В октябре на Северном Кавказе произошла заметная эскалация насилия: боевики нападали на силовиков, силовики проводили спецоперации и задержания, без вести пропадали задержанные, из салафитских мечетей полицейские массово забирали прихожан. По данным интернет-СМИ «Кавказский узел», в октябре в результате вооруженного конфликта на Северном Кавказе были убиты или ранены 47 человек. Шесть предполагаемых боевиков задержаны в Карачаево-Черкесии, еще шесть — в Дагестане. Все они, по данным силовиков, причастны к деятельности запрещенного в России «Исламского государства». Один из предполагаемых боевиков, убитых в Ингушетии, по официальным данным, недавно вернулся из Сирии. ИГ взяло на себя ответственность за нападение на полицейских в Нижнем Новгороде 23 октября.

Октябрьская эскалация может быть связана как с активизацией сторонников ИГ в России, так и с процессом завершения формирования в регионе структур Национальной гвардии, которые стремятся показать эффективность в окончательном подавлении подполья. Кроме того, в последнее время попасть в Сирию стало сложнее, так что северокавказские радикалы снова выходят на тропу войны в своих республиках. Нынешняя эскалация по-прежнему незначительна по сравнению, например, с 2006 годом, когда было убито или ранено 920 силовиков, однако очевидно, что проблема вооруженного джихадизма в России остается актуальной и подпитывающие его конфликты неразрешены, а задавлены: они то затухают, то разгораются, и при первой возможности могут вспыхнуть с новой силой.

Российские власти любят говорить о своих успехах в борьбе с терроризмом. Илья Рогачев, глава департамента МИД РФ по вопросам новых вызовов и угроз, уверен, что «практический опыт противодействия России международному терроризму на Северном Кавказе является единственным успешным примером такого рода. Не было еще пока и столь же успешного опыта дерадикализации части населения». Успехи, действительно, налицо, однако затишье последних лет — никак не результат дерадикализации, а следствие оттока радикальной молодежи в Сирию и Ирак, а также жестких силовых операций на Северном Кавказе.

При этом в России есть серьезные наработки в области «мягких мер» как дерадикализации граждан, уже вступивших в джихадистские группировки, так и профилактики. В Карачаево-Черкесии, где вооруженные джамааты возникли еще в 90-е годы, силовики сотрудничали с религиозными деятелями и в результате негласных договоренностей и профилактики свели деятельность вооруженного подполья почти на нет. Во второй половине президентского срока Медведева власти Дагестана и Ингушетии опробовали новые методы борьбы с экстремизмом. В Дагестане при поддержке НАК был запущен миротворческий диалог между суфиями и салафитами (см. справку), созданы комиссии по адаптации боевиков, способствовавшие реинтеграции тех, кто решил выйти из «леса». В результате отток молодежи в подполье заметно уменьшился.

Однако в период подготовки к Олимпийским играм вооруженное подполье было подавлено исключительно силовыми методами, все «мягкие меры» были свернуты, и параллельно началось беспрецедентное давление на умеренных салафитов, особенно в Дагестане и Чечне.

После Олимпиады мягкие меры в полном объеме были восстановлены лишь в Ингушетии, где существует комиссия по адаптации боевиков (правда, она уже год не собиралась), а глава республики выступает за диалог между разными течениями в исламе и не допускает закрытия мечетей. В Кабардино-Балкарии возрожденная в апреле 2016 года адаптационная комиссия уже рассмотрела несколько дел, а в июле заработало Министерство по реализации государственной политики в сфере профилактики деструктивных нарушений в молодежной среде. Инициативы по дерадикализации и профилактике приносят свои плоды, но преобладающие неизбирательные силовые меры с грубым нарушением законности сводят их эффект почти на нет.

Для окончательного решения проблемы с вооруженным подпольем и профилактики распространения ультрарадикальных идеологий в России необходимо сконцентрировать существенные усилия на реальной профилактике и дерадикализации, основанных на тщательном анализе причин, траекторий, факторов привлекательности джихадистских идеологий в молодежной среде, обобщении российских лучших практик и международного опыта.

Необходимы одновременные усилия на разных уровнях и направлениях: системная работа с обществом в целом, работа с группами, общинами и семьями и, что самое сложное, работа на личностном уровне с теми, кто уже подпал под влияние пропагандистов.

Намакроуровне должны быть устранены основные системные факторы, способствующие радикализации: беспредел силовиков, неподотчетность власти, клановость и коррупция, низкое качество государственного управления и образования, молодежная безработица, экономическая отсталость Северокавказского региона. Об этом эксперты и правозащитники говорят уже много лет.

На мезоуровне (т. е. анализируя государственный подход к решению проблемы на уровне семьи или группы интересов — Ред.) при работе с группами целью является профилактика радикализации больших или малых общностей, которые определяются как склонные к экстремизму.

Какие подходы применяют силовики, например, в Дагестане? Определяют мечеть как «ваххабитскую», что в их понимании автоматически значит представляющую радикальную общину, закрывают ее или меняют имама. Вместо того чтобы работать с лидерами салафитских мечетей, против них возбуждают уголовные дела и осуждают, либо оказывают давление с целью заставить их покинуть занимаемый пост. Однако многочисленные исследования доказывают, что радикализация редко происходит в мечетях, университетах, спортзалах. Каналом распространения радикальных идей чаще всего служат молодежные компании. Молодые люди могут ходить или не ходить в одну мечеть или один спортзал, но регулярно собираются, читают и обсуждают пропагандистские материалы, общаются с представителями радикальных кругов, а затем становятся ячейкой джихадистской группировки в России или уезжают в Сирию.

Что мы получим, если заменим имама салафитской мечети на представителя «традиционного» духовенства? С большой вероятностью — отток салафитской молодежи из этой мечети. Традиционные имамы почти не способны повлиять на фундаменталистскую молодежь, для которой они не являются авторитетом. Поэтому закрытие мечети приводит к тому, что молодежь, потенциально склонная к радикализации, начинает собираться вдали от лишних глаз, от разбирающихся в религии людей и от тех же спецслужб.

Приведу пример того, как проблема действительно радикальной мечети решалась в Дании, стране, откуда, по разным оценкам, в Сирию и Ирак уехали 110—140 человек (очень высокий показатель количества боевиков на душу населения). Во втором по величине датском городе Орхус есть получившая печальную известность мечеть Гримхой, которая действительно стала площадкой для радикализации. Из Орхуса в Сирию уехали 25—30 человек, почти все они посещали эту мечеть. С июля 2014 года в интернете стали появляться видеоролики, в которых имам просил Аллаха убить всех сионистских евреев, представители мечети выражали поддержку ИГИЛ и называли датского боевика, совершившего самоподрыв в Ираке, героем. После заявлений имама датская ассоциация свободной прессы подала заявление в полицию, а со стороны политиков прозвучали требования закрыть мечеть.

Однако этого не произошло. Более того, в последнее время мечеть упоминается в новостях с положительной стороны. Местный комиссар полиции заявил: «Если год назад вы спросили бы имама мечети, он сказал бы вам, что отъезд в Сирию — личный выбор каждого. Сегодня в мечети объясняют молодым людям, почему туда неправильно уезжать. И это действует на молодежь». В 2014 году из Орхуса в Сирию уехал один человек, не посещавший Гримхой. Глава регионального департамента по делам молодежи и досуга разъяснил прессе следующее: «Во-первых, закрытие мечети просто подтвердило бы мнение в этой молодежной среде, что демократия только для большинства. Во-вторых, наш доступ к радикализованной среде был бы другим и более скрытым от нас. И следует помнить, что установки в головах молодых людей не изменятся, если ты просто закроешь мечеть».

Что было сделано? Датский эксперт, принимающая участие в такой работе, рассказала мне, что власти и силовики провели непубличные переговоры с руководством мечети. В результате совместного расследования выяснилось, что среди прихожан действует радикальная джихадистская ячейка.

Самая ювелирная работа по дерадикализации происходит на микроуровне — это индивидуальное взаимодействие с бывшими и потенциальными джихадистами. Его цель — освободить молодого человека из сетей экстремистов, помочь ему отказаться от насилия и призывов к насилию (в демократическом обществе сами по себе радикальные взгляды далеко не всегда считаются криминалом). Для выработки стратегии и методологии работы с такой молодежью важно тщательно изучить механизмы и этапы радикализации и выявить круг акторов, способных обратить вспять этот процесс. Семья считается ключевым институтом профилактики и дерадикализации, потому что члены семьи первыми замечают первые признаки беды, и они отвечают за создание дома атмосферы, способствующей отказу от радикальных взглядов. Но в наших условиях родители малоэффективны. Как люди светские либо исповедующие ислам традиционного толка, они не являются авторитетом для радикализующихся детей, вдобавок вербовщики умело используют конфликты в семье и купируют эмоциональную связь потенциального джихадиста с родными. Российские власти относятся к родителям боевиков с подозрением, а то и подвергают их репрессиям (особенно в Чечне), родители растеряны и напуганы. Даже в Саудовской Аравии программы дерадикализации максимально ориентированы на семью, членов семей заключенных вовлекают в процесс создания индивидуальной программы для каждого бывшего джихадиста. В Сингапуре государственные психологи работают с семьями заключенных экстремистов, чтобы предотвратить озлобление и использование их фрустраций в мусульманской среде в пропагандистских целях. В Британии специальные программы информируют мусульманских женщин, у которых есть дети-подростки или которые работают с молодежью, о механизмах радикализации в интернете, обучают, как распознать первые ее признаки и как обсуждать с детьми экстремистский контент. Необходимо систематически работать с родственниками молодежи в группах риска, знакомить их с признаками радикализации, с аргументами и идеологическими конструкциями, которые используют джихадистские группировки, и обучать их контраргументам.

Траектории и факторы, которые приводят людей на путь вооруженного джихада, очень разные. Вместе с тем эксперты и религиозные лидеры сходятся в том, что

Кроме просвещения радикализирующемуся молодому человеку необходимо помочь ощутить себя востребованным, предложить ему не только патриотические клубы, но и деятельность, соответствующую его потребностям и интересам, будь то работа, учеба или увлечения. Ведь для многих ИГИЛ — это возможность быстрой самореализации. «From zero to hero» («Был нулем, стал героем»), как гласит один из пропагандистских лозунгов ИГ.

Важно помнить, что средний возраст сторонников ИГ 18—25 лет, это период реорганизации идентичности, когда на первый план выходят вопросы смысла жизни и смерти, любви и сексуальности. Для этого возраста типичен радикализм, нормы нередко размыты. По данным французских экспертов, до 30% радикалов во Франции подают сигналы патологических состояний. Для них радикализация становится своего рода лекарством: вливаясь в джихадистскую группировку, они чувствуют себя лучше.

Для профилактики важно использовать в том числе опыт психологов и аналитиков, работающих с пограничными и патологическими состояниями в юношестве. Не менее важно понимание социальной динамики и контекста радикализации, потому что они очень различаются, например, в Бельгии и в Дагестане. Европа, недавно вплотную столкнувшаяся с вызовами ИГ, тоже активно ищет подходы к решению этой проблемы.

Часть европейских экспертов считает, что ультрарадикальные джихадистские идеологии — это новое явление, и методы противодействия должны быть новыми. Сторонники другой научной школы полагают, что радикальный джихадизм вполне сравним с аналогичными вызовами, такими как преступность, наркомания, саморазрушающее поведение, и, следовательно, можно заимствовать методы, опробованные при решении этих проблем.

Например, в Германии используется опыт, накопленный в работе с неонацистами, и сформированные в ходе нее кадры. Подобные программы были созданы в ранние 90-е, когда после объединения Германии в стране произошел всплеск агрессивного неонацизма, и немецкие тюрьмы оказались переполнены праворадикалами. В 2012 году на их основе появились программы по дерадикализации исламских экстремистов. Средства на такую работу выделяет государство, а исполняют ее неправительственные организации (НПО). Как говорят немецкие специалисты, проблема Германии состоит в том, что пока почти все эти программы регионального масштаба, у федерального правительства нет ни практического опыта, ни методологии, ни критериев оценки их эффективности. Немецкие эксперты разрабатывают методики и обучают НПО работе по дерадикализации.

Дания тоже использует кадры, ресурсы и наработки реабилитационных программ, более 10 лет действующих при участии разных учреждений и ведомств. Новая программа для возвращающихся джихадистов предоставляет психологическую поддержку, жилье и помощь в трудоустройстве. При этом вернувшийся боевик соглашается на то, что он находится под постоянным наблюдением полиции. Датский подход нередко критикуют за излишнюю мягкость. Как объяснила мне датский эксперт, цель этих программ —минимизировать агрессию джихадистов в отношении датского общества: «Мы им даем знать, что мы всё про них знаем, мы следим за тем, что они делают, но мы даем им шанс». Датский подход не отдает работу по дерадикализации на аутсорсинг НПО, но отводит им соответствующую роль в процессе адаптации. Кстати, в России роль гражданского общества в дерадикализации должна и может быть больше и конструктивнее.

Во Франции пилотный проект по дерадикализации в тюрьмах был запущен совсем недавно, реализовывали его ученые-социологи совместно с администрацией одной из тюрем. В проекте участвовали радикалы, осужденные на большие сроки лишения свободы, а задача состояла в том, чтобы изменить их идеологию и мышление. В ходе индивидуальной и групповой работы с психологами и cоциологами шло обсуждение детства, школьных лет, отношений с родителями, с полицией; заключенные сами предлагали темы для разговора. Многие из них говорили, что чувствуют себя на обочине жизни, исключенными и замкнутыми в своих бедных кварталах, без перспектив и надежды на нормальное будущее. Выраженный комплекс жертвы в дальнейшем оформляется в исламскую риторику: «Мусульмане — всегда жертвы», «все вокруг против ислама». Такое ощущение дает им внутреннее оправдание за совершенные преступления.

По словам руководителей проекта, за три месяца работы дискурс их подопечных существенно изменился. В первое время они произносили шаблонные идеологемы, сформированные пропагандой, к концу курса начинали думать самостоятельно, анализировать свой жизненный путь, отношения в семье, личные детали биографии и политические вопросы. В рамках проекта в тюрьму приглашали различных, вполне известных людей, встречи с которыми просили сами заключенные. При этом религиозная составляющая программы была минимальной.

В экспертном сообществе Франции существует жесткий идеологический раскол между теми, кто считает, что религия имеет большое значение в процессе радикализации, и теми, кто считает этот фактор несущественным, а его широкое обсуждение неполиткорректным. Дело в том, что многие джихадисты, уехавшие в Сирию из Европы, не посещали регулярно мечети, не являлись членами религиозных ассоциаций, некоторые даже не употребляли халяльную пищу, не всегда молились 5 раз в день, но много говорили о смерти и «реальных делах», а значит, по мнению этих исследователей, причины их радикализации были нерелигиозными. На самом деле, для таких джихадистов совершение всех ритуалов и мусульманский образ становятся необязательными, поскольку в Сирии у них есть шанс в любом случае напрямую отправиться в рай.

В зависимости от оценки роли религии определяется и роль духовных лидеров в процессе дерадикализации. Британцы работают с салафитскими имамами. А немецкие эксперты объяснили мне, что, если к их подопечным приведешь имама, те умрут со скуки.

«Если у тебя есть шейх, пусть он поговорит и разберется с моим шейхом, а я воин», — сказал коллеге один заключенный.

В России работа с имамами целесообразна. Большинство доморощенных радикалов происходит из мусульманских регионов и является частью религиозной общины. Однако нашим властям непросто наладить сотрудничество с такими имамами из-за отсутствия соответствующих политических установок и доверия с обеих сторон. В России умеренные салафитские лидеры находятся, с одной стороны, под давлением силовых структур, а с другой — им угрожают расправой сторонники ИГ. Религиозные деятели должны стать важным контактом для семей, нуждающихся в поддержке. Однако одного религиозного просвещения недостаточно и в наших условиях. Требуются комплексные программы на государственном уровне, нужны политическая воля и интеллектуальные вложения. Необходимо объединение гражданских и экспертных инициатив. Профилактика и дерадикализация сложнее, чем жесткие силовые решения, но гораздо дешевле, устойчивее и гуманнее.