкретно событие, вытекающее из этого закона. Закон говорит о возвращении целого ряда позиций: земель, зданий, имущества РПЦ. Но здесь столько нюансов и игр! Церковь сегодня — совершенно другой институт общества, нежели был до революции. Все это не учитывается законом.

У меня еще есть много вопросов: целесообразность, нынешнее состояние страны, города, народа, отечественной туриндустрии, потребностей в том или ином музейном объекте. Но что случилось, то случилось. Я все время надеялся на какое-то разумное разрешение. Разумным разрешением был бы временный мораторий на исполнение этого закона для того, чтобы все-таки осознать проблему. И если уж производить какие-то действия, то в соответствии с законами, регламентирующими музейную деятельность и обращение с музейными предметами. Но хорошо так говорить, когда есть какие-то волевые стороны. А я со своей позицией был поддержан лишь Союзом музеев и стихийными выступлениями горожан.

— Люди обиделись не на слово «передача», они обиделись на то, что их поставили перед фактом. Довольно определенно. А они не хотели бы так жить в этом городе. Исаакий — это не только музей и не только церковь. Исаакий — символ и очень серьезный. Художественный, общекультурный, гражданский. Это не только великий дом, построенный для определенных целей и используемый сейчас для целей иных. Это не дом, которым управляет контора «а» или «б». Это — совсем другое. В нашем городе, вспоминая о войне, прежде всего вспоминают о блокаде. И из нее Исаакий выходит как защитник Ленинграда, символ непокорности города, сохранения по максимуму ценностей общенародного характера. В недрах Исаакиевского собора сохранялись сокровища царских музеев-пригородов и сокровища Эрмитажа, который, не надеясь на толщину своих стен, кое-что переместил в Исаакий, чтобы спрятать. И Исаакий, и Эрмитаж не просто так стояли, вокруг них жили люди, в чудовищных условиях, когда и жить было невозможно. Но они жили и сохраняли музей. Быстро отказаться от такого, мгновенно переключиться, я не знаю, кто может. У меня не получается.

Но я услышал заверения властей, что о людях позаботятся. Я устал в этом стоянии своем. Утрата Исаакия, а дальше — какое развитие ситуации? Что за Исаакием тут же не последует Спас на Крови? Я не уверен. Я как раз уверен в обратном.

— Мы прорабатывали лихорадочно все варианты. Нужно было время. Но тот же закон №327 предусматривает возможность передачи в течение срока до шести лет! Однако началась дерготня по срокам: «хочу через месяц», «хочу через два месяца»… «Хотелки» при обсуждении государственных интересов (а я уверен, что защищаю прежде всего государственные интересы) должны значить меньше всего.

— Городской парламент большинством своим определил свою позицию. Позиция Смольного определена заявлением губернатора. Желание РПЦ обозначено совершенно четко. Куда больше?

— Боюсь гадать. Такие вопросы нужно адресовать непосредственно человеку, который так поступает. Я всю жизнь стараюсь отвечать за свои действия и не моделировать поступки иных людей. Это — неблагодарное занятие, потому что там могут быть обстоятельства, о которых я не догадываюсь, а они могут быть космического масштаба. Не знаю. Я могу отвечать только за то, что я делаю.

— Не боитесь, что ваш уход подорвет настрой у многих петербуржцев, они тоже сложат руки?

— Не думаю. Исаакий важнее меня, важнее других событий. С самого начала я обозначил противоречивость позиций: есть противники, есть сторонники. Многочисленность или малочисленность любой из сторон для меня понятна. Не хочу это озвучивать по одной простой причине — это всем понятно. Одни прикрываются одним, другие — другим. А далее развивается гражданское противостояние. Я настолько противник гражданских противостояний, особенно — в «датский» год. Мы люди — «датские», особенно — те, кто вырос в советское время. И столетие революции — это не совсем пустое. Тут есть какая-то надчеловеческая муть, которая может привести к тому, к чему привела сто лет назад.

Мой отец мне рассказывал. Ему было 17 лет, когда разразилась революция. Он говорил: «Все началось настолько неожиданно… Может быть, те, кто заваривал эту кашу, и планировали что-то, но все случилось неожиданно для всех, какие бы там интриги ни плелись вокруг этого». К чему это впоследствии привело, опять же все знают. Я противник противостояния, способного перевернуть наше общество и вновь обнаружить белых и красных или синих и зеленых. Все это крайне губительно для России. Страна, пережившая за одно столетие столько потрясений (а столько, сколько ей досталось в ХХ веке, никому еще не доставалось), не должна еще раз подвергать себя опасности. Я считаю, что затеять это дело именно в этот период крайне неосмотрительно. У нас еще впереди президентские выборы, столетие Великого Октября. Попытка все это разворошить совершается обеими сторонами.

— В чем-то сознательно, в чем-то — бессознательно. Складывается впечатление, что у нас, поскольку мы не слишком успешны в футболе, любимым видом спорта становятся грабли. Наступим, получим по лбу, потом аккуратно готовим поле, зарываем грабли, опять бежим, бежим, с тем чтобы найти их и наступить и снова получить по лбу… Это — очень опасный вид спорта. Грабли могут больно ударить. Сегодня определить — что ошибка, что нет — достаточно сложно. Время обычно определяет. Но когда что-то определяется с горьким осознанием чудовищности совершенной ошибки — это страшно. Еще одна из причин ухода — мне надо сосредоточиться и понять: где я не прав?

— Да, я не могу сказать, что я все делаю абсолютно правильно. Мне нужно понять: где я не прав? Но я уверен, что на сегодняшний день Госдума должна проявить волю и скорректировать законы, мешающие другим законам. Скорректировать, отложить, постругать — не знаю, как это делается, но это должно быть сделано. В возникшей ситуации оптимальным решением было бы наложить временный, пусть небольшой, мораторий на исполнение решений, которые вызывают такой протест. И не делать вид, что все незначительно. Это значительно. И тем самым прекратить такие игрушки: «вот я тебе покажу — нас выйдет столько», «а у нас будут деревянные палки», «а у нас будут кресты» — это опасные игрушки.

— Для того чтобы что-то решать, надо поставить перед музеем задачу: выполнимую, согласуемую с существующим законодательством и подзаконными актами. Закон не должен противоречить своим братьям и сестрам — другим законам. А дальше уже идти тем путем, который определен. Но идти не как выходят при пожаре или наводнении, а цивилизованно.

И еще я бы хотел, чтобы государственные учреждения защищались государством. Я сегодня попал в ситуацию, когда защищать меня некому при таком стечении обстоятельств. А иных форм защиты я не знаю. Я не лезу в мирские дела церкви. Но церковь почему-то позволяет себе упрекать меня в духовных делах. Это нечестно.

Служа государству и выполняя как работник функции, определенные контрактом с властью, я бы хотел, чтобы мои дела оценивались не по личному мнению и не по мгновенному выполнению отданной команды. Я не собака, чтобы прыгать по команде «фас» неизвестно на что. Я человек и подумаю, на кого прыгать и за что. Я бы хотел, чтобы заслуги оценивались с позиций полезности для государства.

Моя главная задача как руководителя музея получить госзадание и выполнить его. За 9 лет мы сделали такой рост всех показателей по госзаданию, который нельзя было не замечать. Я хотел, чтобы государство защитило меня как своего служащего от грязных нападок. А не пыталось с помощью управляемых проверок и еще чего-то ставить под сомнение мою работу. Я не противник проверок. Я как раз сторонник того, чтобы обязательно все всегда проверялось. Но лишь в декабре мы закончили четыре государственных плановых проверки нашего учреждения. А буквально в январе, когда возникли возражения с нашей стороны, начались новые проверки. Для чего? Чтобы испугать? Мне пугаться нечего. У нас очень чистое хозяйство. Мне, правда, не стыдно за свою работу. Мы хорошо поработали.

— Об этом можно будет говорить только после определения судьбы музея. Ведь нигде ни документально, ни твердым словом не определен ни наш пункт, ни наш путь: куда нам идти и когда нам начать движение? До сих пор этого нет. И эта неопределенность больше всего мучает.

— Это все на уровне слухов. Ни одного серьезного решения нет. Ни одной бумаги я не видел. Я понимаю формально: я получил бумагу — мы пошли. Ничего нет. Есть прогнозы. Есть мои личные переговоры. О том, как сделать так, чтобы ничего не пострадало. Пострадает в любом случае, но как минимизировать потери — это самое главное.

Пока есть единственная бумага — о создании комиссии для определения возможных вариантов переезда к той или иной дате. Мы просчитывали разные даты. Когда в январе была названа Пасха, и «Пасха, Пасха» кричали в Законодательном собрании, и «Пасха, Пасха» твердили вроде бы серьезные люди из петербургского Совета ректоров, как будто всех постигло какое-то заболевание, мы сразу сказали: это нереально.

— Если делать вдумчиво, хорошо и с заботой, это — 188 дней. Так рассчитали наши специалисты.

— Сложный вопрос. Но назначать будет власть. Кандидатура обычно согласовывается на уровне губернатора. Кто займет мое место — я не хочу гадать. У меня не спрашивают, кого бы я предложил. А мне так подумать-подумать и предложить некого.

— Не хочу ничего прогнозировать. Если я начну каркать по-черному, меня опять обвинят в том, что клевещу. Если скажу, что все останется идеально, так, как сейчас, то совру сам себе. Так же быть уже не может. Я не знаю, есть ли у РПЦ силы и как они собираются управлять Исаакием. Но без прямых контактов примерно с полутора сотней туристических агентств поток туристов не переварить. Будут открытые двери и свободный доступ — замечательно. Но совершенно безответственно и непрофессионально. Для того чтобы регулировать летние потоки в период пик, необходима очень тщательная и серьезная работа, и этим занимается даже не один специалист, а несколько, и еще дополнительно служба приема. Для того чтобы вести экскурсионную работу, должен работать экскурсионный отдел, потому что мы говорим о потоках, о которых мало кто задумывается и мало кто их себе представляет.

Когда некоторые кричат: «Миллионы людей вышли на Крестный ход», они хотя бы немножко отдают себе отчет в том, что 50 тысяч человек — максимальная вместимость Дворцовой площади? У нас очень многие люди говорят абы сказать. Они когда-нибудь видели, что такое полтора миллиона человек на улицах? Полтора миллиона — это максимум для города, когда есть Дворцовая площадь, стрелка Васильевского острова, Невский проспект. Поверьте мне, я был главой комитета по культуре Петербурга и считал людей буквально по головам.

Для того чтобы не потерять планку хотя бы в 2,5 млн посетителей в год с постоянно растущим потоком, их надо принимать по технологии, которая создавалась десятилетиями в этом музее. Неслучайно нас коллеги-музейщики не ругательно, но называют «трубой». Потоками в трубе надо уметь управлять. Это так просто не делается и с неба не падает. А если существует поток, нерегулируемый билетным посещением, то начинается броуновское движение. Это очень непросто. Я бы с радостью пустил всех просто так. Ах, какой бы я кайф ловил от этого! Но я не сумасшедший.

— Думать об этом должен прежде всего город. Он остается владельцем. И отвечать за здание все равно придется городу, а не безвозмездному пользователю. Видимо, церковь надеется на то, что Смольный будет проявлять и волю, и профессионализм и вести это дело, поскольку Исаакий — памятник. Значит, владелец и должен все решить.

— Для начала — здоровьем. Я старый больной человек. На первом городском кладбище в Одессе есть такой камень, на котором написано имя, а с обратной стороны: «Ну что, сволочи из профкома, теперь вы поверили, что я действительно болел?»

Еще раньше я путешествовал по стране. Я знаю ее от Камчатки до Калининграда. Все изъезжено и исхожено. И Горная Шория, и Сибирь, и Сахалин — я обожаю эту страну! Она — безумно красивая! И если бы мне выпал шанс сорваться и еще раз поездить по России, можно поездом до Владивостока, это было бы для меня невероятным счастьем.

— Когда человек всю жизнь несвободен, ему всю жизнь хочется на свободу. Но многие говорят, что, выйдя на свободу, хочется обратно в клетку. Когда захочется обратно в клетку, я буду строить планы — какую клетку выбрать.

— Сегодня не хочу. Кто знает, что будет дальше. Все в жизни меняется. Когда в апреле идет снег — многого не хочется. А когда в мае выглянет солнышко — откроются новые горизонты…