Через день я уже сидела в «Лавке братьев Караваевых» напротив Алены Синкевич, специалиста по усыновлению и многолетней сотрудницы агентства по усыновлению «Хэнд-ин-Хэнд», на тот момент еще существовавшего. Алена была в полной растерянности, потому что в Москве в это время находились в ожидании суда, перенесенного по семейным обстоятельствам с декабря на январь, американцы Адам и Джоди Хьюн, которые исправно, каждый день, как и требовал закон, ходили к своему малышу в детский дом, и все трое привязывались друг к другу все больше и больше…

Хьюны и стали нашими первыми заявителями в ЕСПЧ, от них и через них протянулась веревочка к другим родителям, а моя жизнь превратилась в сплошную географию. Я звонила во Владивосток (плюс 7 часов), потом в Солт-Лейк-Сити (минус 11), потом в Биробиджан (плюс 6), а мне в это время названивали из Питтсбурга (минус 9), потом я говорила с Красноярском (плюс 4), потом с Каринной в Страсбурге (минус 2), потом с Санкт-Петербургом, а заканчивала день Волгоградом через Новосибирск (плюс 3) с коротеньким перезвоном с Нью-Йорком (минус 8) и Калифорнией (минус 12). Мне рассказывали про новых и новых судей, принимавших незаконные решения, про удивительную судью по фамилии Наконечная из Владивостока, которая отдала решение на руки, а потом позвонила домой и велела принести его обратно, про сотрудников ФМС, отказывавшихся делать ребенку паспорт, про сотрудников детских домов, не отдававших детей и запрещавших свидание с ними, несмотря на вступившее в силу решение суда. Мне звонили сидевшие по всей стране в гостиницах совершенно растерявшиеся американские родители. Мне рассказывали про новых и новых детей, которым американские мама и папа обещали вернуться, но не вернутся уже никогда, и постепенно выяснилось, что всего таких российских малышей — около трехсот. Из них в Страсбург отправились несостоявшиеся родители тридцати двух.

И как обычно, никто никому ничего не объяснял. Какие-нибудь будущие судьи в какой-нибудь другой, будущей России обязательно еще скажут об этом — «с особой жестокостью».

Все последующие события тоже будут происходить с особой жестокостью.

Через несколько дней я отправлюсь с американской семьей К-нов забирать их девочку из дома ребенка в Коломне. Мы будем ехать в полном оцепенении, мама вообще просидит молча всю дорогу, прижимая к себе решение суда, по которому именем Российской Федерации с 6 декабря девочка стала носить имя Кемден Брукс. Пойдет неприятный мелкий снег, станет еще тоскливее, и чем ближе мы будем к дому ребенка, тем больше будем бояться, что нам не откроют двери, или девочку не отдадут, или арестуют по дороге обратно и заберут ребенка…

Мы добредем до входа, позвоним, нас проводят в кабинет к милой приятной главной врачихе, мы обменяемся с ней какими-то ничего не значащими фразами, которые повиснут в воздухе, а потом она скажет совершенно будничным голосом:

— Ну что, пошли за девочкой? Она сегодня весь день волнуется.

И тут мама, Шерри К-н, впервые за все время медленно и несмело улыбнется.

С К-нами я проведу еще два дня, снимая историю о них, и прямо на моих глазах детдомовский человечек чудесным образом превратится в человечка любимого. Бедная Шерри постоянно будет чего-то опасаться, а я, наоборот, очень ею гордиться и всем вокруг хвастаться, до тех пор, пока тетка в продуктовом, которую я попрошу выбрать нам детское питание и объясню, для чего и кого, не скажет — вот они там, в Америке, убивают наших детей, и Шерри очень тихо, но очень твердо попросит меня никому не говорить, что она удочерила в России девочку с синдромом Дауна.

В последний день, когда Шерри с Кемден пошли в посольство за визой для девочки — и это было последним испытанием перед отъездом, — а мы со старшими детьми ожидали их в кафе, я не выдержала и опять похвасталась этой потрясающей американкой, женой небогатого железнодорожного служащего и мамой троих детей, младшая из которых — ровесница Кемден и тоже с синдромом Дауна. И девчонка-официантка скажет, пожав руки старшим Шерриным детям:

— Какие же вы ответственные, если не боитесь брать в семью чужого ребенка. Пусть будет вам счастье!

Так и сказала.

Еще через несколько дней появилось разъяснение Верховного суда, что тех детей, по которым решение суда принято, надо все-таки отдать. После этого стало как-то полегче для тех, кто приехал за детьми, и совсем безнадежно для тех, чьи дела суды не успели рассмотреть.

Ни один судья Российской Федерации после принятия «закона Димы Яковлева» не разобрал детское дело по существу, то есть попытавшись выяснить, а действительно ли эти американские граждане недостойны забрать ребенка из России и сделать его своим родным. Все сваливали на новый закон, и получалось, что все американские родители причастны к нарушениям основополагающих прав и свобод граждан Российской Федерации — какие уж тут дети!

Американские дипломаты крылатыми ракетами сновали туда-сюда, шли какие-то переговоры, вернее, это американцы считали, что переговоры шли, России-то все было понятно, РОССИЯ БЫЛА НЕПРЕКЛОННА, и в результате НЕ СРАБОТАЛО НИЧЕГО.

Звонившие мне обезумевшие родители все пытались понять, что же тут может сделать какой-то Страсбург, и как это маленький французский городок указывает большой и могущественной Москве. В ответ мне приходилось читать короткую лекцию про Страсбургский суд, обязательность выполнения его решений, и главное, про Европейскую конвенцию по правам человека. Так, в бесконечных ликбезах, постоянных разговорах с адвокатами, перезвонами с добрым старым другом, переводчиком Дереком Андерсеном, который бесплатно переводил все наши обращения в ЕСПЧ, в добывании тех или иных документов, боданиями с судами и в составлении досье каждого из решивших идти в Страсбург, проходили мои дни. Потом и месяцы. Ни на что другое времени уже катастрофически не хватало.

Я много раз спрашивала себя, зачем вообще я, журналист и фотограф, влезла в это дело, стала добровольным помощником Каринны, связующим мостом между юристами, родителями и детьми, ходоком и бесконечным звонильщиком по разным учреждениям? И ответ выходил все время один, до неприятности пафосный, но совершенно честный, — из любви к России и стыда за нее. Ну и еще из страстного желания спасти от детдомовской судьбы хоть одного сироту.

Утром 4 марта я приехала в Петербург, где нам с одной из заявительниц по имени Джина Коулман предстояло выколачивать документы, изобличавшие российское правительство в сообщении главному Суду Европы неправды.

Вот такая была эта Джина.

Джинино заявление в составе общего письма четырех заявителей поступило в ЕСПЧ 23 января. Мы все замерли, даже боясь предполагать, когда же будет хоть какой-то ответ. Он пришел через пять дней: Суд направил свои вопросы российскому правительству, обязав правительство ответить на них до 18 февраля. Правительство ответило день в день, и вот из этого-то ответа за подписью правоведа Георгия Олеговича Матюшкина, заместителя министра юстиции РФ и представителя РФ в Европейском суде, мы и узнали, что Джина встречалась со своей девочкой только один раз, соответственно, никаких близких отношений с ребенком у нее и быть не могло. Правительство считало, что Джине в ЕСПЧ делать нечего, поскольку она даже в российском суде не была, то есть не использовала все средства судебной защиты внутри страны. Забегая вперед, скажу, что все попытки Джины, ее представителей и адвокатов хотя бы просто подать документы в городской суд Санкт-Петербурга закончились ничем. В письме, подписанном судьей, было сказано: «У вас отсутствует процессуальная возможность подачи в суд подобных заявлений».

Рано утром Джина встретила меня на вокзале, и началась наша северная эпопея.

Собственно говоря, она началась чуть раньше, когда Джинин адвокат пыталась получить сведения о встречах Джины с девочкой от главного врача дома ребенка по адвокатскому запросу. Главный врач письма не давал, но и не отказывал совсем категорически, и как-то становилось понятно, что вот лично Джине он, возможно, письмо бы это и вручил. Но мы решили все-таки подстраховаться и попробовать добыть такую справку еще и в органах опеки.

Письмо про то, сколько дней Джина на самом деле виделась с девочкой, нам в опеке уже почти было отдали, но тут я допустила тактическую ошибку, рассказав, что правительство обмануло суд. В ту же секунду воздух пропитался ненавистью и холопством, начальница сказала, что все документы — практически военная тайна, отдать их — как Родину предать, и велела своим двум девчонкам-подчиненным немедленно записывать наши слова. Одна из них тут же включила телефон на запись. У Джины покатились слезы из глаз, я была в бешенстве от собственной глупости, а от их — и подавно.

Оставалось попробовать пойти к председателю муниципалитета. В очереди к нему стоял какой-то господин, мы стали проситься пропустить нас вперед, рассказывая взахлеб про суд и девочку. Тут господин сказал:

— И не пропущу, и правильно, что вам детей не дают, вы их там мучаете!

И тут Джина, глотнув воздуха, спросила:

— Может быть, вы возьмете мою девочку к себе? У нее ВИЧ и задержка психического развития. Возьмите, а?

Господин ничего не ответил, повернулся и пошел вниз по лестнице.

А дальше нас спас председатель муниципалитета, он просто вызвал к себе даму из опеки и задал ей один вопрос: какой закон мы нарушим, если дадим справку?

Оказалось, никакой. И справка была выдана. Потом дама вышла за нами в коридор и вдруг сказала: «Удачи вам, девчонки. Может быть, что-нибудь и получится. Я здесь всякого навидалась, сердце на работе прячу в железную клетку».

И мы ей все простили. Во всяком случае, я.

Дом ребенка на Выборгской стороне, в котором жила обожаемая Джиной маленькая девочка, находился за высоким каменным забором с башенками, по виду напоминавшим крепостную стену. Изнутри крепостная стена была разрисована собачками, кошечками, птичками и цветами. Мы вошли в здание.

Главного врача звали Нугзар Давидович, и он был кандидатом медицинских наук..

Мы долго и подробно рассказывали ему про суд, и он согласно кивал, потом он долго и подробно рассказывал нам про свою практику главного врача и про то, что дальнейшая судьба детдомовских детей складывается так печально в основном из-за их генетики. А мы пытались что-то лепетать о всесокрушающей силе любви, но он нас не слышал или не хотел слышать. Справку тем не менее дать согласился и вызвал для этого социального работника. Это была молодая женщина с очень суровым официальным видом.

Они согласовали текст. Он был такой: «Личные встречи кандидата Джины Коулман с Эвелиной проходили с 28.11.2012 по 01.12.2012. Каждая встреча продолжалась не менее двух часов».

— Пожалуйста, — сказала я, — вы же знаете, что Джина и девочка очень привязались друг к другу, напишите это в справке тоже. Во многих справках других заявителей это написано.

— Моя функция заключается в том, чтобы писать то, что требуется, — жестко ответила Социальная Функция.

И, конечно, ничего не добавила.

Мы попали в дом ребенка в самый тихий час, и все то время, пока шла беседа с главным врачом, думали об одном: вот где-то рядом, прямо в нескольких метрах от нас, тихо сопит в подушку маленькая девочка, которую любит единственный на всем белом свете человек — американка Джина Коулман. А больше ее никто не любит и никогда не любил. Мысль о том, что Эля рядом, что в принципе можно совсем запросто увидеть ее спящую мордочку или подоткнуть одеяльце, сводила с ума. Мы понимали, что общаться с ней в сложившейся ситуации, наверное, не надо для ее же блага, но вот просто увидеть, просто услышать ее легкое дыхание…

И мы стали просить, нет, мы стали умолять Нугзара Давидовича быть милосердным.

— Ну, пожалуйста, — захлебывались мы. — Она ведь спит. Она даже и не узнает никогда, что мы приходили. Ну, хоть в замочную скважину. На одну секунду. Может быть, в последний раз в жизни. Ну, пожа-а-а-алуйста…

— Нет, — сказал он, опустив голову. — Я не могу этого сделать. Меня уволят с работы…

Так странно — мне стало его бесконечно жаль…

Потом у меня неудержимо потекли слезы, а как у Джины не разорвалось сердце, я просто не знаю.

— Уходите, — сказал он. — Уходите немедленно отсюда. Я не могу…

Мы встали и вышли. Нугзар Давыдович вышел вслед за нами и нервно закурил на крыльце. Социальная Функция повела нас к выходу. По дороге выяснилось, что у нее есть свой маленький ребенок — двухгодовалый, как и Эвелина.

— Можно я сфотографирую Джину здесь, на качелях? — спросила я Функцию.

— Не положено, — ответила Функция.

Вечером того же дня мы уехали в Москву.

Каждый Джинин день начинается с того, что, включив компьютер, она лихорадочно бродит по всем возможным усыновительным сайтам Санкт-Петербурга, пытаясь понять, не собирается ли кто-нибудь взять ее девочку. Пару раз нам ошибочно говорили, что Элю кто-то забрал или собирается это сделать, — и Джина просто сходила с ума. На сайте дома ребенка время от времени вывешиваются фотографии разных событий детской жизни. И там Джина несколько раз видела дочку. Эвелина даже умудрилась засветиться в новостях, когда в дом ребенка приезжал Павел Астахов. И теперь у Джины есть трехсекундное видео с ней. Никаких других возможностей узнать хоть что-то о девочке у Джины нет.

И я не знаю российского закона, которым бы это было обусловлено.

В начале марта появились Х-сы, муж и жена из Калифорнии, с печальной историей о том, как Федеральный закон 272 разлучил родных: одиннадцатилетний брат Витя остался в детском доме города Прокопьевска Кемеровской области, а пятилетняя сестра Женя живет с родителями в местечке Смартсвилл.

О существовании Вити американцы узнали только на суде и, честно говоря, обалдели. Почему им не сказали, что у Жени есть брат, непонятно. Надо сказать, что Женя Витю никогда в жизни не видела, мама от Вити освободилась в его раннем детстве, потом еще погуляла немного, попила — и Женя получилась.

Х-сы, конечно, решили Витю брать. Нашли в Америке русского адвоката, который почему-то затеял долгую и не очень разумную переписку с прокуратурой, потом начался сбор документов, потом родителей полулениво водило за нос агентство по усыновлению, потом, поскольку они давно хотели взять ребенка-инвалида, другое агентство предложило ВИЧ-инфицированную девочку в Твери, а первое сказало, что двоих сразу в разных местах страны усыновлять нельзя. И они стали думать — брать Витю или маленькую больную девочку, которую до них предлагали российским усыновителям семьдесят четыре раза; решили чуть-чуть сдвинуть поездку к Вите и взять девочку, тем более что в Твери все шло, в отличие от Кемерова, очень быстро.

И вот тут правофланговые запевалы в Кемеровском совете народных депутатов в июне 2012 года приняли закон Кемеровской области о том, чтобы не отдавать кемеровских сирот американцам, потому что с 1990 года, то есть больше чем за двадцать лет, в Америке погибло двое деток из региона. Никто из депутатов, конечно, не вспомнил детский дом городка Мыски Кемеровской области, где УМЕРЛИ двадцать семь сирот в течение двух с половиной лет (следствие установило, что умерли сами, от неизлечимых болезней, и худые были, как в Освенциме, тоже от неизлечимых болезней)…

Кемеровская прокуратура обжаловала этот закон — и выиграла. Закон отменили. Это было 12 декабря 2012 года. На усыновление Вити оставалось восемнадцать дней.

Так Витя остался в распоряжении государства.

Удивительно, что в тот момент, когда Кемеровский совет народных депутатов принимал закон под названием «О защите прав и интересов детей-сирот», единственным ребенком, у которого в Америке была родная сестра и которого хотели к ней забрать, был Витя.

Господа депутаты! Спасенный вами от американских родителей конкретный маленький русоволосый мальчик и сейчас живет в детском доме. Навестите его! Он будет рад, я не сомневаюсь!

К Вите я и поехала, чтобы выяснить, а хочет ли он жить с сестрой и родителями в Америке, или предпочитает оставаться в государственном ведении Российской Федерации. За время незаконного кемеровского моратория Витю успели перевести в другой детский дом, коррекционный, номер которого мы нашли через десятые руки, устойчивой связи с ним не было.

Витин детский дом находился на улице Ветеранов в районе с названием Буфер, прямо рядом со старым кладбищем. Он состоял из двух корпусов — жилого и школьного. В жилом никого не наблюдалось, а в школу дверь была заперта изнутри.

Я позвонила. Меня долго выспрашивали, кто я и к кому, потом в конце концов запустили.

Директором оказалась вполне себе миловидная женщина в прямоугольном платье серого цвета.

Во встрече с Витей мне было отказано совершенно решительно и сурово — только с разрешения вышестоящих товарищей.

— Ну ладно, — сказала я. — Пойду в администрацию. Только вот я тут ему конфет московских понавезла, вы уж передайте.

— Нет, — ответила она, железно улыбаясь. — Не передам.

— Почему?

И серое платье на молнии ответило:

— Я не могу исключить угрозу терроризма.

— С моей стороны? — промямлила я, обалдев.

— Да, с вашей.

Я вышла. За мной было 4 тысячи зря проделанных километров, девочка Женя и ее родители, у которых никак не получалось стать родителями мальчика Вити. Впереди же не было ничего, кроме непробиваемой стены тупости, равнодушия и страха.

Во дворе школы вертелась красивая девчонка лет пятнадцати. Она-то и сообщила мне, что с минуты на минуту ожидается приезд уполномоченного по правам ребенка из Кемерова, поскольку дети написали, что им плохо живется.

Я спросила про Витю, и мы договорились, что она приведет Витю ко мне после школы.

В управлении образования встретиться с мальчиком мне тоже не разрешили, но пообещали дать Витину фотографию и письмо для сестры.

Я поехала обратно и сначала наблюдала за приездом уполномоченного, потом за идущими из школы в спальный корпус детьми, среди которых, наверное, был и Витя, потом пошла ждать девочку. Она не появилась.

«Ты чё стоишь, Ивлева? — спросила я себя. — То, что ты сейчас делаешь, в интересах этого несчастного, никому, кроме двух американцев, не нужного ребенка? Да? Тогда вперед».

Я обошла детский дом и вошла в спальный корпус с мешком конфет наперевес. Меня окружили дети, и кто-то из них привел Витю.

Это был плохозубый маленький мальчик в коротковатых штанах, по моему разумению, выглядел он лет на 8, хотя было ему уже почти 12.

— Витенька-я-от-твоей-сестры-женечки-которая-в-америке-она-тебя-любит-и-мама-и-папа-тоже-и-они-прислали-тебе-подарки, — выпалила я, чтобы успеть до того, как меня погонят. Но меня не гнали, а подошедшие взрослые — наверное, воспитатели — предложили нам с Витей зайти в какую-то комнату и поговорить. И только мы там уселись, и я отдала Вите конфеты и всякую ерунду, как раздался телефонный звонок и вопль: ОНИ ИДУТ К ВАМ!

Это надвигались платье на молнии и уполномоченный по правам ребенка.

И меня, как красного партизана, спасающегося от наступающих на пятки врагов, быстро провели по коридору, потом в кухню и вывели на улицу через боковую дверь. Проститься с Витей я не успела.

На следующий день мне передали написанное Витей письмо. Все в нем было хорошо, и жизнь у Вити, судя по этому письму, задалась офигительно: и спортом занимается, и в самодеятельности участвует, и в Сибири живет. И почерк ровный, и ни единой ошибочки, даром что в коррекционной школе учится! Гладенькое такое письмо, как ноги у девушки из рекламы бритвенного станка.

Я понимала, что все это — какая-то ложь и что я, видимо, бессильна перед ней.

А дальше в моей прокопьевской жизни появились Митя и Миша. Кто они такие — я до сих пор так и не знаю, но почему-то все проходившие по центральной улице парни с ними почтительно здоровались, а Митя и Миша великодушно кивали в ответ. Встретила я дружбанов на пороге департамента образования, где один из них безуспешно пытался понять, когда же ему, сироте, наконец-то дадут давно обещанную квартиру. Мы разговорились, я спросила, где можно купить мобильный телефон, они повели меня в какую-то лавку, а по дороге я рассказала им историю Вити и его сестры.

Митя и Миша как-то призадумались, потом сказали: щас мы тут кое с кем поговорим, вы ждите нас в кафе.

Через полчаса Миша и Митя появились вновь, а вместе с ними и два подростка, Андрюха и Саша.

— Расскажите им, что вам нужно, — сказали Митя и Миша.

Я рассказала.

— Пошли, — сказал Андрюха, сплюнув. — Пошли по рельсам, чем автобус ждать, деньги платить. Мы его вам приведем. Сигареты у вас есть?

Мы побрели по рельсам. По дороге Андрюха рассказал мне свою жизнь. Было ему 17 лет, жил он в том же детском доме, что и Витя, выпускался через месяц. Имелась у Андрюхи, по его словам, даже девочка любимая, с которой он только что расстался, приревновав, и сын от этой девочки. Родители Андрюхины умерли, а про родного брата Андрюха сказал так:

— Мы с ним не дружим, у него характер, как у мамы был. Девчачий (он употребил словцо покрепче). А я в отца — драться люблю.

— А чего драться-то?

— А за все. Ну вот, допустим, если мои кроссовки куда-то закинули — я сразу в репу.

— А что будешь делать после детского дома? — спросила я.

— Ну чё? Пить буду и драться. Ну, потом посадят.

Я представила, как через несколько лет и Витя кому-нибудь так будет рассказывать…

Мы сошли с железной дороги и огородами вышли на задворки детского дома.

Андрюха ушел... Через несколько минут к старой прачечной вывернула утренняя девочка, она вела за руку Витю.

— Только недолго, — сказала девочка.

Как выяснилось позже, серое платье дало распоряжение следить за Витей особо и никого к нему не подпускать.

Что уж там я в спешке бормотала Вите, точно и не упомню. Девочка и Андрюха нас теребили и торопили каждую секунду. Митя и Миша стояли на дороге, посматривая в разные стороны.

— Витя, — сказала я. — Ты хочешь уехать к сестре и родителям в Америку?

— Да-да-да-да-да! — сказал Витя. Я тогда не знала, что у него привычка такая смешная есть, дакать много раз подряд.

— Ну, так и напиши.

Витя приложил листок бумаги со своим гладким письмом Жене к деревянной стене, начал что-то корябать, ручка не писала, в это время кто-то появился на дороге, девочка ойкнула, тревога оказалась ложной, но ручка все равно не писала. Мы свернули в чей-то двор, там была скамейка, а перед ней — огромная собака на цепи и старик.

— Дедушка, можно мальчик вот тут кое-что напишет на скамеечке, — попросила я.

— Чего ж нельзя!

Мы присоседились на скамейке, Витя писал, девочка бегала от нас к прачке, из-за которой они с Витей появились, и торопила нас, собака дико лаяла, старик для виду махал на нее руками, а Витя муслякал ручку и писал. Написал он вот что: Я хочу штоб миня забрали из дтского дома! 30 апреля 2013 г. Витя Б-ов.

— Витюнчик, — сказала я. — Тебе на днях привезут телефон, мама, папа и Женя смогут тебе звонить, и вот тебе еще игрушечный бегемот. Давай, когда я буду звонить, я буду спрашивать, здоров ли бегемот. Если здоров, значит, можем говорить, никого не боясь …

— Да-да-да-да-да! — отбарабанил Витя. — А твой номер в телефоне будет? А бегемота я назову Димкой.

Так, с Димки и его здоровья начинались наши с Витей разговоры.

Ну что еще про Витю?

Его перевели обратно в нормальный детский дом, он занимается по индивидуальной программе, и к нему ходит хорошая пожилая учительница. Витя ей доверяет, она сама сказала мне об этом с гордостью. В старом детском доме дети Витю дразнили американцем, и даже от зависти и злости порвали провод от его зарядки, а потом и вовсе сломали телефон. Пришлось покупать замену. В новом к Вите относятся хорошо, а главное, там находится Витин старый друг Санька.

Я звоню Вите пару раз в неделю, мы болтаем, иногда Витя читает мне стихи, которые он учит к праздникам, например, такие:

Что такое лагерь? Это детство! Детство — наше главное наследство! Только ради этого жить на свете стоит!

Витя декламирует их особенным чеканным голосом.

Последнее время я читаю Вите по телефону книжку. Книжка называется «Нелло и Патраш», ее держала в руках еще моя мама, когда была маленькой девочкой. Это история нищего мальчика-сироты, который хотел стать художником и мечтал увидеть полотна Рубенса в местном соборе. Полотна мальчик увидел, но погиб, замерзнув на холодном полу церкви. Конца истории Витя еще не знает.

Раз в неделю, по выходным, Вите звонят мама, папа и сестра из Америки. Вернее, они набирают мой номер и Витин, и мы разговариваем втроем. Я перевожу. У меня пять утра, у Вити восемь, у Жени с родителями — пять часов вечера предыдущего дня.

— Хэлло, — говорит Витя.

—I love you,Vitya!— кричит из Америки Женя.

— Vitya, what did you have for breakfast? —спрашивает папа.

— Каша и какао, — отвечает Витя.

—Cool, — говорит папа. — Me too. — И добавляет: —Vitya,ya nemnogo govoryu po-russki.

Витя смеется.

Вокруг шумят дети, и иногда бывает очень плохо слышно. Как-то раз Витя разговаривал с нами из туалета, чтоб потише, — но это было в старом, плохом детском доме, там, где серое платье.

Потом мы прощаемся до следующей недели.

Я вот все думаю, почему они не могут это делать, сидя за большим круглым столом дома — на улице О’Брайан в городке Смартсвилл, Калифорния, Соединенные Штаты Америки.

На днях у Вити был день варенья. Я долго ломала голову, что ему подарить, чтобы другим не было завидно. И позвонила в Прокопьевский драматический театр. Я не знала там ни одного человека, даже по имени не знала, но — театр все-таки лучшая вещь на свете! — они согласились мгновенно, придумали там что-то и…

— Они показывали нам про Солдата и Розу, — тараторил мне потом радостный Витюнчик. — Они пили с нами чай с конфетами и подарили мне настольный хоккей!

— А ты знаешь, кто все это устроил? — спросила я хитро.

— Нет, — сказал он. Потом задумался и закричал: — Это ты?

— Это мы все вместе, — ответила я, засмеявшись.