Аксиома Карбаускиса

**Длинный стол, над ним — вертикально закрепленные шахматные доски, отвесный свет ламп: для спектакля «Ничья длится мгновение» на сцене РАМТа создано специальное пространство — и оно сконцентрировано, сгущено с первого мига.**

За странным названием суть сюжета: еврейский мальчик играет в шахматы с комендантом гетто. Проигрыш — и детей гетто повезут в печи, но Исаак, Изя будет жить. Выигрыш — детей оставят в гетто, а его расстреляют. Ничья: все остаются живы. Это почти невозможно, уверен комендант, обходительный убийца Шогер, сконструировать ничью в шахматах — самое трудное. Но юный Исаак гений, все гетто смотрит, как он играет с Шогером.

— Сделай ничью! —говорит ему отец, Авраам.

Он легко отзывается: «Я сделаю как лучше!»

И вот она, ничья — на доске, в одном от него ходе, но он выбирает другой. Он выигрывает.

Ицхокас Мерас, сын убитых немцами евреев, спасенный литовцами, отблагодарил их тем, что стал литовским писателем. Но большинство книг прозаика, живущего в Израиле, посвящены Катастрофе. «Ничья длится мгновение» о восстании в Каунасском гетто — и о том, что выбор между Богом и дьяволом, белым и черным, совершается в миг. Этот роман поставил, вернувшись в столичный театральный контекст после двухгодичной паузы, Миндаугас Карбаускис.

— Я родил дочь Инну. Я родил дочь Рахиль. Я родил сына Исаака, — говорит Авраам Липман, главный герой спектакля, и каждый из его детей сыграет свою партию.

…Сложив жакет с желтой звездой подкладкой наружу, идет по городу Инна (Дарья Семенова), охранник-чех выпустил ее из гетто на час. Скрывая озноб возбуждения, бежит к подруге, чтобы добыть уникальную партитуру оперы «Жидовка», спектакль будут ставить в гетто, и когда Инну поймают, она успеет спасти партитуру.

…Животом, неуклюже и страшно падает на стул, где лежит новорожденный, Рахиль (Нелли Уварова). Ей позволили родить. Но это не ее и Давида ребенок, а итог нацистского эксперимента по оплодотворению, с белыми волосами и ресницами. И Рахиль, поняв, плотно, как подушку, сворачивает жакет с желтой звездой — и все покрывает рев моря, на котором стоит Каунас.

…Легко, со ступеньки на ступеньку, прыгает Исаак, Изя (Дмитрий Кривощапов), смешной, худой, как кузнечик. Он тайком проносит в гетто цветы для своей возлюбленной, но они запрещены, его наказывают свинцовыми плетями. Сердятся напарники: могут обыскать всех, а они несут оружие. Изю ловят снова и снова наказывают. И когда он уже почти не может подняться, каждый из мужчин достает из-под одежды по цветочку — и у Изи в руках целый букет.

…Повесится Касриэл (Александр Доронин), старший сын Авраама, —вообразивший себя сверхчеловеком и собравшийся стать предателем. Отец заставит его покончить с собой, чтобы тот не мог выдать под пытками тайники с оружием. Повесят девятилетнюю Тайбеле, укрытую в литовской семье.

На крутые плечи Авраама ложится тяжесть все новых жертвоприношений. Катастрофа отнимает одного за другим. Илья Исаев играет совсем просто, роль строят интонация и жест, мощный, библейски крупный: то, как, склонившись, неспешно, Авраам принимает на плечи тело сына; как бережно заворачивает в одеяло новорожденную девочку убитых родителей, чтобы ее выкормила Рахиль. Смирение и сила — бедный портной Авраам Липман у Ильи Исаева вырастает в человека на все времена. Он ходит в шляпе — и Шогер (Степан Морозов) наказывает его за это много раз, неизменно получая в ответ: «Нам нельзя иначе!» Но однажды он сам снимет шляпу, будет держать ее неуклюже в большой руке, когда придет просить, чтобы детей не увозили из гетто. Тогда изумленный его смирением Шогер и придумает партию, которую выиграет Исаак. Его ход, превращающий ничью в победу, — символ выбора, сделанного всеми, кто восставал в гетто, от Варшавы до Каунаса, от Кременчуга до Белостока, настаивая на своем праве умереть не в газовой печи, а с оружием в руках.

Морозов играет коменданта современным человеком — байкером, конкретным парнем. Блестят его зализанные волосы, азартно блестят глаза. Изя сочиняет ход партии, Шогер сочиняет сюжет уничтожения.

Спектакль разворачивается вдоль и возле стола, над которым укреплены семь шахматных досок. Он идет в жестком ритме, который актеры временами теряют, губя замысел. Шахматное поле — конфликт человечности и ее опровержения.

Молодой, здоровый, богатый и уже знаменитый Карбаускис роман о гетто ставит как трагедию, которая выше слез: ничего нарочитого, надрывного. Обдуманная завершенность шахматной партии создает сухую, бесслезную материю спектакля. Вдохновение и красота шахматного расчета — против бесчеловечной логики Катастрофы. Масса смыслов переливается за скупыми мизансценами режиссера, который тему гетто — как площадки изгойства, разрастающейся до масштабов планеты, — именно сегодня счел сугубо современной. Все время своей работы в «Табакерке» он ходил в  «начинающих». Сейчас ему тридцать восемь,  он умеет ставить концентрированную прозу — Платонова, Фолкнера, Леонида Андреева, а  теперь  Мераса, обладает обостренным чувством театральности и умением превращать свои  спектакли в  послания. «…Но если можно с кем-то жизнь делить, то кто же нашу  смерть разделит с нами», — писал Бродский, и новый  спектакль Карбаускиса возникает словно бы за и между этими строками.

Его возвращение недаром состоялось именно в РАМТе: Алексей Бородин — человек того уровня, который не препятствует радоваться чужой творческой самостоятельности. При этом Карбаускис очевидно вошел в тот возраст и состояние, когда пора самому становиться художественным руководителем, брать ответственность за свой мир.

Служебной позиции по гамбургскому счету должно предшествовать другое достижение — художественного лидерства. Лидерства Карбаускис достиг, это аксиома. За него — ряд событийных спектаклей, даже развод с Табаковым. За него — доказанная готовность заниматься искусством, внутренняя состоятельность, даже хуторная нелюдимость. И еще. Некое упорное идейное целомудрие в нынешней театральной Гоморре. Если допустить, что искусство есть поведение, то любой шаг, жест и поступок  — значимы; его последний спектакль  — вызов презрению к зрителю, ставке на развлекательность, цинизму как сценическому манифесту. Не могу вообразить наступление такого Дня сурка, когда бы Карбаускис взялся за что-нибудь столь же ароматное, как «Около ноля» пресловутого Натана Дубовицкого.

Скамейки «запасных» в российской режиссуре сегодня нет, а в Москве нет другого столь же обещающего режиссера среднего поколения, как Карбаускис. Найдется ли для него место? Ведь ничья длится мгновение.