— Пятого марта после обеда мы хотели посидеть с родственниками. Я сыну предложил — давай посидим. Но он сказал, что устал, что поедет домой, отдохнет. Мы вернулись в 10 вечера. Я спрашивал у его жены, у сестры: М. не приходил? Сказали, что нет. Внимания на это не обратили, думали, он к другой жене пошел. А когда утром я сюда, в пекарню, приехал, увидел, что его машина стоит во дворе. Ключи на месте, даже деньги на месте были — вчерашние деньги, которые он собрал с клиентов. И телефон в машине. Тогда я подумал, что что-то случилось. Звонил друзьям, клиентам, они говорят, нет, не приходил. Вечером я узнал, что его видели в аэропорту Куляба, а потом в Москве. И понял.

Все родители, с которыми я общалась, очень хорошо помнят день, когда потеряли сыновей. Детально, поминутно. Сын был, сын есть, сын жив, но его больше нет. Сын ушел в ИГИЛ. Это навсегда — даже если останется в живых, шансы на возвращение домой не очень велики.

Р. пускает меня к себе и соглашается говорить о сыне только с условием, что я не буду упоминать ни имени, ни фамилии, ни города, хотя таджикские журналисты уже описывали их историю. Но еще раз, снова — не хочется. Это больно. Это стыдно. Хотя, если быть точным, стыдно — не то слово. Просто это очень неприятно, когда на семью показывают пальцем и говорят, что ты воспитал террориста.

— Здесь встречи бывают с семьями, из которых люди ушли туда. Нас собирают, чтобы другие члены семьи не подпали под их влияние. Недавно вот была такая встреча, приехали работники аппарата президента республики. Другие дети как у тебя? — так меня спрашивали. А я говорю — да посмотрите, нормальные все, у нас абсолютно нормальная семья!

Р. говорит, что на такие встречи только из их маленького города и из окрестных кишлаков приезжают 144 семьи. Это несколько противоречит официальной статистике, в соответствии с которой из республики в ИГИЛ за все время ушло всего 500—700 человек.

У Р. три сына и несколько дочерей. М. был старшим. Хорошо учился в школе, после ее окончания захотел поступать в МГУ им. Ломоносова. Отец не был против, более того, был в состоянии оплатить учебу на одном из самых дорогих факультетов российского вуза. По местным меркам семья живет очень хорошо: у Р. небольшая пекарня в ангаре за автовокзалом. Там мы и беседуем — в подсобке.

Р. говорит, что в Москве у сына не было никаких проблем: познакомился с русской девушкой, и он — как отец — не был против, если бы сын получил гражданство и остался в России. Но в конце второго курса М. не смог сдать экзамены и после отчисления еще несколько месяцев прожил в столице.

— М. никогда не читал намаз. У нас в семье вообще религиозных людей не было. А тут я ему звоню, когда его отчислили: сынок, где ты сейчас? Я в мечети, так он отвечал. Каждый день звоню — каждый день в мечети. Из Москвы он прилетел с бородой и в коротких штанах. Я тогда о салафитах не подумал. Я вначале даже обрадовался, что в семье появился религиозный человек, — вспоминает Р. Но потом добавляет: когда он вернулся, характер был совсем другой, это уже не наш сын был.

За несколько лет, которые М. провел в Таджикистане после возвращения из Москвы, он успел обзавестись двумя женами. Первая родила ему двух мальчиков, вторая — мальчика и девочку. У М. была работа — в пекарне у отца, был дом, была машина (Р. говорит, что сразу купил сыну после возвращения, «чтобы не чувствовал себя здесь чужим»).

Первый раз он вышел на связь через месяц после отъезда. Сказал, что уехал работать в Турцию, в Адана (город на границе с Сирией), на мельницу. Что вернется и можно будет расширить бизнес.

— Если ты возьмешь в руки оружие, я тебе не прощу этого, я так ему сказал, — жестко проговаривает Р.

Через несколько недель пришло известие — сын погиб. Его фото разместили в группе в «Одноклассниках», посвященной бойцам ИГ.

А спустя месяц М. вышел на связь через WhatsApp. Сказал, что жив. Прислал фотографии: на снимках он с бывшим одноклассником, оба — с автоматами.

— Я тогда ругал М. С тех пор он не звонил. Обиделся или случилось что, я не знаю. Я отнес телефон со снимками в ГКНБ (местная госбезопасность. — З. Б.). Вернуть сына они не смогут, конечно, но просто у нас такая атмосфера сейчас — все семьи, у кого дети уходят в ИГИЛ, получают что-то вроде «черной метки». Так что лучше добровольно отнести.

Р. очень хочет, чтобы М. вернулся, готов предпринять все, чтобы сына не посадили, говорит, что сможет со всеми договориться. И в конце добавляет:

— Иногда я думаю, что сам поеду в Сирию. Как отец солдата. Искать его.

Бывшего одноклассника и близкого друга М., с которым тот фотографировался в Сирии, зовут Далер. Он тоже ездил в Россию. Правда, не на учебу, а на заработки. В ИГИЛ ушел раньше. «В последний раз я видел его здесь, в пекарне, — вспоминает Р. — Он приходил искать моего сына, был очень нервным. Спрашивал: где М.? Мы сказали, что поехал по магазинам развозить лепешки. Через 20—30 минут опять: не пришел? Так и не дождался. Сын потом так спокойно говорит: Далер уехал. Сейчас я понимаю, это он прощаться приходил, перед Сирией».

Р. считает, что первые представления о радикализме сын мог получить здесь, дома, и вспоминает об одном местном парне, который во время гражданской войны уехал в Пакистан, учился там, а когда война закончилась — вернулся. «Бахром был хорошим парнем, но странным. Говорил, что нужно весь день молиться и пытаться влиять на неверных. Наша молодежь 85—88 годов рождения очень его слушала. Но в итоге Бахром не поехал в Сирию, он сейчас в Душанбе».

При этом отец категорически не согласен с тем, что сына могли завербовать в родном городе, он уверен — ключевую роль в истории с уходом в ИГИЛ сыграла Россия. Мол, в Таджикистане со всем этим строго, другое дело — Москва. «У вас же там демократия, «озоди» — то есть свобода».

Уголовный кодекс в Таджикистане действительно жестче, чем в России: за наемничество можно получить от 12 до 20 лет тюрьмы, за терроризм — от 5 до 25. Однако власти обещают, что те, кто добровольно вернутся из ИГИЛ и будут сотрудничать с ГКНБ, будут избавлены от наказания. Тем не менее возвращаются единицы.

Cколько именно граждан Таджикистана ушли воевать за «Исламское государство» — точно неизвестно (таких данных нет ни в одной стране). Год назад министр внутренних дел РТ говорил о трех сотнях человек. Пару месяцев назад глава Государственного комитета национальной безопасности заявил о том, что к ИГ примкнули 700 таджиков, причем около 300 уже погибли.

Когда в январе прошлого года власти сообщали о трех сотнях воюющих граждан, один из лидеров таджикской диаспоры в ИГИЛ Нусрат Назаров заявил: число таджиков в Сирии уже перевалило за две тысячи. (Эта цифра в свою очередь сопоставима с официальными данными о количестве россиян, самостоятельно уехавших воевать на Ближний Восток. Осенью минувшего года замминистра МВД говорил о 2,5 тысячи.)

— Я брал у него интервью по телефону, но не стал писать в таджикских СМИ, что он обещает убить президента Эмомали Рахмона, — рассказывает о Нусрате Мумин Ахмади, журналист «Радио Свобода», который много лет специализировался на этом регионе.

— За это он назвал меня кяфиром (иноверцем). Потом я сделал интервью с его женой. Он позвонил, был очень нервным, сказал, что мой офис уже взорвали. Потом он нашел одного моего односельчанина (он сейчас в Москве, входит в группу сторонников ИГ в России). Назаров сказал ему: возвращайся в Таджикистан и убей этого журналиста, ты попадешь в рай. Знаю, он пытался найти мой адрес.

Только в прошлом году над таджикскими городами трижды водружали «черные полотна, похожие на флаг Исламского государства» — так называет их республиканское МВД. По данным того же ведомства, это произошло в Шахритузе, Нуреке и Кулябе (мне не удалось обнаружить фото- или видеоподтверждения). Семерых молодых людей (среди них — трое несовершеннолетних), вывесивших флаг в Шахритузе, приговорили к тюремным срокам от 7 до 27 лет.

Официальные данные об ушедших в ИГ таджиках вызывают сомнения: особенно если учитывать, что только из маленького южного города, в котором живет Р., напомню, в Сирию уехали больше 140 человек. Однако бывший министр иностранных дел, а сейчас директор Центра стратегических исследований при президенте Таджикистана Худоберди Холикназаров легко соглашается с усредненной официальной цифрой в 500 человек.

— Мы проводили исследование. По нашим данным, только 20% таджиков поехали туда непосредственно из Таджикистана. А 80% — из России. Их вербуют там. В основном — кавказцы. Как происходит вербовка? Мечеть на проспекте Мира. Там по пятницам собирается огромное количество таджиков. Многие потеряли работу… Один сказал, что даже объявление видел: приглашаем на хорошую работу, звоните по такому-то телефону… Ну и с ними начинают говорить: если вы мусульмане, для вас есть в Турции хорошая работа, высокооплачиваемая. Они не понимают, соглашаются. Покупают им билеты. Как только они пересекают границу с Турцией, у них отбирают паспорта, и они оказываются уже на следующий день в Сирии.

Ведущая роль россиян в вербовке граждан Таджикистана сегодня в Душанбе ни у кого сомнения не вызывает. Большинство историй исхода в Сирию, о которых я слышала от родственников или друзей бойцов ИГ, были связаны с Россией. Однако к этому есть и внутренние предпосылки: высокий уровень коррупции, бесправие, нищета, неоднозначная политика государства в области религии. Правда, об этом в самом Таджикистане говорить не очень принято.

Считается, что чаще всего в ИГИЛ уезжают из Кулябского региона.

— Сложно сказать, так это на самом деле или нет. Другое дело, что кулябцы первыми стали заявлять о себе открыто, записывать обращения без масок на лицах, — рассуждает журналист Мумин Ахмади. — Кулябцы ничего не боятся. Кулябец если пошел по дороге, он до конца идет. Если кулябец уезжает в ИГИЛ, он не возвращается. С других регионов возвращались с ИГИЛ, а с Куляба — нет.

Окруженный хлопковыми полями Куляб — это юг республики. 200 километров до Душанбе и всего 30, если по прямой, — до Афганистана.

В Кулябе есть международный аэропорт: можно улететь в Москву или Екатеринбург. Еще есть огромный рынок, купить можно все, что угодно, — от хурмы до героина. На крышах домов сохранились огромные, времен СССР проржавевшие буквы с разбитыми лампочками, которые складываются в призыв «Граждане, соблюдайте правила дорожного движения». Граждане не соблюдают. С дорогами все тоже не очень хорошо. А крупных советских заводов (в отличие от букв) не сохранилось — работы нет.

— В общем-то у тебя есть всего два варианта, если ты родился в Кулябе: аэропорт или рынок, — говорит Мумин Ахмади.

Жизнь кулябских мужчин трудоспособного возраста циклична. Весной — на заработки в Россию, осенью — домой. Если повезет, то в зимний период можно устроиться на рынок.

Седой мужчина за прилавком в мясном ряду представляется Игорьком — мол, так вам, русским, проще будет. Рассказывает, что продает больше 100 килограммов баранины в день. За место платит администрации рынка. Ментам и прочим смотрящим доплачивает «считайте, что еще 400 самон(4 тысячи рублей — З. Б.)».

В соседней палатке сильный высокий парень ловко разделывает баранью тушу. Его выдворили из России в этом году, запретили въезд на 5 лет. Говорит, что таджики к русским относятся лучше, чем русские к таджикам: «Вот вы у нас в гостях здесь, и никто не тронет, никто не обидит, добро пожаловать. Вот только в Москве не так, правда ж?»

Конечно, все слышали про ИГИЛ, но говорить об этом никто не хочет. Игорек ведет нас в пирожковую (хозяин покупает у него мясо), за соседним столиком едят истекающие маслом и соком жареные пирожки и запивают чаем со сгущенкой молодые парни, которые вылетают в Москву буквально через несколько часов. У них (конечно же) нет знакомых, которые ушли в ИГ. И о том, чтобы в мечетях в Москве вербовали в Сирию, они тоже (разумеется) «никогда не слышали».

Большинство семей, из которых дети ушли в ИГИЛ, ничего не знают об их дальнейшей судьбе. Не знают даже — живы ли.

— Летом в дом родителей пришли из органов. Сказали, что Дильшод погиб. Я в это время в Челябинске был, мне там таджики то же самое сказали. Но мы надеемся, что он жив. Родители — ни мама, ни отец до сих пор не верят, — рассказывает Алим Курбанов. — И я не верю. Мы же его не похоронили, мы тела не видели…

Семья Курбановых живет в поселке недалеко от Куляба. Бабушка по отцу — русская, из Ростовской области. Когда в Таджикистане началась гражданская война, она не выдержала и уехала на родину. Отец — учитель русского языка. Мама — местная, кулябская.

Алим показывает деревья, которые давным-давно сажал Дильшод, и вспоминает, как помогал ему в детстве. Потом ведет к пустому месту на участке — там фундамент, на котором собирались строить для Дильшода дом: двухэтажный, с мансардой и гаражом.

— Брат хороший парень был, нормальный. Я и сам, если честно, не могу поверить, что так случилось.

Сам Алим вернулся из России совсем недавно. Маленький сын только начинает его узнавать и все еще пугается и плачет, если отец подходит слишком близко.

Алим начал ездить в Россию в 14 лет, вслед за старшим братом. Дильшод был строителем, Алим занимался отделкой. Работали в Челябинске, Екатеринбурге, Сургуте, Питере. Чуть больше года назад Алим поехал в Куляб — жениться. Все деньги оставил брату. Сказал: «Я домой приеду, а ты мне перешлешь». Больше Дильшод с Алимом не связывался.

— Его жена (она в Челябинске) сказала, что он уехал через неделю после меня. Потом с ней по скайпу общался. Сказала, что он был с оружием в руках.

Алим поговорил, кажется, со всеми таджиками, которые работают в Челябинске, но так и не смог узнать, кто завербовал брата. Говорит, что и сам регулярно ходил в Челябинске в мечеть, но к нему с намеками про ИГИЛ никто никогда не подходил.

— Разговаривал ли брат со мной на эти темы? Если бы разговаривал, он бы сейчас здесь был, — жестко говорит Алим. — Я читаю Коран и знаю, что там написано. Ислам это про доброту, не про то, чтобы взять оружие и пойти убивать кого-то другого, ислам — это мир, понимаете? Если в Таджикистан другая страна зайдет, тогда можно уже и воевать, я могу взять оружие и защищать свою родню. Я знаю людей, которые были в Сирии, они говорят, что их обманули, что никакая не священная там война идет, что там просто убивают людей. Зачем в чужую страну ехать, что-то помогать? Ты лучше своей маме помогай, своей родине. Чтобы ты здесь был героем, а не там… — злится Алим. Потом продолжает, уже тише, мягче. — У мамы сердечный приступ был. Уже второй ребенок умирает. У меня еще сестра недавно умерла…

Алим не верит в то, что Дильшод мог поехать в Сирию за деньгами. Семья Курбоновых не бедствует: на деньги, которые братья заработали в России, даже удалось построить небольшой домашний цех по очистке хлопка (это почти как мельница — все соседи теперь везут к Курбоновым свой урожай). Еще есть участок, на котором выращивают помидоры, морковку, лук, зелень — для себя и на продажу.

Но так зажиточно в Кулябском регионе и в республике в целом живут далеко не все: Таджикистан продолжает оставаться самой бедной страной Центральной Азии. Примерно одна пятая часть трудоспособного населения каждый год ездит на заработки в Россию. Это значит, что трудовой мигрант есть почти в каждой семье.

Куляб всегда был достаточно светским регионом. Во время кровопролитной гражданской войны, которая началась в 1992 году, продолжалась 5 лет и унесла жизни более ста тысяч человек, кулябцы и гиссарцы выступили против Объединенной таджикской оппозиции (куда вошли демократические, либеральные и религиозные лидеры), объединились в Народный фронт и при поддержке России привели к власти уроженца Кулябской области, бывшего директора совхоза Эмомали Рахмонова, который занимает пост президента и сегодня — то есть уже больше 20 лет. Несмотря на то, что у войны было множество причин, лидеры Народного фронта (с одной стороны) и ОТО (с другой) часто сводили ее именно к религиозному противостоянию. В соответствии с этой упрощенной версией получалось, что восток страны сражается с кяфирами, неверными, а юг (к которому относится Куляб) — с ваххабитами. Соседние мусульманские страны — Афганистан, Пакистан, Иран поддержали оппозицию.

Как говорит сам Эмомали Рахмон, в 1994 году он специально привез в Куляб афганскую делегацию, чтобы показать — там живут и воюют не кяфиры и не безбожники, а точно такие же мусульмане, как и на востоке страны.

Именно тогда правительство начало преподносить население Кулябского региона как более религиозное, чем было на самом деле, и поддерживало строительство мечетей. «В течение пяти-шести лет после войны власти резко усилили пропаганду ислама», — вспоминает Мумин.

Одновременно с этим крайне активна была в масштабах всей страны и Партия исламского возрождения Таджикистана (ПИВТ) — правопреемница Объединенной таджикской оппозиции, единственная религиозная партия, официально действовавшая на территории Центральной Азии.

Директор Центра стратегических исследований при президенте Таджикистана Худоберди Холикназаров рассказывает, что ПИВТ строила «незаконные мечети» и открывала при мечетях свои ячейки: «Даже наша официальная народно-демократическая партия не имела в этих маленьких районах ячеек, а у них, у ПИВТ, — были».

На фоне тотальной нищеты родители стали все чаще отправлять детей получать религиозное образование за рубеж. У многих просто не было возможности дать сыновьям светское образование в Таджикистане: то есть заплатить взятку за поступление в вуз и кормить ребенка, пока он не закончит обучение. Проще отправить в Египет, Пакистан или Иран, где учеба, проживание и питание для таких студентов бесплатны. Только скопить денег на самолет.

Население страны в целом и Куляба в частности становилось все более религиозным. Партия исламского возрождения Таджикистана — чуть ли не единственная оппозиционная сила в стране — набирала вес. В столице начались теракты. И власти испугались.

В 2009 году был принят закон «О свободе совести и религиозных объединениях», серьезно ограничивший религиозные свободы. В 2011 году появился еще один закон — «Об ответственности родителей», — запрещавший не достигшим 18-летнего возраста мальчикам посещать мечеть. Студентов зарубежных исламских учебных заведений начали принудительно возвращать на родину.

В 2010—2011 годах в стране закрыли больше 70 медресе. Только за первые шесть месяцев 2015 года, по данным Генпрокуратуры, в стране было закрыто несколько сотен мечетей. За ношение бороды мужчину могут задержать, доставить в отделение милиции, чтобы установить личность, или взять отпечатки пальцев, или в парикмахерскую — чтобы побрить. Крайне не приветствуется ношение хиджаба. И каждый год комитет по делам религии утверждает тексты нескольких десятков проповедей, которые можно читать в мечетях.

Все эти действия власти объясняют необходимостью борьбы с терроризмом, экстремизмом и религиозным радикализмом. Правда, на практике это часто приводит к обратному результату.

Весной прошлого года пропал отец восьмерых детей командир таджикского ОМОНа полковник милиции Гулмурод Халимов. Сказал родственникам, что уезжает на три дня, но не вернулся. Спустя несколько дней его видели в московском аэропорту «Шереметьево». В конце мая было опубликовано первое видеообращение Халимова: он заявил, что находится в Сирии, что будет бороться за права мусульман, а потом вернется в Таджикистан, чтобы установить законы шариата. Некоторые таджикские СМИ объявили командира ОМОНа сумасшедшим. В ответ он записал еще одно обращение: «Я совершенно здоров. И я удивлен. Как тогда вы отправляли сумасшедшего в США на подготовку, как дали звание полковника, как трижды награждали меня медалями? Если я сумасшедший, значит, и другие полковники МВД такие же».

Брат Халимова, Саидмурод, в то время работал в минюсте Таджикистана. Он попытался подать в отставку. Ее отклонили. Саидмурод обратился с открытым письмом к брату. Гулмурод Халимов ответил: «Если мой брат пойдет против меня и станет неверным, я лично отрежу ему голову».

В своем видеообращении Халимов заявил, что поехать в Сирию его побудила обстановка в стране, рассказывал о постановочных видеороликах с проститутками в хиджабах, которые, по словам Халимова, снимали по заказу властей.

— Никто именно за деньгами в ИГ не едет. У каждого есть проблемы: социальные, политические, — считает журналист Мумин Ахмади.

— Туда попадают два типа людей: либо малограмотные, либо малоимущие, — уверен верховный муфтий Таджикистана Саидмукаррам Абдулкодирзода. Он также считает, что никаких неразрешимых противоречий в религиозной политике государства не прослеживается. — Такого нет, чтобы хиджаб недолюбливали. Ограничения есть только в средних и высших учебных заведениях. На улице люди могут ходить в чем угодно. Но черное одеяние — хиджаб, паранджа — это для нас чужая одежда. А мы хотели бы, чтобы граждане одевались традиционно.

Директор Центра стратегических исследований при президенте Таджикистана Худоберди Холикназаров в свою очередь считает, что ситуацию усугубляет уровень религиозной грамотности. Точнее, безграмотности.

В Душанбе есть Исламский институт и Исламская гимназия. По словам верховного муфтия Абдукодирзода, еще есть 26 медресе, но в текущем учебном году они не работают, 23 из них, которые получили специальные разрешения от минобразования, возобновят работу в следующем.

— Сам я учился по договору в Пакистане. Государство в этом не видит никаких проблем. Но надо, чтобы государство знало, где и кто учится. Чтобы молодые граждане не попадали в террористические организации и секты. Поэтому мы хотим контролировать своих граждан.

— Все зависит от того, как работать с молодежью. Может быть, даже применять методы не совсем цивилизованные. Я бы закрыл на время твиттер, фейсбук и «Одноклассники» даже (власти РТ регулярно закрывают доступ к соцсетям. Последний раз это сделали во время вооруженного мятежа с участием замминистра обороны.– З.Б.). Потому что все происходит через эти Сети, все айтишники работают через них. И очень прекрасно вербуют людей, — добавляет Худоберди Холикназаров. И называет лидера ИГИЛ Абу Бакр аль-Багдади крупным айтишником, который собрал вокруг себя «самых лучших хакеров со всего света».

Верховный муфтий Таджикистана Саидмукаррам Абдулкодирзода и вовсе считает, что людей вербуют с помощью «нанотехнологий», «то есть интернета и компьютера». Хотя нет, возможно, так считает только его переводчик, который помогал нам беседовать.

У Мухаббат было пятеро детей. Она вырастила их одна, без мужа. Старший сын давно уехал с женой в кишлак, работает таксистом. Муж старшей дочери ездил работать в Россию и в итоге остался там, живет с осетинкой. За средней дочкой, когда ей было 13 лет, пришел «один моджахед». «Я не хотела отдавать, — вспоминает Мухаббат. — Он автоматом грозил, дом окружили. Она красивая была… Он ее на улице увидел, наверное. Бобо его звали. Я его ненавидела. Я сказала, не дам дочку, хочешь — бей, хочешь — стреляй, мне пофигу. Но все равно… Все равно свадьбу сделали. Она говорила: мама, я с ним не буду жить, я себя убью. Год они прожили, она сына ему родила, а его объявили в розыск, и он сбежал в Россию. Потом приехал втихаря к своей матери, его и арестовали. Двадцать пять лет дали». Другая дочь буквально за несколько дней до нашей встречи уехала на заработки в Питер. А самый младший сын — Барвиз — ушел в ИГИЛ.

— Это был апрель месяц или март месяц в прошлом году. Он тогда уже год в Москве был. Я болею, у меня грыжа, звоню ему, говорю: сынок, ты в Москве уже год работаешь, деньги не посылаешь, а мне надо в больницу, операцию делать… Звонит через какое-то время: «Мама, скоро я тебе деньги буду посылать». Потом перезванивает еще через несколько часов: «Мама, я в Сирии». Я говорю: ты как туда ушел? Как ты туда доехал? «Я, — говорит, — с друзьями». И я без сознания упала…

Когда-то семья Мухаббат жила в однокомнатной квартире в спальном районе Душанбе. Сейчас – в том же доме, но уже в трехкомнатной. Мухаббат удалось скопить 500 долларов и обменять жилье.

Теперь мы сидим в этой квартире. Большой, со стенкой советского образца, тяжелыми плотными шторами, курпачами на полу, но какой-то полупустой. Без жизни. В комнату то и дело забегает ее трехлетняя внучка — дочка ее ушедшего в ИГ сына. Дергает бабушку за рукав, ластится. Мухаббат гладит ее по голове. В соседней комнате спит внук, ему год и три месяца. У малыша проблемы со спиной, он парализован.

В комнату очень тихо, опустив глаза, заходит жена Барвиза, несет чайник и пиалы.

— Он закончил только 6 классов школы. Я не могла одна. Надо было, чтобы он помогал мне. Когда я в Таджикистане поваром работала, 20 сомон в день получала (200 рублей. — З. Б.). Мы квартиру сдали и на эти деньги купили билет до России. Там я тоже поваром устраивалась. А он вначале официантом, потом таксистом. Я бы и сама в Россию опять пошла, но постарела я.

— Все соседи знали, что Барвиз ушел в Сирию, — продолжает Мухаббат. — Видели его по телевизору. Но мне никто не сказал. Потом женщины узнали, что будто бы мой сын был в мечети, намаз читали, а потом упала бомба, и он умер. Но мне опять не сказали. Через несколько дней я узнала. А через полтора месяца написал: «Мама, я живой». Первые четыре месяца постоянно из МВД, КГБ к нам ходили. Как-то кагэбэшники говорят: двое парней хотят тебя фотографировать, съемка на телевизор. Говорят, скажи что-нибудь своему сыну. Я, хай, что у меня на душе было, то сказала, плакала… Еще приходил ко мне один парень. Хочешь, чтобы твой сын обратно приехал? — спрашивает. Я говорю: конечно, чтобы хоть плохой, хоть какой… А он говорит: я завтра уезжаю в Сирию, несколько парней уже привез, за остальными поеду. Я, говорит, мама, из органов. Я говорю, привезите его, пожалуйста… Он говорит, хай, мама, не плачьте, привезу парня. И все — исчез.

Мухаббат не получает вестей от Барвиза уже много месяцев.

— У меня телефон такой, простой… А я хотела, чтобы с сыном можно было переписываться. Вы не знаете, за сколько такой купить можно?

*Запрещенная в России организация