Михаил Казачков.Стремление к счастью. Три попытки

Разговор с Казачковым вышел на целый день, в той замечательной квартире, которую он купил в конце девяностых на Васильевском острове, с потолками четыре метра и окнами на Неву. Время от времени, уставая, я выключал диктофон, и мы выходили курить на балкон, и именно там, поскольку следов этих слов не осталось в записи, на балконе, откуда открывается вид на Неву в той ее части, где перед предпоследним мостом останавливаются белые лайнеры из заморских стран, Михаил Петрович сказал, что хочет написать книжку про одно место в Декларации независимости США, про него все как-то забыли, а там очень глубоко.

Позже я нашел точную цитату, вот она: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их творцом неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью»… Казачкова, прожившего три жизни, занимает именно этот хвостик фразы. Можно реконструировать, что в июле 1776 года, когда обсуждался этот документ, кто-то из отцов-основателей предложил отразить в нем просто право на счастье, но они были люди образованные, и кто-то, вероятно, возразил, что так нельзя. Вот мы запишем «право на счастье» — а если его нет? И все согласились, что человек обладает только «правом на стремление к счастью». Больше никуда это потом не перешло, ведь получилась, в общем, ересь. Это слишком универсальная индульгенция, а до простого права на ошибку человечество додумается только позже.

В манере Казачкова рассказывать о себе есть какая-то дурная театральность, и она странно сочетается с точностью в деталях. Все вместе — чуть свысока и слегка заискивающе — это от невозможности, но и от желания быть понятым. Он сам ищет извинение то в первой жизни ученого, привыкшего бесстрастно оценивать явления, то во второй жизни заключенного, научившегося за годы в тюремных одиночках целыми днями катать в голове одну и ту же мысль, то в третьей жизни в Америке, где не принята душевная расхлябанность русской застольной беседы, а полагается говорить всегда заранее обдуманные вещи.

После войны родители Миши Казачкова, которому тогда исполнилось три года, уехали из Москвы в Ленинград, где им казалось спокойнее. Отец происходил из крестьян Пензенской губернии, имел сложную биографию: служил фуражиром у Чапаева, уходя от ареста в 36-м, два года собирал и перепродавал открытки, был восстановлен в каких-то должностях в органах народного образования, заведовал кафедрой в Ленинграде, где его увлечение открытками постепенно переросло в коллекционирование картин. А мама была специалистом по древним ересям Киевской Руси, хотя сама происходила из-за черты оседлости.

Казачков говорит, что всегда чувствовал в себе эти разнонаправленные начала, крестьянскую и еврейскую половины, но двойственность его жизни далеко ими не исчерпывается. Английский язык в Ленинграде он начал учить младенцем, а в 12 лет, как раз в год ХХ съезда, увлекся джазом и стал слушать по-английски Би-би-си. В отличие от сына, мама слушала Би-би-си по-русски, но Мишу политика не интересовала, он рано пришел к выводу, что ему нечего делать в этой стране. В 1960 году он пошел на физфак, вскоре свел дружбу с американскими аспирантами, которые стажировались в ЛГУ в пору хрущевской «оттепели». С американцами он слушал пластинки, которые они ему оставляли, а потом и присылали из Америки, — так он стал обладателем одного из лучших собраний джаза в Ленинграде. После Карибского кризиса 1962 года, когда он оказался единственным, кто не отрекся от дружбы с американцами, как всего на двадцать лет раньше отрекались от дружбы с немцами, один из аспирантов завел разговор о том, что в Америке жить лучше. Мысль об отъезде казалась тогда нереальной, но Казачков стал жить ею.

Единственное, чего было жаль в России, — это коллекции отца: в коммунальной квартире, где вырос Казачков, подлинники мастеров Серебряного века висели даже на двух сторонах двери в уборную, ценность их тогда мало кто понимал. В 14 лет отец собрал ему в подарок бешеную по тем временам сумму — 400 рублей на заграничный магнитофон, за которым Миша поехал в комиссионку в Москву. За одним разом отец попросил его зайти к московскому коллекционеру, который как будто продавал две папки рисунков Бориса Григорьева. В результате сын вернулся в Ленинград без магнитофона, но с двумя папками рисунков, на которых были пейзажи из Средней Азии. Отец посердился по-крестьянски, сразу указав сыну на ошибку: художник Григорьев в Средней Азии никогда не был. Но рисунки были, в самом деле, коллекционные, а рука — настоящего мастера. Казачков потом почти двадцать лет таскал в портфеле их копии, пытаясь атрибутировать, и он все-таки сумел это сделать перед самым арестом в 1975 году, но об этом чуть позже.

После университета Казачков попал на работу в теоретический отдел Физтеха, из семидесяти ученых там было два члена КПСС, их не трогали, не мешали делать новую бомбу. Он продолжал таскать по Ленинграду ученых мирового уровня, что приезжали в институт из разных стран, и писал об этом отчеты куда надо, обходя предложения пересказывать их частные разговоры. Диссертацию он не защищал, чтобы не затруднять выезд за границу, намерения свои особенно не скрывал, и его постепенно оттесняли на обочину, особенно после «самолетного дела» 1972 года: попытки группы коллег из соседнего института угнать самолет в Израиль. Себе он выбирал темы, не требующие «допуска». Задача чем фундаментальнее, тем больше в ней настоящей тайны и меньше охраняемых секретов. Допустим, в одной системе принудительно объединены вещи разной природы: твердое, жидкое и газообразное — как они поведут себя при резком изменении параметров системы? Вот это надо было предвидеть и рассчитать, придумать формулу, а в секретную лабораторию для этого ходить было не обязательно.

Еще в 1963 году отец поставил свою остававшуюся частной коллекцию «на учет и под охрану государства» — это накладывало на него ряд обязательств, но зато и легализовало операции с картинами, которые иначе в любой момент подпадали под советский Уголовный кодекс. После смерти отца в 1967 году Казачков удвоил коллекцию, он первым начал заниматься тем, что сегодня делают все антиквары: брал кредиты у ростовщика, покупал картины в других городах, реставрировал частным образом и перепродавал, оставляя себе лучшие и оправдывая расходы. За счет этого физик Казачков и в СССР жил неплохо, но что-то ему не нравилось в этой стране.

Он рассчитал, что перед самым подписанием СССР в 1975 году Хельсинкских соглашений КГБ будет осторожничать и он сможет проскочить в форточку. Но он никогда не был диссидентом в собственном смысле слова, ему было до лампочки, что будет с этой страной, на которой он поставил крест. Он задумал выскочить по израильскому вызову, присылаемому тогда в голландское посольство, но на работу в США, откуда ему в режимный ленинградский институт поступило приглашение на работу. Из американских законов, которые еще в Ленинграде изучил Казачков, следовало, что еще до въезда в США ему необходимо было сделать заявление о получении гражданства в консульство. Обманув слежку КГБ, он вступил в контакт с вице-консулом США, который мыл машину по соседству, а он там гулял с сыном трех лет. Проходными дворами он пробрался в подъезд, остановил лифт между этажами, блокировав радиосигнал, и взял американца за пуговицу.

Трудно сказать, правда ли вице-консул пытался вербовать советского ученого в ЦРУ, или, напротив, сразу сдал его КГБ. Его арестовали поздней осенью 1975 года, первым после подписания СССР Хельсинкских соглашений, предъявив обвинение в спекуляции валютой — 300 чеков серии «Д» были подброшены в квартиру, куда он так и не пришел, в конверте с его инициалами. В изоляторе КГБ на Шпалерной, где Казачков провел 15 месяцев, он писал петиции, чтобы не дать разворовать коллекцию, и решал задачу, как избежать расстрела. КГБ нашел в первой жизни Казачкова следующие составы уголовных преступлений: измена родине (в форме контактов с вице-консулом), спекуляция валютой, просто спекуляция (картины) и контрабанда (пластинки). Все вместе тянуло на высшую меру, но вышло пятнадцать лет, разумеется, с конфискацией.

А за несколько месяцев до ареста он все-таки сумел установить автора серии рисунков из Средней Азии, с которых в 14 лет началось его участие в коллекции отца. Оказалось, что автор — одна московская художница, он пришел к ней в гости в мастерскую и узнал вот что. Это было много лет назад, лето ее взлета, она была прилежная ученица великих мастеров, была влюблена, путешествовала по Средней Азии с любимым и написала эту серию. С тех пор несколько десятков лет она писала в духе социалистического реализма — когда Казачков вломился с двумя папками ее прежних рисунков, она как раз в тоске от общей неудачи жизни пыталась той же рукой повторить свой прежний, влюбленный полет. И не могла.

Мысли заключенного. Фундаментальные задачи из физики очень похожи на жизнь. Допустим, в системе, которая называется «человек», в известном смысле тоже принудительно объединены вещи совершенно различной природы: дух, душа и тело. Вот как они все вместе и по отдельности среагируют на резкое изменение параметров системы? Рассчитай-ка вперед. А кто ж его знает…

Вторая попытка: 1975—1990