Часто говорят о том, что в любой войне есть два ингредиента — оружие и идеи. Зачастую в истории и то, и другое производилось государством, и нет ничего нового в том, что национальные церкви поддерживают свои государства во время войны, даже если противостоящие стороны традиционно принадлежат к христианской традиции, как это было во время Первой мировой войны.

Особенность происходящего ныне заключается в том, что зачастую идеологическое топливо для горения вырабатывается в структурах, связанных с Московским патриархатом. Снова в начале XXI века вернулся язык священной войны.

«С духовно-нравственной точки зрения специальная военная операция является Священной войной, в которой Россия и ее народ, защищая единое духовное пространство Святой Руси, выполняют миссию «удерживающего», защищающего мир от натиска глобализма и победы впавшего в сатанизм Запада», — это заявление Всемирного русского народного собора, который претендует быть общим «симфоническим» голосом Церкви и государства.

Одной из ключевых фигур этого собора является Александр Дугин, человек, который не стесняется фашистского мировоззрения. Один из авторов «Новой газеты» показал, что популярная концепция России как государства «удерживающего» мир от пришествия в мир антихриста мигрировала в современность из нацистской Германии. За этим понятием применительно к государству стоит фигура Карла Шмитта, немецкого правоведа, политического теоретика и активного члена Национал-социалистической партии Германии. Благодаря Шмитту Дугин импортировал из нацистской Германии в современную Россию не только «катехон», но и представления о мире в целом:

«Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага», — говорит Шмитт. Как политическая жизнь невозможна без врагов, так и политическое существование человека — его единственное реальное существование — также бессмысленно без врагов.

В своей книге «Русская война» Дугин прямо цитирует это утверждение и развивает его. «Пара «враг — друг», являющаяся и внешне, и внутренне политической необходимостью для существования политически полноценного общества, должна быть холодно принята и осознана». Человеческое бытие без врагов (вернее, без их образов) бессмысленно, потому что без образа врага нет образа самого себя: «Нам нужен собственный аутентичный образ реальности — русский образ. И построенный на нем образ войны, образ себя, образ друзей, образ врага». Без этого образа врага не может существовать фундаментальная для теоретиков войны доктрина Русского мира, который становится частью оккультной дуалистической космологии. В ней противоборствуют зло и добро, тьма и свет, в которой Русский мир от начала стоит на стороне света и добра. России как хранителю и видимому образу Русского мира приписываются Божественные атрибуты — «всеблагость» («Россия никогда ни на кого не нападала»), всемогущество («Россия никогда не проигрывала войн»).

По словам архиепископа Сыктывкарского Питирима, «воины испокон веков, несмотря на то, где они воюют — в Сирии, в Афганистане или на Украине, не имеет значения, — они все являются святыми, если идут соответственно уставу, воинской инженерии, воинской науке». Митрополит Мурманский Митрофан заявил, что погибающий на фронте становится угодником Божьим, который будет заботиться о своей семье и потомстве. Митрополит Псковский Матфей сказал в проповеди, что «с верой наши бойцы идут в бой, а если и гибнут — то как мученики, отдавшие жизнь свою за други своя, оказываются в райских обителях». Тот же самый нарратив транслируется в современном российском исламе. Так, Апти Алаудинов, командир подразделения «Ахмат», обращаясь к матерям российских военнослужащих, сказал: «Если ты умрешь, защищая свое Отечество, свою веру в Бога, то ты попадешь в рай, а что может быть лучше для человека, чем рай на пути Всевышнего? Ничего». Будут ли гурии в раю ублажать православных воинов вместе с мусульманскими, не уточняется.

В чем смысл представления солдат как мучеников и святых? Не только в том, чтобы мотивировать и мобилизовать, хотя святой — больше, чем герой, и уж тем более не просто пассажир социального лифта. Государство не только почитает своих мучеников, но и строится этим почитанием. Дугин приводит выражение Гегеля о том, что основать государство — это право героев. Без героев нет государства, есть лишь хаотичное движение индивидов, ищущих свою выгоду. Однако если война с сатаной — это священная, сакральная война, то мученики и герои этой войны — святые в абсолютном смысле этого слова, говорит он.

Культ мучеников — религиозных или гражданских — формирует сообщество, новую коллективную идентичность людей, объединенных их почитанием.

Нарратив мученика также обладает мобилизующим эффектом. Стать святым — это больше, чем социальный лифт, и даже больше, чем быть героем. Чем сильнее лишения — тем убедительнее призыв стать мучеником или хотя бы ассоциировать себя с ним. Изучая психологические эффекты мученичества в обществе, авторы исследования «The Marvel of Martyrdom. Сила самопожертвования в эгоистичном мире» ссылаются на выводы психолога Роберта Чалдини, который изучал модели поведения спортивных болельщиков. Он ввел термин «греться в отраженной славе» — BIRGing. Это чувство было особенно сильным, если самооценка респондентов находилась под угрозой. Они использовали много личных местоимений для описания победной игры своей команды и таким образом использовали успех своей футбольной команды для повышения собственного социального статуса. Автор исследования считает, что этот термин может быть применим и к эффекту мученичества в обществе. Неудивительно, что история о мучениках призвана привлечь внимание тех, кто социально обделен и чья самооценка может существовать только во множественном числе. Результативность государства измеряется способностью дать за него умереть.

Анализируя культ героев и мучеников, Дж. Бэрд отмечает, что «национальный образ героизма часто возникал из чувства неполноценности и безнадежности. Герои предлагали искупление, выход из племенного, расового или национального отчаяния. Потребность в героях часто проистекает из страданий, напряжения и угрозы уничтожения».

Современная Россия видит угрозу не только во внешних или внутренних врагах, но и в высокой миграции и низкой рождаемости. Эти темы находят отклик как у светских, так и у религиозных лидеров. Кроме того, разочарование от распада СССР еще далеко не изжито. В отличие от чествования мучеников советского прошлого, культ новых мучеников не предполагает необходимости самокритики и открывает быстрый путь к повышению индивидуальной и общей самооценки. Показательно, что исключений в этой массовой канонизации нет даже для преступников, приговоренных за тяжкие преступления и мобилизованных в армию.

На православном ресурсе Царьград однажды появилась следующая запись:

Примирение между людьми уже не считается ценностью, и не оценивается как задача церкви. «На Западе, например, 8 мая — День примирения. Ну у них такое восприятие жизни, и примирение является, может быть, целью. Но вот какой смысл был бы Христу прийти и примириться с дьяволом, с грехом? Разве ради этого стоило приходить Богу на землю? Одна цель: победить. И через призму воскресения русский человек и вообще все восточное богословие воспринимает всю жизнь. Отсюда наши понятия и о светских вещах: для чего жить и как жить, примиряться или идти до конца, чтобы победить», — говорит православный священник в интервью. Никакого мира, только борьба.

Это касается и внутренних врагов. Священников, призвавших к миру, патриархийные чиновники обвинили в том, что они ставят под удар единство Церкви. Обращаясь к Путину, патриарх Кирилл сказал применительно к Смутному времени: «Ведь что представляло тогда русское общество? Разделение на партии, на кланы, на различные противоборствующие группы. Смутное время — оно и называлось смутным и называется, потому что была смута в головах, что привело к столкновению людей друг с другом… единство народа — это проявление его силы. В единстве — подлинная сила нашего народа».

Отвечая на вопрос журналистки о репрессиях в отношении священников, председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Московского патриархата Владимир Легойда заметил, что «священник, как военный, дает присягу. И если он от нее отступает, прещение неизбежно». Институциональная церковь не только поддерживает репрессии, но и сама превратилась в милитаризованный репрессивный орган, видя себя в армейских категориях.