А было ли будущее?

В рамках Лаборатории будущего «Новой газеты» (совместно с «Левада-центром»*) мы проводили регулярные групповые беседы о будущем и о его возможных и желаемых образах в самых разнообразных комбинациях практически весь прошлый год. Мы говорили с учителями и автомеханиками, юристами и строителями, пенсионерами и предпринимателями, медсестрами и студентами. Мы говорили с совсем юными людьми и людьми, изрядно пожившими, с теми, кому нравится все, что происходит сегодня в стране, и с теми, кто категорически против нынешней генеральной линии, а также с теми, кому все абсолютно все равно. Мы говорили с родителями детей, которые уехали, спасаясь от мобилизации, и с теми, кто вернулся с фронта.

Сколько бы у них всех ни было разнообразных взглядов на те или иные аспекты их собственной и нашей общей сегодняшней жизни, как бы это ни оживляло и ни расцвечивало дискуссию о «сегодня», все моментально упиралось в стену, как только разговор заходил о «завтра». Порой наши расспросы встречались раздражением и возмущением: какое такое будущее, как о нем думать, как его представить, когда вокруг такое? И действительно, сегодняшние реалии отнюдь не способствуют развитию фантазии, а то, как внезапно по велению чужой воли все у всех в жизни переменилось три года назад, делает личное долгосрочное планирование вещью будто бы бессмысленной.

Выходит, не обрисовать нам, не описать, куда могли бы стремиться в своем ожидаемом будущем россияне? Не понять и не определить, чего они в нем могли бы хотеть, на что надеяться?

Немного поразмыслив, мы в нашей Лаборатории будущего решили: надо все же с людьми вести себя немного полегче. И вместо того, чтобы мучить их прямыми вопросами о том, что у них в будущем просматривается, спросить:

«Как это тогда называлось… гласность?»

Весь прошедший январь мы этим и занимались, разглядывая будущее из прошлого вместе с собранными нами группами, которые по традиции представляли разнообразный спектр российского общества — от тотального консерватизма до отчаянного либерализма. Но с одним существенным ограничением — все наши участники были людьми старше 40–45 лет. Важно, чтобы в обстоятельствах их прошлого все же было некое разнообразие, а не только монотонность последней четверти века. Все наши беседы включали базовую просьбу вспомнить то время в их жизни, когда они думали о будущем и легко (а возможно, и светло) могли его себе нафантазировать.

За парой редких исключений, когда упоминались семидесятые, с их предсказуемостью и притягательностью для тех, кто хорошо помнит мороженое по семь копеек, ответы разделились на две большие и практически равные группы:

• восьмидесятые, особенно их вторая половина;
• и самое начало нулевых, точка миллениума, когда человечество перебралось в новое тысячелетие, а Россия в новую политическую эпоху (хотя тогда никто этого и не знал).

Первая причина для этого очевидна — все наши собеседники были в то время по-разному, но молоды: кто-то был молодым родителем, иные только планировали семью, или были в студенческих романах и приключениях, кто-то только заканчивал школу. Молодость в предложенном контексте, конечно, добавляла специфических деталей в обсуждении того, чем, собственно, в наибольшей степени запомнился конец восьмидесятых нашим собеседникам. Упоминалось появление каких-то отдельных зарубежных товаров, фильмов, новых интересных телепрограмм, кто-то упомянул вместе и жвачку, и телепрограмму «Взгляд», и фильм «Асса» — как комплект ошеломляющей новизны в тогдашней повседневной жизни. Кто-то вспомнил, что именно тогда впервые прочитал Булгакова и Пастернака, а кто-то — свой (да и всеобщий) первый настоящий рок-концерт в Лужниках и открытие первого «Макдоналдса». А потом стали вспоминать и вглядываться глубже:

По части гласности, как глотке свежего воздуха, у всех участников обсуждений был практически полный консенсус. Оживленно, погружаясь все глубже в воспоминания, они отмечали, что и привычка к тому, что информации становится все больше и больше, и что появление этой новой и разнообразной информации открывало горизонты, изменяло траектории размышлений о настоящем и личных планов на будущее — все это не возникало моментально, но быстро приживалось и к началу девяностых как-то само собой становилось нормой жизни.

Что интересно, такой элемент ландшафта поздних восьмидесятых, как гласность, возник в обсуждениях раньше, чем то слово, которое мы ожидали услышать первым, — перестройка. То ли оно было как явление меньше связано с повседневной жизнью людей, будучи больше привязано к политико-идеологическому и экономическому контекстам, то ли просто подзабылось, но пришлось напомнить и спросить: а что это было?

В памяти большинства остался только общий образ каких-то действий руководства страны в лице Горбачева, который эту перестройку объявил, издал какие-то новые правила и законы про послабления в экономике и про потепление в международных отношениях, убрал из власти совсем идеологически замшелых ретроградов и действительно произнес слово «выборы». А потом и устроил их, и, как результат, появились новые люди, новые лица: Попов, Собчак, Старовойтова… То время вспоминается как стремительный калейдоскоп событий, совершенно неожиданных и для своего времени во многом удивительных, когда то, что казалось незыблемым, начинало вдруг меняться, раздвигая горизонты: как личные у отдельных людей, так и в целом у всей страны.

«И все поехали в разные стороны…»

Многие, впрочем, испытывают очень смешанные чувства именно в отношении масштабности этого водоворота реформ, поскольку именно они, как значимому числу наших собеседников кажется, привели к событиям начала девяностых, к путчу ГКЧП и последующему распаду СССР. А в отношении последнего у людей по-прежнему очень смешанные чувства. Те, кто постарше, считают его чуть ли не преступлением, «насильственным развалом» чего-то хорошего, что могло вполне себе жить и жить. Другие же логично замечают, что благодаря тем событиям возникла современная Россия, которая им в разных своих аспектах вполне симпатична.

И не только энергия, но и простор: все как один участники наших обсуждений вспомнили, что мир открылся, открылись границы, как раз под конец восьмидесятых. Кто-то съездил в Прагу, кто-то в Будапешт, кто-то на Балканском побережье оказался, а у кого-то родственники до Берлина добрались, а оттуда, кажется, и дальше: многим до того невыездным открыли возможность уехать. Это было что-то очень новое, ранее почти немыслимое.

Разумеется, люди помнят многое из того времени на своем личном, бытовом уровне, и дальнейший личный опыт оказывает самое непосредственное влияние на окраску воспоминаний. Тем, кому пришлось сложно в турбулентные девяностые, винят восьмидесятые и горбачевские реформы во всех своих последующих трудностях. Но даже они отмечают, что было несколько вещей, которые были безусловным плюсом того времени и сильно повлияли на весь дальнейший ход событий.

• Первое — это все та же гласность, которая постепенно в восприятии людей превратилась в свободу слова, в ту ценность, которую они считают теперь вполне естественной и обязательной.
  
  Это наследие восьмидесятых для многих — чуть ли не основной элемент, который предопределил многое в их собственном развитии и мировосприятии. Возможность получать, обсуждать и распространять информацию не обсуждается, она должна быть, и даже если в последние времена в стране с этим не очень, такое не должно быть навсегда.
• Второе — окончание афганской войны.
  
  Подавляющее большинство участников наших встреч относится к тому поколению, которое либо видело цинковые гробы у подъездов в своих дворах, либо имело среди родных тех, у кого призывной возраст и связанный с ним страх пришелся на тот период. Даже те, кто категорически, жестко негативно относится к фигуре Горбачева, признают, что прекращение «Афгана» — большущее, важное дело и его безусловная заслуга.
• И третье, отчасти связанное с той же темой безопасности: все считают, что в большой плюс тем реформам, тем изменениям восьмидесятых, а значит, и Горбачеву, стоит отнести ядерное разоружение.
  
  Ведь помимо «Афгана» главным страхом тех времен было ядерное противостояние СССР и США, практически в каждом доме была книга «Откуда исходит угроза миру», и все на уроках начальной военной подготовки старательно учились падать при ядерном взрыве в правильную сторону. И внезапно это все кончилось, выяснилось, что можно так договориться, что ракеты теперь будут только для полетов в космос, а не для того, чтобы целиться ими друг в друга. Это было облегчением и тоже еще одной гранью свободы.

Действительно, все, что произошло в стране во второй половине восьмидесятых, открыло для многих абсолютно новую картину будущего. Практически все, что появилось тогда и постепенно стало естественной частью жизни, так или иначе будущее наших собеседников сформировало. Даже отчего-то кажущееся многим из них смешным «новое мышление» осталось у них в памяти и в их жизненном арсенале. Как выяснилось, можно сегодня быть уверенным в чем-то, что в тебя вдолбили, а завтра что-то в жизни меняется, появляются новые вводные и новые контексты, и можно думать по-другому, видеть совсем иные важные смыслы. Для многих открылись новые социальные лифты, открылась совсем иная дорога к самореализации. Пусть и пришлось это на тяжкие девяностые, но тем не менее стало осуществленным на практике альтернативным будущим.