Вся жизнь — в кубе гравия

Трибун революции и потрясающий поэт Владимир Маяковский, написавший на даче в Пушкино забойные строки про «светить всегда,/ светить везде,/ до дней последних донца», и представить себе не мог, какая не пробиваемая никакими солнцами тьма накроет Пушкино совсем в недалеком будущем.

Вообще-то всё начиналось с мирного строительства канала Москва—Волга протяженностью 128 километров. Дело было поручено Наркомводу, но что-то у него не заладилось, — то ли руководители не умели руководить, то ли народец на канале попался какой-то ленивый, но только пришлось всего через год после начала стройки передать бразды правления более надежным и целеустремленным товарищам из ведомства под названием «ОГПУ». Закипела работа, стали прибывать опытные заключенные с Беломорско-Балтийского канала, с ними — их не менее опытные начальники и охранники, — в общем, пошла обычная история превращения «России нэповской в Россию социалистическую» (это не я, это Ленин так говорил в своей последней речи).

— Вместе с заключенными прибыли и служебные собаки-овчарки, в сопроводительных документах даже были заботливо указаны их года рождения и клички, — рассказывает пушкинский краевед и журналист, автор 13 книг об истории этого района Григорий Борисович Китайгородский. — Фактически для строительства канала и был создан Дмитлаг, десять отделений которого и среди них самое большое — Листвянское — оказались на территории Пушкинского района Московской области.

Григорий Борисович, несколько очень пожилых женщин и мужчин и я стоим на берегу то ли пруда, то ли озерца: здесь когда-то был болотистый карьер, в котором заключенные добывали гравий. Этим гравием потом укрепляли берега канала. Норма выработки составляла 1 кубический метр гравия на человека в сутки. Я все пытаюсь понять: много это или мало для полуголодного человека, спящего вповалку в грязном бараке? Я пытаюсь представить саму себя, разбуженную лаем овчарки серым утром, уныло плетущуюся в строю с кайлом или лопатой на плече и долбящую день за днем желтоватый мокрый камень. Я пытаюсь представить степень лагерной несвободы и степень страдания невиновного — и не могу, отступаю.

Непредставимо.

Так много это или мало?

Пожилые женщины и мужчины, рядом с которыми я стою у бывшего карьера, — живущие сейчас в Пушкинском районе дети репрессированных из разных уголков страны. Страна походя лишила их всех детства и только через полвека признала пострадавшими — Законом о жертвах политических репрессий, подписанным Борисом Николаевичем Ельциным 18 октября 1991 года.

— Мне было шесть лет. Папа был на фронте, и мы — трое детей — жили с мамой. Папу посадили, а до мамы каким-то необыкновенным путем дошла папина записка: бери детей и скрывайся. Я очень хорошо помню: мама собирает котомку, еще у нее была такая длинная белая шаль с кистями, что-то она в эту шаль заворачивает, потом подхватывает на руки младшего брата, а мы с другим братом, пятилетним, идем следом. На улице — ночь, мы бредем через лес, под утро оказываемся у маминой сестры. У нее был очень злой муж, он не хотел нас кормить, а может, просто боялся. Нам все время так хотелось есть, что мы у кошки из-под стола кости отнимали и обгладывали. Потом мы уехали на какую-то станцию, мама устроилась пилить бревна для паровозов, она сама вырыла прямо около станции землянку, в которой мы и жили. А вообще-то моя мама была учительницей.

Это горькие воспоминания о сломанном детстве Галины Ивановны Двойнишниковой, председателя Пушкинской районной общественной организации жертв политических репрессий.

Анна Григорьевна, крестьянская дочь, потеряла пятерых ближайших родственников:

— Папа работал в колхозе, на скотном дворе, его забрали прямо с работы, а на следующий день отравили нашу корову. Мама умерла раньше, и мы остались втроем: я, семилетняя, и двое братьев, старшему было 20 лет. Я работала с четвертого класса, паспорта еще не было, а я уже работала. Очень хотела учиться, но закончила только семилетку. Родители были бы живы — всё сложилось бы, может, по-другому. У меня даже нет ни одной их фотографии, не знаю, какие мои папа и мама были. Остались от детства одни лишь слезы. И ни одной могилы…

Титаническими усилиями Григория Борисовича Китайгородского, депутата Ивантеевского горсовета и директора местного завода ЖБИ Василия Ивановича Коржева и еще нескольких сплотившихся вокруг них совестливых людей, не забывающих грустную историю своей страны, этим летом в соседней с Пушкино Ивантеевке, на высоком берегу реки, где некогда закапывали расстрелянных и умерших заключенных Дмитлага, был открыт небольшой строгий памятник. Основа памятника — тот самый один кубометр, дневная зэковская норма выработки. В самом Пушкино памятник почему-то все никак не удается поставить: ну не могут власти маленького подмосковного городка найти место для скромного обелиска.

Бывает.

На днях состоится открытие еще одного мемориала — в поселке Мамонтовка, на месте безымянных захоронений заключенных. Финансовое участие с трудом признавшего свою вину государства равно нулю.

И к этому мы тоже привыкли.

В День памяти жертв политических репрессий старики, у которых страна украла детство, собрались у ивантеевского куба, молодой священник из стоящей рядом и все пережившей Георгиевской церкви отслужил панихиду и сказал в конце так:

— Память наша молитвенная в том состоять и должна, чтобы не допустить это опять.

P.S. Память же о Маяковском в Пушкино осталась только большим белым облупившимся памятником поэту. Дачи, на которых он жил, сгорели. Воспетая им Акулова гора срыта и давно превратилась в Акулову дыру. Зато крепко стоит деревянный двухэтажный дом, построенный для инженерно-технических сотрудников Дмитлага, люди в нем живут и сейчас, и даже справляют свадьбы…