Страна разбросанных камней

Армения. Население — 3 млн 288 тысяч человек. Один литр молока стоит — 400 драм, килограмм мяса — от 1100 до 1700 драм, батон — 150 драм. Сто армянских драм равны 7,02 рубля (курс ЦБ РФ с 30.09.2006). Средняя зарплата за июнь 2006 года — 64 800 драм (данные Национальной статслужбы Республики Армения)

«А политики не будет?» — озабоченно спросил мэр — человек с печальными глазами и тяжелым подбородком. Узнав, что не будет, облегченно вздохнул, перепоручил меня своим заместителям, сел в красный джип и уехал. Как он сам сказал, сначала на похороны, потом на свадьбу. Или наоборот.

Я в городе, где восемнадцать лет назад за СОРОК ДВЕ секунды погибло прошлое, настоящее просто перестало существовать, а будущее стало совсем не таким, как его представляли. Город находится в Армении, он называется Спитак.

7 декабря 1988 года в 11.41 здесь произошло землетрясение силой 10 баллов, превратившее в руины все, что было построено людьми, и умертвившее более четырех тысяч человек.

Выжившим сам момент землетрясения навсегда врезался в память. Один знакомый, в то время школьник старших классов, озабоченно выяснял на уроке размер мозга Ленина, когда раздался страшный треск и школьные стены стали разъезжаться в разные стороны; другой вышел из дома с гаечным ключом, чтобы подкрутить что-то в машине, — дом рухнул за спиной, навеки разлучив его с матерью и братьями.

Сразу после землетрясения Спитаку повезло. Шла объявленная перестройка, Европа отдыхала от страха, к которому привыкла за годы холодной войны, и волна благодарной любви к Горбачеву перешла на маленький разрушенный городок. Как почки, лопались границы, Союз распускался, иностранные организации помощи были допущены в СССР — ехали спасатели, строители, волонтеры, люди по всему миру собирали деньги и вещи — перед глазами так и стоит людской поток к зданию одной из церквей в Париже, принимавшей пожертвования. Никто не представлял, что потом добрая часть этой помощи будет продаваться предприимчивыми ребятами на рынках Армении. Меньше всего в этом виноваты жители Спитака — те самые, которые до сих пор живут в вагончиках.

А потом началась война в Карабахе, Армения стала независимой, иностранный интерес как-то приутих, финансирование из России тоже закончилось. Перестройка спасла Спитак сразу после землетрясения — развал Союза, наоборот, докончил уничтожение городка. Сейчас Спитак позабыт почти полностью, и даже Николай Иванович Рыжков, бывший во время трагедии председателем Президиума ВС СССР, — единственный человек на свете, увековеченный при жизни в спитакском камне в виде бюста, — не заезжает сюда. Как я понимаю, есть еще один господин, достойный бюста не менее Николая Ивановича, — это американский миллиардер Керк Керкорян. Через свой частный фонд «Линси» он построил здесь целый квартал новых жилых домов — 524 очень хорошие отдельные квартиры. А ведь мог бы, мог истратить деньги более осмотрительно — да, видать, не сообразил…

Раньше Спитак процветал. Жили в нем тысяч двадцать народу, из которых почти пять работали на производственно-швейном объединении. Кроме всего прочего, был подчинявшийся Москве лифтостроительный завод. Эти старые лифты кое-где еще и сейчас можно встретить. На них так и написано: «Сделано в г. Спитак Армянской ССР». Спитак был городом, любимым поэтами и художниками, — здесь много лет издавалась своя «Литературная газета», был историко-краеведческий музей, работали две библиотеки. Ничего этого больше нет, даже кино никогда не показывают.

Зато здесь есть Нансен. Великий полярник и гуманист одиноко смотрит на скорбные горы с крыльца больницы, построенной его соотечественниками.

В Спитаке нет ни одной семьи, в которой хоть кто-нибудь не погиб. Погибшие есть на всех уцелевших снимках, во всех уцелевших семейных фотоальбомах. Тени умерших незримо присутствуют повсюду, властно вмешиваясь в сегодняшнюю жизнь. Я знаю человека, у которого погибли жена и двое маленьких детей. Он снова женился, у него опять двое детей, которых он нещадно балует — до безобразия. Лаская дочку, приговаривает:

— Мои ТЕ дети ничего не успели получить, пусть эти получат.

И мне нечего ему возразить.

Сейчас в Спитаке постоянно проживают тысяч двенадцать. Семьдесят процентов трудоспособного населения не имеют работы. То есть из десяти человек, СПОСОБНЫХ работать, МОГУТ это делать только трое.

Одна красивая молодая женщина с печальными глазами сказала мне:

— Грустно здесь жить, потому что не о чем мечтать — все равно не сбудется.

А добрая старушка Тереза, работающая непонятно за какие деньги администратором в вечно пустой спитакской гостинице, добавила:

— Вика-джан, люди у нас хорошие, только вот устали они от безделья, а нужно, чтобы уставали от усталости. Пойдем, кофе сварю тебе.

Неподалеку вот уже восемнадцать лет подряд живет в железном вагончике бабушка Сирануш. В таких вагончиках здесь обитают примерно две тысячи человек. Вместе с бабушкой прозябают безработный внук Гарик и беременная невестка. Иногда Гарику удается поплотничать или что-нибудь разгрузить — но это невероятная удача. Уехать в Россию на заработки, как делают постоянно другие спитакцы, Гарик не может — ехать не на что. Вагончик поделен фанерной перегородкой на две половины, самая ценная вещь в семье — старенький телевизор.

— А вы когда-нибудь едите мясо? — спрашиваю я бестактно.

— Конечно, едим, — обижается Гарик. — На Новый год.

Есть в Спитаке и небедные люди. Мне даже удалось поговорить со спитакской «олигархой» Назели, фармацевтом и владелицей сети аптек, хозяйственного магазина и местного телеканала. Начинала она вместе с мужем — человеком, судя по всему, исключительно решительным и отважным, — с торговли нефтепродуктами. В начале 90-х муж гонял бензовозы из России через Грузию — вряд ли какой-нибудь другой легальный бизнес был тогда опаснее.

Сейчас они живут на два дома — дети учатся в Ереване, а про свое благополучие Назели говорит так:

— Каждый человек должен себе сам добыть счастье. А мой Гамлет просто очень любил бизнес, а бизнес полюбил Гамлета.

Вот как удивительно проста и незатейлива олигархическая жизнь.

Кофе Назели мне почему-то не предложила.

Зато его предложил другой спитакский неунывающий житель — Альберт. И в придачу еще — целый мешок тонкого армянского лаваша, который производится у него в пекарне.

Вообще-то Альберт — инженер-строитель, и много лет он ездил работать в Россию.

— Квартиры мы в Москве людям перестраивали. Жили прямо там же, где строили. И я вам так скажу: меня вот вроде бы никто и не обижал, а только каждую минуту каждой своей клеточкой чувствовал я — не наша страна, не наша земля. Ездил я так, ездил и маялся, тосковал очень без семьи, а в прошлом году друг посоветовал попробовать пекарню сделать. Тут недалеко мастер живет, он такую интересную печку для лаваша изобрел. Я поехал к нему, посидели мы хорошо — печка дешево обошлась.

Сейчас у Альберта работают четыре женщины. Тесто взвешивают на старых весах с уточками — 150 грамм на лаваш, потом немножко раскатывают — не то чтобы очень уж тонко, — а потом вперед выступает маленькая худенькая Инга и ловко так начинает перебрасывать тесто с руки на руку. Три переброса — и тончайший нежный лаваш готов для печи. Инга могла бы это классно делать в роскошной стеклянной витрине какой-нибудь пиццерии в Италии — специально для зевак. Но она живет в Армении, в Спитаке, и я — единственный ее зритель.

На центральной улице стоит вагончик сапожника Армена. Шить обувь Армен не берется, только чинит, за материалами ездит в Ереван. Для поддержания бизнеса Армен еще торгует кассетами — армянские певцы и российская попса. Рядом какой-то крестьянин продает карах — специальный лизальный камень для баранов, а за углом — первая в Спитаке частная зубоврачебная клиника.

— Все армяне немного фокусники, — сказал мне Гарик Дильбарян, заместитель печального мэра. Фокусы — они, конечно, на то и фокусы, чтобы их никто не сумел разгадать. И один из таких неразгаданных мной спитакских фокусов — это обилие в городке самых разных магазинов. Их всего штук пятьдесят, и не только продуктовых. Например, на центральной площади, отделанной розовым туфом, находится миленький магазинчик большеротой девушки по имени Мириам. Она торгует косметикой, мылом ручного варения из Прибалтики и разными прибамбасами, которые и в Москве-то непонятно кто покупает.

— Мой папа — бизнесмен, я вот тоже решила попробовать. Взяла у него на первое время пять тысяч долларов — накупила косметики. Прогорю — так ничего страшного, — и улыбается большим ртом.

Второй неразгаданный фокус не очень уж и армянский, я видала такие и в России — эта самая центральная площадь из розового туфа. Казалось бы, понятно, что не нужно отстраивать розовую площадь, когда две тысячи человек живут в вагончиках и едят макароны триста шестьдесят четыре дня в году. Вот ведь любого здравомыслящего человека спроси: что лучше — дом для семьи построить или туфовую площадь? И каждый ответит: дом, конечно.

А потом происходит фокус — и появляется площадь. Как символ возрождения неизвестно чего.

Рядом с розовым возрождением — церковь. В ее основание заложены камни самой первой спитакской церкви, разрушенной при советской власти. Священник в треугольном черном капюшоне, похожий на средневекового пилигрима, страстно читает проповедь на языке, царапающем мое непривычное ухо, и сжимает крест так же яростно, как много веков назад его предок сжимал кинжал. Я вспоминаю великолепную фразу, сказанную полководцем Вартаном I на заре армянского христианства перед битвой с персидским царем Ездигердом:

«Ездигерд полагал, что мы облеклись в христианство подобно некой одежде. Ныне он понимает, что оно подобно цвету нашей кожи, которую он не сможет изменить»...

В спитакской школе русский преподают три раза в неделю — как первый иностранный. Так по всей Армении. В пятом классе, где я была на уроке русского, лучше всех знал язык сын прокурора и врача. На дом же детям было задано сочинение. И вот что написал ученик Карлен Манукян:

«Я знаю одного мальчика — он очень плохой человек. Он, если идет домой все перебрасывает, а когда его мама что-нибудь скажет, он уходит из дома. Он плохо учит в школе и если его мама скажет почему ты плохо учишься он скажет, это тебя не касается».

Сдается мне, это все-таки значительно лучше, чем, допустим, английский в пятом классе маленького райцентра в России.

Ничто, кроме асфальтовой дороги, не связывает Спитак с Ереваном, у них разные темпы жизни, да, пожалуй, и цели разные: одни пытаются выжить, другие стараются жить. Дорога идет между наплывающих с обеих сторон гор, по которым уступами разбиты огороды. В этой каменной стране любой клочок земли — подарок небес. Все полтора часа у водителя хрипит Шуфутинский, изредка сменяемый песенками типа «О чем поет канарейка, я хотела бы знать...». Среди еще нестаявших снегов вдруг ни с того ни с сего стоит железная серая будка с надписью по-русски черной масляной краской: «Живая рыба». Наверное, летом здесь торгуют знаменитой форелью из озера Севан.

Ереван ошеломляет обилием транспорта, людей, огней, вывесок, рекламы и всяческой другой суеты, о которой успеваешь позабыть в спитакском затишье. Конечно, это не русский город, но это город советский. Что-то неотвратимо советское проступает здесь во всем: в облупившейся краске, в неаккуратных тротуарах, в лоскутном растрескавшемся асфальте, в столбах, стоящих под любым углом, кроме прямого, — словом, в какой-то общей небрежности городского пейзажа, столь хорошо знакомой любому из нас. За время карабахской войны и блокады Армении, когда было нечем топить, в Ереване вырубили несколько тысяч деревьев, и здесь очень изменился воздух — летом дышится особенно тяжело.

Веселый шофер такси сказал так, кивнув в сторону парка, почти превращенного в поле:

— Видите, был здесь раньше парк, где все ходили, целовались. А теперь...

— А теперь что?

— А теперь сразу замуж идут, — и он вздохнул.

На вершине холма, возвышаясь гордым ковчегом, стоит Ереванский коньячный завод. Над ковчегом огромная, чуть не в человеческий рост надпись: «Арарат». Завод принадлежит компании «Перно-Рикар». Через дорогу от завода — его бывшая обитель, из которой завод выехал в начале 50-х годов. В бывшей обители теперь тоже производят коньяк. Хозяин здесь — армянский бизнесмен, и новое коньячное предприятие называется «Ной». И так все непросто в армянской истории, а тут еще и «Ной» с «Араратом» оказались по разные стороны Разданского ущелья.

«Перно-Рикар» — это они, между прочим, делают известную в нашем народе выпивку — виски Чивас Регал, коньяк Мартель — пришла на «Арарат» в 1998 году, сначала как арендатор, и, убедившись, что с армянами можно иметь дело, через год приобрела завод.

Коньячный спирт, получаемый в районах из винограда, дистиллируют по классической французской технологии — два раза. Спирт становится почти прозрачным, без цвета и запаха. Французов-сотрудников на заводе всего семеро, но Франция присутствует здесь даже в таких мелочах, как огнетушители и урны с надписями по-французски.

Четыре с половиной тысячи армянских фермеров-виноградарей связаны с предприятием контрактом, по которому завод обязан выкупать у них часть или весь урожай винограда.

Попасть работать на «Арарат» трудно: здесь стабильная зарплата, отпуск и больничные. Люди с удовольствием идут сюда на самые простые должности. Вот, например, красавчик Паруйр: окончил сельскохозяйственную академию четыре года назад по специальности «Технология бродильной промышленности и виноделия» и работает в цехе розлива простым рабочим в тайной надежде когда-нибудь получить-таки работу по специальности. У Паруйра все в семье работают. Это в Армении бывает не так-то часто.

Но самые удивительные специалисты встретились мне в бондарском цеху. Таких интеллигентных бочек, как на Ереванском коньячном заводе, скорее всего, нет нигде в мире. В бригаде бондарей, состоящей из пяти человек, четверо с высшим образованием.

Замечательную лекцию о лошадях и коневодстве, о том, чем орловская порода отличается от арабской, о привычках терских скакунов и замашках английских чистокровных мне прочитал Мнацакан, ныне бондарь, а в прошлом — кандидат сельскохозяйственных наук, сколачивая деревянным молотком весом в два килограмма очередную дубовую бочку. И каждый удар молотка отдавался конским топотом. Аспирантура у Мнацакана была во ВНИИ коневодства в Рязанской области, ну а потом все рухнуло, а дети хотели есть. Сейчас коневодство в Армении вроде бы начало возрождаться, да уж поздно. Мнацакан укрепляет очередную дубовую пластину специальным зажимом, почему-то называемым по-русски «маша», и говорит:

— Мне кажется, если бы я все-таки когда-нибудь доехал до Рыбновского района Рязанской области, обратно бы уже не вернулся...

Рядом обжигает уже готовые бочки учитель русского языка Манук. Он же варит на маленькой железной печке хашламу — такой армянский суп с большими кусками мяса и крупно нарезанной картошкой. В столовую они не ходят — получается дешевле и вкуснее.

Мы садимся обедать в цехе за большой деревянный стол и ведем неспешный разговор: а как у вас? А у вас? А цены? А зарплата? А вам нравится вот так везде ездить? А вот я яблоки в Богучарове под Москвой продавал, помню...

У нас пока еще есть общие воспоминания и общий язык — надолго ли?

Отношение Армении к России одна очень образованная молодая ереванская дама, окончившая, между прочим, МГУ, определила так:

— Россия и Армения — мать и дитя. Мать тебя вырастила — теперь учись жить сам. Москва для нас уже больше не первый рефлекс.

Наверное, так и должно быть. Но матери ведь всегда грустно, когда дети вырастают и уходят из дома.

1931—1932