В фейсбуке «поспорили» двое представителей политической науки: Екатерина Шульман — доцент РАНХиГС и, пожалуй, самый популярный сегодня политический колумнист в оппозиционных и не только оппозиционных медиа, — и Григорий Голосов — профессор Европейского университета и, по всей видимости, самый статусный сегодня российский политолог в академическом мире, хорошо известный в том числе на Западе. Дискуссия Шульман и Голосова породила волну высказываний не только других представителей экспертного сообщества — что в целом, скорее, ожидаемо, — но и различных политтехнологов, практикующих политиков, просто сторонних наблюдателей. Узкопрофессиональный спор политологов вышел за дисциплинарные рамки и приобрел научное значение.
Все началось с публикации интервью Екатерины Шульман, в котором она развивает свой известный в российском медиапространстве с 2014 года тезис о гибридных режимах и процессе их эволюции, относя к таким гибридам Россию, Венесуэлу и ряд других стран, а Украину называя мало кому знакомым словом — анократией. Этот термин начал использоваться благодаря индексу Polity IV, оценивающему различные аспекты политических режимов и прослеживающему их эволюцию с течение времени. Согласно классификации этого индекса, когда авторитарные и демократические тенденции политический режим проявляет примерно одинаково, такое государство следует отнести к анократиям, то есть чему-то промежуточному, неопределенному и не подающемуся другим категоризациям.
Получается, анократия — такой политический режим, у которого «еще не все решено» и находящийся непосредственно на развилке между авторитаризмом и демократией.
Подобная неопределенность, абстрактность термина, как правило, свидетельствует об их теоретической слабости.
Ровно на этой «неопределенности» терминов и возник основной вопрос спора, адресованного Григорием Голосовым все к тому же интервью. Вопрос ученого был связан с другим понятием — «гибридный режим», то есть некоторой «смеси» авторитаризма и демократии в различных пропорциях. Профессор Европейского университета считает нецелесообразным употребление этого термина по отношению к режимам, тип которых можно определить с помощью намного более точных понятий, — к примеру, понятия «электоральный авторитаризм» (т.е. авторитаризм, сохранивший институт выборов, необходимый для легитимации автократа). По мнению Голосова, гибрид — термин слишком неясный, и эта неясность в случае большинства режимов, которые наделяют этим свойством, ничем не оправдана и, скорее, необоснованно «оптимистична».
Подобный оптимизм по отношению к российским политическим институтам вообще характерен для позиции, которую транслирует Екатерина Шульман. В трактовке Шульман
ключевое свойство «гибридности» авторитарного режима, использующего демократические институты как прикрытие, состоит в том, что эти институты, до определенного момента «спящие», в момент, удачный для трансформации режима, пробуждаются и наполняются свойственной им изначально демократической сущностью.
Получается, что это такие политинституты Шредингера — пока мы не открыли «коробку» политической системы, мы не сможем узнать, настоящие они, демократические или нет. А если откроем вовремя и нам повезет — то институты, несмотря на весь авторитарный гнет, будут вполне живы и готовы производить действия такие же, как их «собратья» в демократических странах.
Причем речь здесь может идти как о традиционных демократических институтах — регулярных выборах, парламентаризме, — так и о менее очевидных — профсоюзах, локальных референдумах, институтах общественного участия, электронной демократии и т.д.
Если мы считаем, что режим «гибридный», то любое создание такого нового института даже в самом суровом авторитарном режиме нужно приветствовать, а участие в его работе — необходимость для любого человека, считающего себя сторонником демократических ценностей, потому что оно либо приведет к сохранению этих институтов в «спящем режиме», либо к их «пробуждению», когда совокупность других факторов будет наиболее этому способствовать.
Если же мы сторонники «негибридной» концепции, все эти институты — не более чем фейк, несущие с собой некоторый «сопутствующий ущерб» от авторитаризма, и участие граждан в работе таких институтов только позволяет этому режиму сохраняться или перерождаться.
Вот почему этот политологический спор — больше чем спор о терминах.
От того, на чью позицию вы встанете, зависят как выбор в пользу реализации того или иного практического политического решения, так и судьба обыденных повседневных политических действий. К примеру — участвовать в выборах или не участвовать, ставить подпись за выдвижение кандидата или нет, скачивать московское приложение «Активный гражданин» или не стоит, организовывать забастовку или не надо, в конце концов, даже искать способ уехать из страны или оставаться в России. Принцип «как вы лодку назовете» здесь определяет ваше отношение и к самому путешествию, и к выбранному способу плавания.
Григорий Голосов прав, когда называет «гибрид» более оптимистичным термином, который из-за этой оценочной нагрузки менее точен и менее признаваем в современной академической политологии. В «гибриде» как будто изначально заложен шанс на успешную эволюционную трансформацию. Опыт трансформации Испании, Польши и еще нескольких стран показывает, что эти надежды не так уж и безосновательны, хотя и крайне тяжело реализуемы.
С другой стороны, надежда — особенно если рассматривать ее как самосбывающееся пророчество — всегда лучше, чем ее отсутствие. И выбор между «неопределенностью» и «однозначностью» — это не выбор между терминами, а выбор между той или иной гражданской — если угодно моральной — позицией. Это тот выбор, который ни политическая, ни другая наука ни за кого сделать не в силах.