Пограничный с зоной СВО регион. Блондинка с голыми плечами кривляется под открытым небом. Перед ней солдаты, за ней колонка, под чьи звуки дива голосит:

Ракеты над головой,
Не бойся, ведь я с тобой,
Поверь в себя, мальчик мой,
Ведь ты уже мой герой.

Иногда пациенты клинического госпиталя склоняются друг к другу, перекрывая глаз видеокамеры. Сцена из «Апокалипсиса сегодня», где перед американскими солдатами во Вьетнаме прыгали по сцене девушки «Плейбоя», только менее масштабная. Но так же внезапно обрывается.

Следующая сцена. Туалет в том же госпитале, и тут многолюдно. Вдохновленный, возможно, всем этим пением, Вадим (имя изменено) орет, что «да, я герой». Он не в себе. На него перед этим истошно вопила медсестра: «Все вы тут герои!» Вадима сначала принуждают, чтобы он извинился перед медсестрой, потом успокаивают, когда он срывается. (Позже Вадим напишет, что конфликт был из-за курения в туалете. Интересно, а где еще госпитализированным курить? Вряд ли Вадим недоговаривает — психолог Щербаков, знающий его с раннего детства, говорит, что тот никогда ему не врал.)

Военная полиция уже тут. Парень на голову выше Вадима. Красный берет, черная повязка, резиновая дубинка. Профессионально Вадима успокаивает, приводит в себя, установив контакт глаза в глаза. Есть такой прием — «Смотри на меня». Для собак эффективен, для маленьких детей. Когда те не понимают чего-то в этом лучшем из миров, истерят — это от страха, они боятся. «Смотри на меня!» Ребенок (или собака) смотрит на тебя. И больше не боится. Вадим смотрит в глаза этому худому парню в красном берете.

Потом другая медсестра, орущая уже на других солдатиков, колет Вадиму укол в каменную — по видео чувствуется — ягодицу. Колет от души.

Потом, видимо, еще. Не апокалипсис сейчас — нирвана, Вадим уже спокоен. Не торопится натягивать трусы. Солдаты лежат в коридоре, он весь уставлен койками.

Потому что госпиталь большой, а психиатрическое отделение маленькое. Во всяком случае, так поясняет Вадим.

Очередь к Вию

Если вы здесь и читаете — значит, как-то переживаете это время. Вадим — один из тех, кому это время не позволяет себя преодолеть. Оно таких просто убивает. Или калечит. В другие времена Вадима, скорее всего, не призвали бы даже на срочную службу — таков его психический диагноз, к оружию близко бы не подпустили, а сейчас он — контрактник. Недавно с линии боесоприкосновения.

Из письма психолога Николая Щербакова, которое он подготовил с помощью юристов из Комитета солдатских матерей и отправил в четыре адреса: начальнику клинического госпиталя, где сейчас Вадим, в Главное военно-медицинское управление в Москву, в Севастополь, во флотскую медслужбу, в военную прокуратуру:

Далее Щербаков дает Вадиму характеристику:

У Вадима и таких, как он, по большей части нет никого — матерей, отцов, родни. Ну, адекватной родни. Некому было их любить, некому будет по ним поплакать. Девушек нет — пока не успели.

Правда, как вы поняли, у Вадима есть старший брат. Но тут похоже на балабановского «Брата»: они получились разные совершенно, и старший сидел, пока младший входил во взрослую жизнь, и старший сам пошел записываться на СВО. А младший не хотел в армию, да его бы и не могли взять, если следовать правилам и инструкциям Минобороны. Но в то же самое время организовали такую жизненную ситуацию, что контракт он решил подписать. И это типичное развитие событий: у многих детдомовцев условный срок, они на крючке. И не соскочить:

Щербаков в те дни уже начал разбираться с ачинской историей, и они с Вадимом условились, что за парнем следующим утром поедет его детдомовский товарищ — вытаскивать его в Красноярск, ему уже и работу нашли, и где жить («условка и условка, ну сядет на два года в крайнем случае»), однако не успели. Щербаков — о деталях:

Игры диагнозами и людьми

У сирот из Красноярского края, прошедших коррекционные школы, есть только их братство да психолог Щербаков. Не у всех, конечно, — их ведь тысячи. И у многих сирот этот диагноз, УО, — липовый, свидетельствует на множестве примеров Щербаков: эти дети учатся в своих школах VIII вида на отлично, помогая ведущим психологам-дефектологам и их начальству отчитываться об ударной работе и сочинять диссертации. А потом, выучившись по программе, закрывающей им почти все пути в дальнейшую жизнь, оставляя лишь узкую рабочую тропу, в 18 лет идут в военкомат, где вдруг оказывается, что никакой УО у них нет, и их отправляют отдавать долг родине. Родине, которая их где-то крупно наколола: если УО у них нет и не было, почему им тогда не дали нормальное образование?

Но у части ребят диагноз, разумеется, реален. Щербаков работает с ними со всеми. Давно работает. Раньше — по должностным обязанностям, потом, уйдя из всех госструктур, а позже и негосударственных фондов, видимо, лишь по зову сердца, простите за пафосное клише. Но тут оно на своем месте и точно.

Спасает этих детей от диагнозов, перечеркивающих им будущее, от зависимостей, криминализации, тюрьмы, психушек, бродяжничества. Получается далеко не всегда, и он собирает им в тюрьмы посылки, а потом, по выходе их оттуда, устраивает на работу. И вот — родина предъявляет долг, и понятно, что вся эта орава детдомовцев — тот самый контингент. Нищий, бесправный, тот, за кого некому заступиться. «Не догоняющий», как здесь все устроено. Самый обделенный.

Но в мире так не бывает, чтобы это чем-то не компенсировалось. Кабинет Щербакова, куда к нему приходят бывшие детдомовцы, находится во дворе в центре Красноярска. Там долго оставалось незакрашенным на стене британское слово, перевод которого произносить и писать запрещено — с февраля 2022-го. Слово то написано, естественно, с отрицанием перед ним. Слово это звучит как диагноз этих детей и молодых уже людей — УО.

Что, разумеется, неспроста, много тут смыкается, и это английское слово можно объяснить, исходя из русской аббревиатуры, и наоборот.

Видео, голосовые и письменные сообщения в мессенджерах публикуются далее с согласия всех сторон.

F70 и Ф-1

14 марта Вадим присылает Щербакову первые фотки: он в форме; Луганск, блиндаж, он с сослуживцами. Что сказать. Мужчины не плачут, а так бы не помешало. Солдат, е-мое. Щербаков: «Да, Красной армии боец… Какой-то стих абсурдистский был в детстве у нас на эту тему, из серии «по реке плывет кирпич». А вот что Вадим пишет (здесь же и то, что отвечает ему Щербаков).

— Завтра на полигон едем на сутки. Здесь вода плохая, техническая, у меня от нее понос. Не знаю, как быть. Я, кстати, по должности гранатометчик.

— Уголь активированный купи и выпей пару таблеток.

— Он у меня есть.

— А воду кипятите, прежде чем пить.

Пишу Щербакову, что им должны таблетки давать для обеззараживания воды, это первое дело всегда было, пусть узнают у командиров, и уголь надо пить из расчета 1 таблетка на 10 кг собственного веса, и, судя по виду Вадима, ему зараз надо таблеток пять пить, пятьдесят-то кило в нем должно быть.

«Ок, скажу, пусть еще три заточит».

После полигона отписывается:

— С гранатомета стрелял, с автомата и пулемета, еще гранату кидал и опорник штурмовал, и жгуты учились накладывать.

Через день:

— Николай, меня на связи не будет 2–3 месяца. Ну, ты понимаешь, к чему я клоню.

— Не очень.

— Подумай получше. Воевать еду.

Я в шоке.

— Это точно ты пишешь, Вадим?.. А когда везут вас?

— Завтра. Второй батальон разобрали, скажем так.

Чуть позже в эти же сутки:

— Меня не будет на задании, сказали, что я слабый. Нас в Новороссийск везут, там в части будем служить, зарплата будет маленькая, 30–40 тыс. Там 300 человек наберем и обратно поедем. Сказали, нас там еще тренировать будут.

— Откормят тебя слегка, наверно, — отвечает со смайлами Щербаков. — Дистрофика такого.

— Да не откормят меня, не в коня овес.

Щербаков едет рейсовым автобусом в глубокий район к приемной семье тестировать детей и взрослых, смотреть, все ли в порядке, потом едет обратно; «в дороге это резче ощущается: по пути туда старуха рассказывала по телефону про некоего Юру Б., получившего на карту свои 3 млн за ранение. Но когда вернется оттуда, еще неизвестно: пальцы ампутировали, спицы вставили, а потом вынимать будут, и неясно, как срастется, минимум полгода будет на реабилитации. А сейчас в Балахте сел плачущий мужик лет пятидесяти в камуфляже, говорил провожавшим, что всех их любит и просит его дождаться: «Я вернусь, *** (СВО) только закончить надо».

Щербаков пишет из автобуса, едущего через темноту, что в семье той рассказывают слухи (далее — длинный перечень бед, связанных со СВО и, наверное, с национальным характером). Что сами подросшие дети, да и вообще все там, в семье, на СВО не рвутся, трудятся на вахтах. «Камуфляж из Балахты, в берцах и с черным пакетом, вышел в аэропорту».

23 апреля.

— Привет. Я хорошо. Меня, сказали, будут переводить в штурм.

— Хорошего мало, Вадим.

— Я знаю.

— Держись там. Надо выжить. И [сохранить душу].

— Я знаю, я так и буду делать.

1 мая.

— Мы уже едем на Украину. Мне легче стало намного (о спине, руке, простуде), уже почти не болит, еще день-два — и все пройдет.

— Пиши. Не пропадай, во всех смыслах.

12 мая.

— Мы 26-го уезжаем на передок. Сегодня на полигон ездили. Завтра тоже поедем, наверно.

16 мая.

— Привет. Я щас скину данные моей части и номер телефона, по этим данным сможешь узнать про меня и найти, если что… (Десантно-штурмовое подразделение в гвардейском тактическом соединении воздушно-десантных войск в Южном округе; далее пересылает номер горячей линии батальона.) По этому номеру можешь звонить в любое время, узнавать про меня, живой ли я. (Отправляет фото паспорта, военника, жетона.) Да, вот так, буду держаться до последнего вздоха.

В сообщения Щербакову вклинивается еще один из детдомовцев: «Помните такого Р.С.?» — «Помню, конечно. В Лебяжке (Лебяженской школе-интернате) в 16-м году с ним познакомились». — «Он на Украине погиб. В Минусинске работал, в «Фикс Прайсе», рядом с моим домом, общались, хороший парень был». — «Бедный Савена. Почему он туда пошел?..» — «Он даже в армии не служил, кстати. Он не добровольно вроде бы ушел».

Снова Вадим:

— Мы здесь работаем в тылу. На полигон пару раз нас только свозили. Нам тут покоя вообще не дают. То на рабочку отправляют, то в наряд, то еще куда-нибудь. Нет чтобы бойцов лучше обучить. Им пофиг. Тут, я считаю, трудно выжить.

Подробности о боевой учебе, оснащении, питании, отношениях в подразделении опущу: это будет, понятно, «дискредитацией» и «фейками». Тем временем вновь врываются другие абоненты — детдомовцы, которые не попали на СВО, все они в основном на вахтах; при деятельном участии Щербакова удается вовремя пристроить и отправить с ходу на север еще одного. «Везучий, чертенок, — вздыхает Щербаков. — Не то что Вадим».

24 мая.

— Николай, привет. Я сегодня уезжаю. Мы будем заходить на позиции.

— Понял, Вадим. Ну что сказать тут. Я с тобой. Постарайтесь вернуться назад.

— Всё, мы щас поедем уже, в КамАЗе сидим.

— Давай, Вадик! Я с тобой. Держись там! Не подведи. Мы мирные люди.

— Хорошо, Николай Николаевич. Я всеми силами буду стараться выжить.

— Да, это главное.

Присылает фотку гранаты, поясняет:

— РГД.

— Чего ржавая такая?

— Они годами лежат в ящиках законсервированные.

— Вот же страна! Всякого говна наделали на много лет вперед, а детей в детдомах учить нормально так и не…

— Это точно… У нас еще и пули 5,45 калибра. Они при любом соприкосновении меняют траекторию полета.

Присылает фотку другой гранаты, Ф-1, оборонительной. «Ананас» — так ее прежде в войсках некоторые называли, как сейчас, не знаю.

— У этой осколки больше при взрыве… Ф-1 я не кидал. А РГД кидал.

Почему-то не могу оторвать глаза от Ф-1. От нее в руках юноши, не знающего, что это (ну да, по-прежнему учат наступлению, а не обороне), и зачем-то ее снимающего. Округлый корпус Ф-1 с насечками, не меняющийся уже какое поколение, вдруг по странной ассоциации напоминает написание The Doors (особенно то, как написана буква S) на обложке альбома 1967 года, там Light my fire и незабвенный The end. Звучащий в «Апокалипсисе сегодня».

Пишу Щербакову: «Вадим правильно излагает, что-то им рассказали. Это Ф-1, оборонительная граната, радиус разлета осколков куда больше, чем от наступательной РГД-5. Двести метров. А у РГД-5 — 25 метров. То есть Ф-1 кидают исключительно из укрытия. Жаль, что вот этого не рассказали или он не уяснил. У меня это намертво впечатано в Советской армии, из гроба поднимут — расскажу». — «Мало что меняется в армии последние десятилетия, как понимаю». — «Да. Вот только у нас калибр был 7,62. Но еще в СССР переходили на меньший калибр, 5,45. И это стандарт сейчас. Рядом с Вадимом, видимо, деды. Они точно знают, что у нового калибра, конечно, меньшая стабильность в полете, он больше подвержен внешним факторам. Но в принципе почти то же самое».

Вадим:

— Понял, принял. Спасибо за информацию. […] Да я не боец. Ты знаешь меня очень хорошо. Мне эта *** только психику испортит.

— Это само собой.

— Я буду держаться… Когда вернусь, придется работать психологам со мной… Мы выехали… Пока что я на связи, она пропадет часа через два.

Пишу: «Пусть не в телефон лупится, а по сторонам и под ноги смотрит. И от старших далеко не отходит. Короче, не в телефон внимание, а в мир. Окружающий его. Посоветуйте мягко, как вы умеете». — «Уже».

— Пока еду, я в нем (телефоне) сижу, а потом — все, я его выключу и уберу.

— Возвращайся живым, главное, Вадим.

— Вернусь обязательно. Главное, верьте в меня, и все у меня получится.

— Верю, Вадим.

Три сообщения конца июня — начала июля:

— Привет, жив-здоров, все хорошо. […] У нас уже начали в отпуск отправлять. Надеюсь, и мне светит — у меня в июле будет полгода.

— Тут еще, я знаю, многие тела людей могут подолгу не забирать, и их в итоге потом считают без вести пропавшими. Если 120 (мм) снаряд прилетит в человека, то от человека ничего не останется. Они и у них есть, и у нас… Тут, чтобы ты понимал, тут если начнут по лесополосе херачить, от нее останутся одни пеньки… Сегодня, возможно, пойдем копать окоп в глубину 1,8 метра, а в длину 80 метров. Долго копать будем, и копать будем только ночью, днем нельзя копать, а то «птички» летают…

— Я не знаю, как мне быть, у меня сегодня столько злости во мне скопилось, весь на нервах, мне сказали, что в августе будет контрнаступление с той стороны, это первое, а второе — нам боевые не платят, зарплата у меня в том месяце пришла 37 тыс. и еще должны быть боевые — около 200 тыс. Их нам не выплатили, потому что кто-то там не подал списки наши на выплаты. Третье. Говорят, что в этом месяце боевых тоже не будет, будет только зарплата, зарплата может такая же прийти (37 тыс.). У меня это все в голове крутится, мне еще говорят, что я могу после 15-го числа пойти в отпуск, наверно, но я в их словах не уверен. Так вот, я думаю, если я даже пойду в отпуск, то смысл мне ехать в отпуск без денег, я боюсь, что мне денег и не хватит уехать до Красноярска… Я не знаю, сколько стоит билет. На телефоне, слава богу, нашел успокаивающие мелодии и под них уснул… Мне еще говорят, что после СВО нас всех возьмет под контроль ФСБ.

5 июля.

— …Да весь на нервах, все надоели, не знаю, что делать, все говорят про меня, что я тупой. Тормоз, скажем так.

— Ну бывает, Вадим. Может, комиссуют скорее.

— Да не, я так не думаю.

— Ну хотя бы в отпуск отправят.

— Так они, знаешь, что говорят: если меня отпустят в отпуск, то типа я не приеду обратно. Они боятся меня отпускать.

— Ну так ты купи билеты обратные. Куда ты денешься-то… Держись там, Вадим. Что еще остается.

— Стараюсь держаться. Главное — никого не пристрелить.

10 июля.

— Мне сказали, что мне какую-то медаль выдадут, только за что — я не знаю… Очень страшно здесь. […] Сегодня человеку ступню оторвало, мы его эвакуировали вовремя, состояние очень тяжелое, много крови потерял. […] Ты можешь мне видео про психологию поскидывать, я хочу поизучать ее, потому что я не знаю, что со мной уже делать, я последнее время весь нервный. Хочу поработать над самим собой.

Проходит еще месяц.

— Я на позиции сейчас. Вот смотри, меня в детстве все били, орали на меня, и щас мужики, с кем я служу, считают меня тупым, меня всегда обвиняют в чем-то, говорят, что я тупой, я изо дня в день это слышу, я если сорвусь, то это будет пипец, я их перестреляю нафиг всех, а я этого не хочу допустить, понимаешь? Я на гражданке пил успокаивающие таблетки, глицин, а здесь его нету, я вот и боюсь, чтобы этого нервного срыва у меня не было. А если я их застрелю, то меня 100 процентов здесь убьют.

— Понял, Вадим. Подумаю. Высыпайся, это важно. […] Причем тут психология (Вадим снова просит видео «про психологию»), тут про твою саморегуляцию речь, чтобы ты себя нормально чувствовал, тогда и не будешь реагировать так. […] Ты срывался порой, тебе казалось, что тебя считают тупым, болезненно реагировал, и сейчас это обострилось, потому что действительно там все на нервах, тебе надо понять, что не считают тебя прямо тупым, просто все нервничают. А дальше думать надо, как тебе вернуться в нормальное настроение. […] Ты для начала просто себя спрашивай, когда тяжело: что я сейчас чувствую? И сам себе отвечай про себя. Так сможешь лучше контролировать свои эмоции.

Дальше Щербаков излагает то, что Вадим может сделать сам, — особое дыхание и т.д. На следующий день:

— Привет. Короче, мы поговорили вчера с мужиками, с которыми я служу. Они мне объяснили, что проблема не в них, а во мне, то, что я не хочу меняться. Обговорили, слава богу, все моменты, все свои проблемы я им рассказал, они меня поняли, обрисовали ситуацию, как должно быть, и вот сейчас все именно так. Как должно быть. Сейчас я спокоен, и с ними у меня будет все нормально. У меня друг тут, ему 22 года, с ним потом поговорили. Он мне говорит: ты делай все что хочешь, все, что нравится, так оно будет лучше. Может, я маленько не так объясняю, я ему дал твое голосовое послушать, он говорит — да, ты правильно говоришь. Сейчас прямо себя отлично чувствую после этого разговора. Вроде со всеми все обговорил. Такие пироги, Николаич. Ну, я надеюсь, что все у меня будет хорошо в этой жизни. И надеюсь, с такими людьми, как они, у меня станет жизнь лучше. Ну, не они постараются — как сказать-то, — я постараюсь с их помощью сделать жизнь лучше. Буду над собой работать, буду у них интересоваться, и, дай бог, у меня все получится… Ну и я понял, главное, что проблема была во мне, зря я их обвинял. […] Спина болит. Вчера взял у сослуживцев уколы, поставил, ну и мази взял.

— Хорошо, что поговорили, Вадим!

12 августа.

— У нас обстановка накаляется, соседний полк переводят на Курскую область, в этом полку мужики с 22-го года, у них опыт в этой *** есть, а в нашем батальоне новобранцы все, и у нас опыта нету, так вот, я имею в виду, что *** (та сторона) может через нас прорыв устроить. Я имею в виду, если со мной случится что-нибудь, будь готов морально это принять. Здесь ***, сегодня я живой, завтра нет. Вот такие здесь правила. Если думать о плохом, оно может случиться. Я тут всегда начеку. И днем и ночью, если, не дай бог, *** (та сторона) пойдет через нас, тут будет жопа полная. […] Это я тебя заранее предупреждаю. А так все хорошо. Я тут всегда готов к бою, если он будет. Во-первых, тут самое главное — выжить любой ценой.

Почему я тебе это все говорю? Во-первых, ты мужчина, во-вторых, ты сможешь пережить потерю меня.

Сообщения оттуда перебиваются у Щербакова целым письмом из района, вполне законченной новеллой: пишут после похорон 51-летнего добровольца. «Послушал телевизор, подписал контракт и наивно ушел воевать. Уже в поезде по пути туда, рассказывал он друзьям, началось неладное: все перепились и пошли драться. Потом, уже в части, он еще больше недоумевал, куда попал, почему все не как в телике, почему никому из командиров до них нет дела. В результате, так и не повоевав, они с сослуживцами перевернулись на машине, и два сломанных ребра вошли ему в легкое. Лечить увезли в Калининград, но, говорит, и врачам до него не было дела. Он просил, чтоб его отправили лечиться в Сибирь, поближе к дому, но всем было побоку, и через пару месяцев умер. Вчера хоронили, написали, что погиб как герой».

«И чокнулся»

Осенью полмесяца Вадим не выходил на связь, потом голосовые пошли:

— Привет, Николаич. Я нахожусь в психиатрической больнице, меня положили в дурку, у меня крыша поехала. Сейчас лечусь, самочувствие хорошее, всё хорошо со мной, не переживай.

— Понял, Вадим. Да, такое бывает. В любом случае, лучше уж там. Какие симптомы? Держись, Вадик. Всё будет нормально.

— А у меня крыша поехала из-за какой-то выдуманной девчонки, видимо, я надумал ее себе… («И чокнулся», — слышен голос женщины в возрасте — возможно, медсестры). И чокнулся, — соглашается Вадим.

— Понятно. И такое бывает. Ничего не употреблял ты там?

— Я не знаю. Мне говорят, что я приехал сюда, в психушку, вообще в никаком состоянии, видимо, под чем-то был. Может, под наркотиками, может, под алкоголем, я не помню, честное слово, не помню, не помню.

— Главное, будь спокойным. Отдыхай, ничего не употребляй, нельзя тебе это всё, видишь, как крышу срывает, ты и так там в стрессе постоянном, а еще и сверху что-то — ну, вы выпивали, ты сам в последних сообщениях говорил, — и у тебя уже на фоне алкоголизации начались фантазии — девчонки и бог весть что. Хочется надеяться, что тебя комиссуют, спокойно приедешь в Красноярск и будешь работать. Работу тут тебе найдем. Там тебе точно делать нечего. И таким, как ты, тоже. Главное, сейчас восстанавливайся, соблюдай режим, питайся нормально, ешь лекарства и знай, что мы с тобой, помним тебя и думаем о тебе. Рад, что ты нашелся.

Одновременно выходит на связь Алена, жена Романа, еще одного детдомовца. Щербаков ему написал в июне, ответила Алена: «Рома на СВО ушел, пока не выходит на связь». — «Давно он так? Ехал бы на вахту, уже и нашел я ему…» — «20 мая уехал. Тоже предлагала ему на вахту, он не послушал». И вот в сентябре пишет: «Здравствуйте, извините, что пишу поздно, но я хотела вам сказать то, что Роман вышел на связь. Я могу дать вам его новый номер, он сейчас в госпитале, ходить пока не может». — «Осколки?» — «Кости у него нет, оторвало на левой ноге».

Меж тем Щербаков по своим каналам выясняет подробности о Вадиме, говорит с ним:

— Размягченная такая у него речь, интонации, ну и сам как ребенок. Сказал, в общем, что много страшного видел, и русские, его бывшие сослуживцы, накачивали его наркотой, пытаясь оттянуть деньги. Тряпку какую-то заставляли нюхать, чтоб сознание уходило, в машину затаскивали, но другие его сослуживцы их поймали. Что он рассказал, то я и передаю. Девчонка уже никакая не звучит. Говорит, что было очень страшно. Насколько это психоз, трудно понять пока что. Сказал, что будет у него врачебная комиссия. Не очень верит, что его отпустят, но надеется. Кроме психики, там спина, позвоночник, рука, защемление нерва и т.д. Госпиталь запросил все документы у минусинского психиатра и карточку из местного военкомата (на учете он состоял в Минусинске).

И снова из письма Щербакова в четыре военных учреждения:

Дебилы Макнамары

Что можно сделать? Если быть реалистами, то для Вадима — ничего. Его судьба — в руках его командиров, даже врачи могут тем лишь дать рекомендации. Можно помочь разве что Щербакову (@schtsch75). Нет, он и без помощи не оставит своих ребят, будет биться за них, как бился всегда, направлять их, останавливать, устраивать. Наставлять и консультировать. Стоять на пути деструкции, что предначертана всем «его детям». Ему за это не платят, это его личное дело, да что там — судьба. Но он, как уже было сказано, ушел из госструктур и ушел даже из общественных фондов, поскольку они с недавних времен уже мало чем отличаются, и продолжает работать индивидуально. Между тем у части наработанной клиентуры закончились деньги, их у людей сейчас действительно все меньше, и либо взята пауза, либо Щербаков работает с ними бесплатно, когда возникает необходимость, бесплатно продолжает консультировать приемные семьи. Работает с поведенческими и эмоциональными сложностями, паническими атаками, агрессией, депрессией, переживанием потерь, страхами, ПТСР (в том числе с проблемами вернувшихся из приграничных с Украиной районов срочниками), суицидальными идеями — с детьми лет с полутора и взрослыми. И у него сейчас едва получается справляться с тратами.

Так-то, конечно, Минобороны следовало бы поддерживать Щербакова, поскольку все, что он делает, он делает именно в интересах Минобороны и вообще государства (хоть и дел с ними не ведет и их помощь ему даром не нужна). Современным боеспособным армии и флоту нужны не дебилы, а здоровые, мыслящие воины.

В январе 2015-го срочник дезертировал из российской 102-й военной базы в Гюмри и убил семью — шесть человек, нанес тяжелые раны младенцу, тот через несколько дней тоже умер. Президент Путин, министр обороны (на тот момент) Шойгу выражали соболезнования Армении, родным и близким погибших. Солдат этот написал мне потом письмо из «Полярной совы» — колонии в Харпе, написал, как я понял, только по одной причине: его волновало, что его повсюду в прессе называют олигофреном (хотя у нас врачебная тайна); и — никаких упоминаний или подробностей, как он расстреливал женщин и двухлетнюю девочку в постелях, а потом, когда ствол заклинило, семь раз ударил штык-ножом в грудь плачущего шестимесячного мальчика.

Постановлением правительства от 04.07.2013 № 565 (в т.ч. в последней редакции от 17.04.2024) лица с глубокой, тяжелой и умеренной степенью УО признаны негодными для службы в армии, с легкой степенью выраженности — ограниченно годными, то есть призвать их в армию могут только в исключительных случаях. Например, во время мобилизации и войны.

Так что все эти трудные дети психолога Щербакова должны быть не в армии, а при нем. Он знает, как им уберечься от мира, а миру — от них.

Пока что выходит, что не они тут дураки — кто-то другой.

В США, когда они воевали с Вьетнамом, тоже взялись было набирать бойцов с легкой УО, с IQ ниже 80. «Корпус дебилов» Макнамары (тогдашнего министра обороны) плохо кончил, с непропорциональными потерями. Дисциплина и дух войск оказались серьезно подорваны. Эти солдаты стали угрозой не столько для противника, сколько для своих.