Ваня спасся. Ему исполнилось 18 призывных лет в прошлом году. В военкомат его подняли, но разбудить забыли. И, посмотрев на него такого, — решили временно отпустить, оставить в покое. Пусть досыпает свое — а могли бы отправить на покой уже вечный, в черноземы. Ване сейчас 19, и он живой.

Впервые с ним разговариваем в центре Красноярска пару месяцев назад. Встречают по одежке, а она у Вани — два в одном. И милитари, и гопник-стайл. Камуфляжные штаны, а на них — лампасы «абибаса». Харбиншвея подсуетилась, удовлетворила актуальный запрос публики. Растянутая футболка, и без того ему большая. Сланцы.

Грязные ноги, да и весь грязный (21.30, Ваня только что с работы) и щуплый (если не сказать, дохлый), на лице со всей очевидностью отпечатан ФАС — фетальный алкогольный синдром. Причиной считают употребление матерью спиртного до и во время беременности. ФАС — это с рождения и до смерти, и это набор дефектов, что часто нарушает умственное развитие.

Позже узнаю, что у матери-алкоголички Ваню забрали в его 4 года и увезли из Канска, небольшого города на востоке Красноярского края. Дальше — несколько детдомов, коррекционная школа-интернат, училище. Вот и все Иваново детство.

Позвал воспитателей. Те, увидев, загнали детей в помещение и вызвали милицию. После этого, говорит, у него и начались проблемы: во сне бежал куда-то в панике, кричал, разбудить и успокоить его получалось не сразу. Лечение медикаментами не помогало, так и жил столько лет с этой проблемой. Пока не встретил на своем пути психолога Николая Щербакова, работающего с этой категорией детей, подростков, молодежи. Для части из них он стал приемным родителем. Он, разговаривая с Ваней, и вытащил постепенно наружу это и другие воспоминания, Ваня стал их и свои переживания по просьбе Щербакова записывать, справляясь с чувствами. Пишу, говорит, а самого трясет от слез и страха, и ничего не могу с собой поделать…

Родни (ну или связи с нею) нет. Нас в самом нашем начале все любили, помните? Мир любил тебя. А как это — жить, когда тебя в детстве никто не любит, никто вообще?

Иван, как и все другие герои этого повествования, — парень с большими проблемами, с диагнозом. Он у них один на всех: олигофрения, УО. Но легкая, F70, что, по традиционной классификации немецкого психиатра Эмиля Крепелина, соответствует дебильности — у этих детей трудности с абстрактным мышлением, с самообладанием, они внушаемы, несамостоятельны, но обучаемы. У них приличный словарный запас, хорошая память и все шансы получить образование, профессию и — прожить свою жизнь человеком. Учился Иван, как и прочие герои этой заметки — их еще называют восьмёриками — в школе VIII вида, где детей учат читать, считать, писать и ориентироваться в быту «для последующей интеграции в общество». Там нет физики, химии, а математика с русским — в объеме 4-5 классов, по окончанию человек может стать штукатуром, столяром, переплетчиком, швеей, кухонным работником, ну и еще есть несколько специальностей.

Щербаков всех этих ребят наблюдает, помогает им по их взаимной инициативе и воле: парни, столкнувшись с проблемами в жизни, в которую их выпустили, сами к нему ходят по старой памяти. А так-то

С такими бойцами только в имперские походы ходить, говорит Щербаков. Ну… не знаю. В свое время солдатскую лямку тянул с человеком, выросшим без матери, с отчетливыми проблемами в психике, и потому лично у меня нет сомнений в правдивости байки, что исход боя решают два процента солдат, являющиеся психопатами. Те, кто на гражданке сидит по тюрьмам, не уживается в социуме. Не известен психический статус и IQ безусловного героя Александра Матросова, известно, что он был детдомовцем и успел посидеть в нескольких колониях. Кампании такие бойцы не выигрывают, но победу в конкретном бою обеспечить могут вполне.

Есть и другой взгляд на проблему. В США, воевавших с Вьетнамом, мобилизационный ресурс расширили за счет набора новобранцев с легкой УО, с IQ ниже 80. «Дуракам везет», казалось бы, но «корпус дебилов Макнамары» (тогдашнего министра обороны США) плохо кончил. Американцы посчитали: эти солдаты непропорционально больше гибли, дисциплина и морально-психологический дух войск оказались серьезно подорваны, эти бойцы, по признаниям ветеранов той войны, представляли угрозу не столько для противника, сколько для своих.

О том же свидетельствует, например, обозреватель «Новой газеты» майор Измайлов, вспоминая Первую чеченскую, — тогда тоже отступили от медицинских стандартов набора в воюющую армию, и в результате сами своих же боялись. Это плохое чувство, тем более на передовой.

В общем, речь не о СВО в Украине. Парней этих призывали и раньше.

В январе 2015-го срочник, призванный из Читы (как потом писали СМИ, с пометкой «олигофрения» — но, разумеется, это нельзя утверждать, у нас врачебная тайна), дезертировал из российской 102-й военной базы в Гюмри и, попросив у местных воды, испугался, что его выдадут: расстрелял шесть человек и нанес тяжелые раны младенцу, тот через несколько дней тоже умер. Солдата осудили на пожизненное, он мне написал на редакционный адрес очень продуманное и грамотное, даже с запятыми на своих местах, письмо из «Полярной совы» — колонии в Харпе, что у горного массива Рай-Из на Ямале, написал только из-за одного обстоятельства: его смущало и волновало, что его повсюду в прессе называют олигофреном; никаких подробностей или упоминаний, как он расстреливал женщин и двухлетнюю девочку в постелях, а потом, когда ствол заклинило, семь раз ударил штык-ножом в грудь плачущего шестимесячного мальчика.

Так что эта заметка — не о СВО, вообще не об армии. Исключительно о людях. Имена (и только они) восьмёриков изменены.

Иван

Громкий, внушительный у него только голос. Рот без переднего зуба большой и четко очерчен. Ваня пьет последовательно чай, кофе, молоко, ест булки и рассказывает, как так получилось, что он живой.

— В 18 лет я закончил училище в Шушенском и получил повестку, мне ее выдали на руки. Но я не расписывался, вообще нигде, я понимал, что подпишу — буду призван. Я ушел из военкомата с нею, и я ее сразу полностью порвал. Сразу, как оттуда вышел. На следующий день мне звонят: приходите с повесткой, пожалуйста. А я ее потерял, говорю. Приходите, новую выдадим. Но я так и не пришел. Они мне звонят-звонят, меня это начинает напрягать, мне это не надо, всё. Тетя Рая (опекун. — А.Т.) говорит: а чего ты не хочешь в армию? А зачем мне? Если я никаких навыков не получу от этого. Зачем мне свою жизнь усугублять насчет этой армии? Тетя Рая: вся жизнь у тебя впереди, устроишься на нормальную работу. Не надо это мне сейчас, говорю, и мне это не надо будет. Закрыл вопрос. Приехал в Красноярск в июле (речь все еще о событиях прошлого года. — А.Т.). Отсюда, уже из этого военкомата начали звонить, я пришел и подписал отказ от военной службы. Печать поставил, все, что я не призываюсь, я в НЗ. Дело закрыл насчет армии. Сказали мне только подойти за военным билетом, этим красным. Год уже не могу, как подойти.

Ну да, не взяли меня еще и из-за медосмотра. Проходил его, да. Меня подняли в обед, и сразу сонного о чем-то спрашивать давай, а я не слышу человека, о чем он мне говорит, глаза красные. Они записывают: ну, умственно отсталый. Потому что не понимает, о чем ему говорят… Где это было? Это в Минусинске. Записали, передали все в Шушенское. И там подписали, что я не годен полностью. Итак,

У него все может сложиться неплохо, если будет держать себя в руках. На тот момент, в конце лета, он жил в Красноярске, и у него были временные подработки. По просьбе психолога рисует. Вот танк «Борщ» (Rhm.-Borsig Waffenträger, немецкая ПТ-САУ восьмого уровня), вот что-то подобное.

— Это не могу дорисовать танк «Ягу», Е 100 (Jagdpanzer, немецкая противотанковая САУ десятого уровня. — А.Т.). Резинку стирательную потерял, колеса надо стирать все, не могу доделать… Я в них играю, видео про них смотрю, все про них знаю, я вообще любитель танков любых, — Ваня сыплет названиями.

Когда станет туго с деньгами, выставит в соцсетях на продажу свой аккаунт в игре World of Tanks — 8, 9 уровни, 3000 ₽.

В сентябре Иван уехал на вахту на север. Золотые прииски. Давно мечтал (там второй год успешно трудится другой выпускник детдома В., он и рассказал Ване про эту работу), но без прописки не брали. Ваня поехал в минобразования края за помощью. Все документы для суда по жилью ему сделали, но пока нет ни суда, ни жилья. (Сиротам обязаны его давать, но вовремя не дают, ждать после выпуска надо по пять лет и дольше, если подавать в суд, то как минимум года два.) И с пропиской, сказали, помочь ничем не могут, и подсказать не могут ничего. А чего тут подскажешь сироте?

Выйдя из минобра, Ваня звонит, и тут же узнает цену вопроса: постоянная прописка (с временной на вахту не берут) — 15 тысяч.

— Ну то есть выстроить несколько тысяч сирот в очередь на получение жилья в минобре могут, а с пропиской помочь — это уже не к ним, — говорит Щербаков. — В итоге или копи деньги и покупай ее на черном рынке, или бомжуй сколько душе угодно. Возникает впечатление, что у минобра есть секретные соглашения со Следкомом и ФСИН по обеспечению этих структур молодой клиентурой. Потому что, не имея своего жилья, сироты гораздо охотнее криминализируются, нарко- и алкоголизируются, зарабатывают проституцией, вступают в нездоровые отношения и заводят неблагополучные семьи, рожая детей, которые видят в жизни мало хорошего и нередко сами становятся сиротами, ну и так далее — по кругу. В европейской части России, кстати, дела обстоят иначе: жилье сиротам там предоставляется в 18-19 лет, или же до его получения государство на время учебы оплачивает им аренду съемного. Не только в столичных областях, но и в Ярославской, например. А с другой стороны, каждому — свое: цветные металлы, углеводороды — это все здесь, у нас, а забота о сиротах — где-то там, у них… По идее, все просто:

В итоге Щербаков решил с пропиской: его друзья и бывшие пациенты помогли. И у Вани вырастают крылья. И вот он уже звонит с вахты: работается в кайф. Одна проблема: вахта продолжается четыре недели и когда-то заканчивается, и, прежде чем работать дальше, на те же 28 дней надо возвращаться в Красноярск. А там, как сообщает арендодатель комнаты, Ваню все-таки вновь ищет военкомат. Идут они нафиг, говорит Иван.

Умный он. Классический Иван-дурак — уехал на вахту за три дня до всех этих мероприятий. За счет фирмы прошел медосмотр, привился от коронавируса и умчался мыть породу в тайгу, где спецодежда, питание (и добавку дают), баня, зарплата 2700 рублей за смену. В октябре вернулся. Возмужал, на гречке с котлетами поправился. За неполный месяц — на 8 кило.

— А Паше, когда он пришел в военкомат, сразу подписали, что он годен, — Ваня говорит о прошлой осени и о друге, учившемся вместе с ним в коррекционной школе. — И получается, в ноябре он уехал в Шушенское, там в дом, где он жил, пришло письмо, что его вызывают в военкомат, он приехал, там сразу выдали повестку и моментально забрали.

Мы вместе учились и жили, и в Лебяжке (Лебяженской школе-интернате. — А.Т.), и в училище в Шушенском. Оба сначала на бетонщика учились, а потом я перевелся на каменщика. Он со мной в Красноярск уехал, вместе жили. А потом он — в Шушенское, и всё. Последний раз созванивались в мае. Когда он в госпитале был. Сейчас не звонит, не пишет.

Павел

Но Паша живой. На третий день объявленной частичной мобилизации рассказывает по телефону, как в их воинскую часть, дислоцированную в небольшом городе почти на границе с Беларусью и Украиной, прибывают резервисты:

— Мобилизованных тут так уже дофига — и мужиков, и пацанов! Вообще много. Привозят, привозят, привозят. Автобусами. Чувствуют они себя фигово. Их то ли принудительно, то ли, не знаю, не по своей воле идут. Все как-то… Где телефон намутить, где чё, где типа… Телефоны у них на КПП забирают. И не отдают. Зачем, почему — не знаю. Может, не доверяют как-то. Бухие тоже, а перегаром несет от всех чисто — я не знаю… Парень один говорит: два месяца дома побыл после срочной службы, и — обратно призвали. Вот так это происходит.

В трубке фоном постоянно близкая нерусская речь, восточное многоголосие. Это таджики, говорит Павел. Тут их тоже теперь море.

На следующий день Павел напишет, что его переводят «в Крым в поля».

— Почему от этих детей сразу не отстанут, допустим, в 16 лет, когда приписное делают? У них же диагноз стоит — УО, какая может быть армия? Как так получилось, что Павла призвали? Более того, не в стройбат, а дали автомат и отправили стрелять? — спрашиваю у Щербакова.

— А это как со всякой инвалидностью — надо периодически подтверждать, что рука не отросла. Раза три Андрей (один из опекаемых им ребят. — А.Т.) приезжал в военкомат, здесь, в Красноярске, проходил всех врачей в комиссии, психиатр — последний. Тот начинает смотреть документы: что ты сюда пришел, ты ж негодный? Начинают совещаться, созваниваться, и все: иди отсюда. Решится вопрос — тебе позвонят. Потом снова повестка, все повторяется. Опять раздевается перед всеми. Денис Ш. о том же вот только что рассказывал, как психиатр долго смотрел свои талмуды. Не годен, говорит в итоге. А вот Васю Н. отправили в войска — маленький, щуплый. Здесь еще от судимостей зависит — с некоторыми не берут.

Как Павел, не прослужив и трех месяцев, оказался в зоне боевых действий? Подписывал он контракт или нет, толком не известно. Ване сказал, что нет, Щербакову — что подписал.

— Не, Паша не подписывал, отслужит год, и запросто уедет, — говорит Иван. — Сюда, ко мне приедет, а потом в Норильск, к Сереге, знакомому моему, тот на вахте охранником 150 тысяч получает (это Ваня говорил еще до того, как устроился на золотой прииск, сейчас, понятно, ждет, что Паша будет с ним. — А.Т.).

Четкого понимания, какие бумаги он подписывал, у Павла, очевидно, нет.

Я смотрел все эти видео сразу, как Паша их выкладывал. Вот одно из них — из казармы в России, накануне завершения «перегруппировки», солдаты ждут приказа снова выдвигаться на боевые позиции: слоняются, тупят в телефоны, обычные разговоры, но — взвинчено все, особенно у некоторых то и дело прорывается, и движения, реакции, тон выдают, что творится внутри. Про уже пережитое и сделанное там не рассказывают. Казарма новая, просторная — не сравнить с теми, в каких я нес службу в Советской армии, в невероятной скученности. Обмундирование, экипировка — тоже новые. На устав, дисциплину, «порядок в расположении» Паша с товарищами кладут с болтом, но, видимо, могут себе позволить: фронтовики.

…В мае Павел напишет Щербакову, что сейчас в госпитале, но цел и надеется вернуться домой; больше ничего. Ваня потом найдет его в московской больнице: подцепил в Украине (так и сказал — «в», не «на») коронавирус.

— Я ему, получается, звоню по видеозвонку вечером, а он показывает свой живот: у него он весь истыкан, весь в иголках, там чуть не 20 дыр. Ковид у него был.

Потом и Щербаков дозвонился. «Похоже, правда, корона у Павла — судя по голосу. Корона сохраняет жизнь».

Дав Павлу отдышаться, Щербаков вскоре ввел его в дело — давать (голосовыми записями) напутствие таким же восьмерикам, призываемым сейчас.

Смотрю его последние видеовключения.

Василий

Василий на год младше Ивана и Павла. Худой и маленький, как Иван. Его призвали в июне. Щербаков: «Тоже не сказать, что он интеллектуально развит и без поражения ЦНС, но вот взяли же и его.

Сказали — на Дальний Восток, в инженерные войска. Однако первые сообщения приходят из поезда, идущего в Москву, фотка из тамбура. В Москве недолго, потом — в Ростовскую область, «учеба на минометной машине, стреляющей до 15 км, вообще не понимаю там ничего, просто сижу», в июле же написал, что через три-четыре месяца ждите мобилизацию. По слухам написал, наверное. А может, это та самая компенсация, когда у безногих — сильные руки, у слепых — отличный слух, а вот эти дети кое-что знают наперед.

Вася звонит Щербакову, рассказывает. Как постоянно летят на запад (до границы 35 км) военные вертолеты и самолеты, грохот дикий стоит, спать страшно, «а сегодня с той стороны какая-то хрень прилетала, был взрыв, всех загнали в казармы. Старослужащий показывал потом видюху, как ранее по территории их части прилетала с запада ракета. Жара сильная, ну там так все лето. Оттуда, с той стороны постоянно несет дымом». Потом звонок: три дня осталось, потом отбывают снова через Москву в Хабаровск. Билеты куплены.

Артем

Вот еще один выпускник красноярского детдома и коррекционной школы (и еще один подопечный Щербакова), Артем — у него тоже легкая УО, диагноз выставлен за 6 лет до призыва. Отслужил в ракетных войсках, подумывал остаться на контракте — настойчиво предлагали, но все же передумал и успел вернуться из армии до СВО.

После армии завербовался валить лес вахтами. Сейчас живет у старшей сестры, работает в пункте техобслуживания автомобилей. Проблемы есть — ворует, причем у своих же. И ничего с собой поделать не может. Прошелся по всем, с кем был в детдоме, у всех пожил и что-то стащил. Поэтому никто, кроме сестры, с ним уже не водится, Щербаков зовет поговорить, но он пока не стремится. «Сестра говорит, брат их старший такой же: своровать да выпить. Она молодец зато, всю жизнь заботится о них, и из детдома, когда Артем там жил, забрала бы его, но не давали — жилья своего еще не было».

Дюша, Сергей, Макс, Леха, Денис

Об Андрее (Дюше) Щербаков рассказал «Новой» весной 2014-го. Это Андрей написал письмо о своей мечте жить с папой и мамой, о том, что с ним происходило до того, как он попал в интернат, это строчка из его письма — «Усоновити меня пожалусто» — стала газетным заголовком.

Благодаря усилиям Щербакова, ну и самого Андрея, всей душой рвавшегося домой, мальчика взяла под опеку в городок под Питером отличная семья: у него появились мама, папа и три сестры. В новой школе провели диагностику и тут же сняли диагноз «УО», парень выучился, и теперь перед ним — вся жизнь, все без ограничений дороги.

Сережу забрали в семью в Подмосковье, и тоже в НИИ психиатрии никакой УО у него не нашли, как за 6 лет до этого не нашел ее и Щербаков, но его заключение по Сереже, тогда еще дошкольнику, краевая комиссия похерила, и мальчика определили в восьмерики.

Другой дошкольник, у которого Щербаков также не нашел УО, и также его заключение проигнорировали, — Максим — с отличием окончил 9 классов по программе для детей с УО, потом техникум, а потом в военкомате с него УО немедленно сняли, и парень ушел служить.

Недавно, в сентябре, врачебная комиссия здесь, в Красноярске, сняла диагноз УО с еще одного бывшего детдомовца, Алексея, сейчас ему уже 24 года. Лет 15 назад другая комиссия записала его в олигофрены. 9 лет учили по спецпрограмме, позже дали рабочую специальность, а потом Леха вернулся на родину и вдруг увлекся мотоциклами. Но для этого требовались водительские права, которые дебилам не дают. И тогда Леха поехал обратно в Красноярск — снимать диагноз. Ездил трижды, все откладывали медики свой позор, все в итоге получилось.

Дениса в 6 классе забрала в семью пожилая ночная няня, увезла в райцентр. Хорошо окончил школу, техникум, аграрный госуниверситет — и даже в магистратуре год проучился, затем взял академотпуск по личным обстоятельствам. Еще раз: в магистратуре — бывший олигофрен, который вместо ОГЭ (аналога ЕГЭ для учеников 9-го класса, по результатам которого они переводятся в 10-й класс или поступают в колледжи и техникумы) сдавал труд для коррекционной школы: забей гвоздь, распили палку на две. Он уже перевелся в нормальную школу, и там все поехали на государственную итоговую аттестацию, а он один — на свой экзамен, задание ему было такое: написать, какое дерево для чего лучше подходит, и еще сколотить две досочки. Как вы их лучше сколотите, как вам удобней будет… «Помню, сидели там две женщины, я что-то написал, две досочки сколотил, пятерку получил — и все, на этом школа закончилась, я пошел домой».

нежели все же мучиться, заниматься с ним и перестраивать, таким образом, саму себя, всю систему, заточенную отнюдь не на благо этих детей.

Роман

— Сирот таких, с липовой умственной отсталостью, в одном Красноярском крае — сотни, а то и тысячи, — говорит Щербаков. — Они учатся в своих школах VIII вида на «отлично», помогая ведущим психологам-дефектологам и их начальству отчитываться об ударной работе и сочинять диссертации. А потом, выучившись по программе, после которой можно устроиться разве что разнорабочим, в 18 лет идут в военкомат, где вдруг оказывается, что никакой УО у них нет, и их отправляют отдавать долг родине.

Просто развиваются несколько медленнее.

Есть школьные программы для детей с ЗПР — VII вида, но почему-то они рассчитаны только на первые четыре класса. Принято считать, что к 11-12 годам человек преодолевает все свои задержки. Как бы не так (Щербаков столкнулся с этим и лично, воспитывая приемного ребенка. — А.Т.), любой специалист «в теме» подтвердит: в подавляющем большинстве случаев после 12 лет ЗПР у человека никуда не исчезает, поэтому, учась по общеобразовательной программе, такие дети хронически не успевают. Но и программа восьмериков для них не годится.

При этом детей с ЗПР в стране — миллионы, если не десятки миллионов, в некоторых районах их — больше половины (помню общешкольное родительское собрание в одной из центральных и лучших школ Красноярска, где обнародовали результаты поголовного исследования: ЗПР нашли у более 90 % учеников младших классов. — А.Т.). А массовые школы к этому совершенно не готовы. В результате при сдаче экзаменов в девятых классах готовые ответы заботливо раскладывают в школьных туалетах.

Щербаков полагает, что следует пролонгировать программу VII вида хотя бы до девятого класса. Так можно облегчить жизнь огромному количеству детей и педагогов.

Так не они дураки — кто-то другой.

Более того. Раньше выпускники детдомов могли закончить 9 классов после коррекционки в вечерних школах. В последние годы их позакрывали — видимо, нет денег. Как до этого не нашлось денег на дефектологов — их вывели из штата детдомов (хотя и в дошкольном, и в начальном школьном возрасте детдомовцы все до единого нуждаются в систематических занятиях именно с дефектологами); как нет денег, скажем, на тьюторов для особых детей в школах и садиках.

Была такая вечерняя школа, и очень неплохая, в Дивногорске, городе-спутнике Красноярска, восьмерики ехали туда в надежде обрести хоть какие-то перспективы в жизни. И обретали. Доучивались, получали аттестат. Сюда ехали из соседних городов и субъектов Федерации, где подобные заведения ликвидировали еще раньше (остались лишь кое-где вечерние классы в некоторых школах — но то для обычных ребят). В 2019-м, когда пошли слухи о закрытии и этой, в Дивногорске, лазейки в жизнь для ребят из коррекционных школ, я обратился с запросом к главе города. Тот ответил, что «реорганизация» школы проходит в соответствии с протоколом совещания в краевом минфине. Но, как заверил мэр, обучение детей, выпустившихся из коррекционных школ, будет продолжено «в рамках учебно-консультационного пункта».

Такая несущественная разница, такая «реорганизация»: школу поменять на «пункт», обучение и образование — на «учебно-консультационные рамки». Отлично. Пишу запрос в министерство образования края, надеясь получить список еще сохранившихся вечерних школ, куда могут приехать восьмерики. Отвечает замминистра Ольга Никитина: такая вечерняя школа на весь огромный регион осталась одна (!) — открытая (сменная) общеобразовательная школа № 14 в Минусинске. Но это, пишет Ольга Николаевна, вовсе не препятствие для восьмериков, желающих получить образование в большем объеме, — они могут обращаться в любую школу, где проведут их аттестацию и определят в подходящий им класс. И учись — хоть очно, хоть заочно.

А вот что говорят об инклюзивном образовании педагоги одной из красноярских гимназий (на условиях анонимности): «Ребенка с УО в классе обучает обычный учитель, не олигофренопедагог. В лучшем случае он прошел спецкурсы повышения квалификации. Это профанация. В результате учителя осознают свою профнепригодность, нередко у них происходит эмоциональное выгорание. Часто такой ребенок становится изгоем в классе. И проявляет неадекватную агрессию. Форм воздействия на эту ситуацию у школы фактически нет».

…Итак, вот вам ряд судеб. Все они — одна большая загадка. Государство этих детей обманывает — жестоко и практически всегда непоправимо. Или в начале, клеймя их диагнозом и затем соответственно обучая, — тем самым оно лишает их будущего. Хорошо, многих компонентов нормальной жизни — водительских прав, например, достойной профессии. Или потом жульничает, по достижении ребятами призывного возраста — снимая с них обоснованный диагноз и забирая в армию. Или одно, или другое. Щербаков подумывает инициировать несколько судебных процессов, чтобы на конкретных примерах разобраться с этим госжлобством.

Три кандидата на это готовы. Роман из Канска. Мать пила, лишена родительских прав и вскоре умерла в запое. Отец не известен. Детсад не посещал, с 6 лет в учреждениях соцобеспечения. С 4 класса (до этого с программой не справлялся) переведен на обучение по программе для детей с легкой УО. Врачами сначала наблюдался в связи с родовой травмой, потом выставили F70. В военкомате осмотрен психиатром, рекомендовано дополнительное обследование. В дневном психиатрическом стационаре диагностировали: «(Z 02.3) психически здоров». И ушел служить. «Вылечился, что ли, к призывному возрасту? — спрашивает Щербаков. — Парню это самому интересно».

Другой кандидат на иск — из Минусинска, история аналогична.

Третий — Виталий, из Красноярска, он самый старший, отслужил уже давно, работает грузчиком в крупном магазине, и его давно волнует, почему ему не позволили в полной мере реализовать конституционное право на образование, почему для него закрыт сейчас огромный ряд специальностей.

Юристы Центра лечебной педагогики говорят, что не видят тут судебной перспективы, поскольку доказать, что ребенка «дебилизовали» и отправили на обучение по адаптированной программе необоснованно, — чрезвычайно сложно. Ретроспективно психиатры обычно крайне осторожны. Какое было много лет назад у человека состояние, судить не возьмутся.

Щербаков говорит, в последние годы не раз сталкивался с тем, что чиновники настоятельно советуют опекунам самим прикладывать усилия, чтобы снять со своих мальчиков к достижению ими 18 лет диагнозы F70. Чтобы военкоматы, видимо, не загружать работой.

Все бы ничего, но на этих особенных россиян сегодня без слез не взглянуть: какие из них солдаты, не восьмерики — почти наверняка двухсотые.

Иван (II)

Павел до призыва гонял на велике без тормозов. Иван потом его починил и ездил, пока сам не ушел в тайгу. Таким, как он, там зарабатывать проще. В Шушенском, где все они закончили училище, теперь одна для них работа — на птицефабрике. А у Ивана аллергия, дышать там не мог. Он — каменщик, камень не пахнет, «камень я люблю», но строек в Шушенском больше нет, один, говорит, долгострой — он как стоял, так и стоит. «Все там впустую, не знаю…».

Выбор, говорит, у нас — «Идра или Шуша» (училища в селе Идринском и поселке Шушенском). Половина их класса в Идру уехала, половина в Шушу. Из профессий: слесарь, маляр, штукатур, швея. Не было только одной, которую Ваня любил: плиточник-облицовщик. Но может, и к лучшему: позже Ваня обнаружил, что работы по этому профилю нет, а если и найти — платят мало: 15-20 тысяч в месяц, раньше было 50. «Сейчас вообще понизили ставки из-за событий в Украине. Я на стройках узнавал. Сильно понизили. С 220 тысяч до 80 на стройке. Нормально получают только на земляных работах, экскаваторщики — по 300 тысяч. Чего копают? Трубы прокладывают».

В Красноярске Ваня сначала трудился грузчиком: вагоны и фуры, 2 тысячи за смену, но работа то была, то нет. Это еще повезло: в другие места без армии и прописки не брали ни грузчиком, ни охранником. Потом — разнорабочий: их с товарищем наняли пилить деревья и загружать ими КамАЗы на правом берегу в промзоне — расчищать участок под контейнеры. Помогали автослесарям: «двигатель сегодня на ногу чуть не упал — забыл ее убрать» (на ногах — сланцы). За смену, с восьми до семи, получалось 1–1,5 тысячи. Обедал там же, в автосервисе, «у нас все свое: чай, хлеб, у нас коллектив».

За комнату в общежитии платит 7 тысяч. Судя по всему, не выпивает. Рассказывает, как несколько дней назад посетило его ощущение: чего-то не хватает. Может, пива? Купил, 3-4 глотка сделал, с того дня бутылка пива в холодильнике стоит.

На вопрос о планах отвечает: с семьей все нормально. «Как сказать, женат я. У меня ребенок, дочь в Шушенском, так получилось. Той зимой. Мне уже 18 было». Показывает в телефоне фото своей ровесницы с грудным ребенком. Последний раз был там зимой, «пока не езжу, работаю. Надо денег набрать, чтоб поехать туда». Ну вот, теперь на золотых приисках — сбудется. «Если просит, отправляю деньги. Если нет, оставляю на накопительном счету».

С девушкой в училище познакомились, она училась на штукатура в соседнем цеху. Она не сирота, управляться с ребенком помогает мать.

Вообще Ване хочется в деревню, ему по душе та жизнь.

А у Паши девушка «замутила с другим, он узнал — и все».

Мы заканчиваем разговоры. Из кафе поблизости Стиви Уандер и Стинг поют Fragile: «…That nothing comes from violence and nothing ever could. For all those born beneath an angry star, Lust we forget how fragile we are». Там, в общем, о бессмысленности насилия — изначально было ясно, чем оно закончится, так всегда и везде завершалось. Но чем это понимание может теперь помочь нам, таким хрупким?

Поля и Игорь

Вместо заключения — одна история. В феврале 1997-го в тайге под Красноярском пропали пятиклассники Полина и Игорь из 105-го специнтерната в Ленинском районе — заблудились на организованной лыжной прогулке, ночевали в сугробе. Их искали день, ночь и еще день. Нашли живыми.

У девочки дебильность умеренная, у мальчика — выраженная. Они друзья с первого класса, всегда помогали друг другу, выручали, жалели, успокаивали друг друга, когда кто-то из них плакал.

Я тогда писал об этом, и все причастные, все, кто понимал, с кем и где это случилось, говорили одно:

Ну, или ампутацией обмороженных конечностей все закончилось. Людей со стандартным умственным развитием, заблудившихся в зимней тайге, долгой морозной ночью неминуемо посетил бы парализующий страх. Сколько такого: в стрессе теряют самообладание, опускаются наземь и умирают рядом с жильем, либо начинают истерично метаться, лишаясь последних сил. Незадолго до этого именно в том месте, нехорошем, погибли, потеряв ориентацию в пространстве, две женщины — летом причем. У интернатских же к их 12 годам были выработаны определенные стереотипы, они знали: нельзя останавливаться, надо идти.

Особенности их психики не позволили им впасть в отчаяние. Без огня и пищи, одетые по-спортивному (на Поле легкая куртка, на Игоре свитер), пятиклассники специнтерната, испытывавшие друг к другу редкую в этом мире привязанность, не разлучавшиеся (ни до, ни после — я проверял год спустя), продолжали методично идти к людям, помогая друг другу.

Их тяжкий жребий, их особенности помогли им победить судьбу. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Спасатели их увидели шагающими. Поля шла на лыжах, а Игорь, утопая в сугробах, нес в руках обломок лыжи — не бросил, потому что их предупреждали, что лыжи чужие и они отвечают за них. Обостренная ответственность характерна для этих детей.

Еще два-три часа, и Полина с Игорем дошли бы до людей сами, без помощи спасателей: до станции Сорокино оставалось три версты. Их обнаружили в 30 километрах от места пропажи. Хотя идти было очень тяжело — та зима (96-97) была самой снежной то ли за полвека, то ли около того.

Честно и мужественно преодолевать тяготы этой жизни, не требуя от судьбы снисхождения. Любить. «Держать лыжню». А если не удалось, не падать духом. А тем, кто духом нищий, и падать-то некуда, и они уже тем блаженны. Все, что у них есть, — это они сами. Немного, но им хватало и хватает.

И есть бонусы от судьбы. Поля и Игорь с одноклассниками тогда, чуть позже, приехали с цветами и подарками к спасателям регионального центра МЧС, это стало завязкой крепкой их дружбы. В специнтернате сильно опасались, что теперь-то их детей уже никогда на природу не выпустят. Но нет, и спасатели летом организовали для детей многодневный сплав на плотах по живописной реке Мане. А осенью водили на Столбы, вместе поднимались на скалы. Совершенно бескорыстная с обеих сторон привязанность не угасала, спасатели регулярно приезжали в школу, привозили служебных собак, и все это было совершенно поразительно для интернатовских, даже для тех, у кого родители были, кого к ним отпускали на выходные — и потом этих детей, как говорила мне директор Галина Тыченко, не могли накормить, из дома они приходили голодными, дома только технарь (технический спирт).

Горе, оно действительно бывает и от ума.

Так не всегда, но в критические моменты, как сейчас, — да, все точно.

Так и тянет сказать, что к нашей новой жизни, за чертой, они приспособлены лучше — чтобы выжить в такой реальности, лучше обладать альтернативным умственным развитием. Но так не скажу.

Все самое страшное с ними случилось еще до этих времен. Как и вообще со всем глубоко внутрироссийским народом. Сейчас не кульминация, она случилась задолго до. Хотел дать несколько фрагментов из разговоров и переписки с Щербаковым последних десяти лет (когда они взрослели — Вани, Паши, Мани) — пояснить, что в их бэкграунде, за который ответственны все мы, страна: если уж с ними, тронутыми Господом, хрупкими, так обходимся, если мы с ними так, чего еще здесь можно было ждать? Но Щербаков сомневается, надо ли эти подробности предавать гласности?

Скажем, о смерти 10-летнего ребенка из детдома, облитого ацетоном и подожженного (через несколько лет его поджигатель сошел с ума); о зверском избиении и изнасиловании матери выпускником интерната накануне Дня матери — она бросала их с сестрой, потому и попали в детдом; о том, как подросток в столовой интерната вырубил учительницу математики — та потеряла сознание и дней 10 лежала с сотрясением на больничном; о том, как страдал и изводил себя директор одного из интернатов — «тяжко такой уродливой системой руководить и при этом оставаться живым человеком»: сначала глаза стали жить отдельно от лица, словно привязанные на тоненьких нервах-ниточках, как у рака, и располнел очень, нашли дома лежащим с идущей из ушей кровью, умер, сам сыном сироты был, старший брат в Афгане погиб, и жена потом, в результате несчастного случая… И я сам сомневаюсь: для чего эти подробности?

Для привлечения внимания? Но благополучным людям давно все равно, что там происходит в глубинах, откуда к ним поднимаются нефтебаксы и стейки. Сочтут за хоррор и трэш, за сведения с других планет, их не касающиеся. А те, кто в этом живет, кроме вывесок, этикеток и объявлений на дверях подъездов ничего не читают, да и зачем — они это знают.

Щербаков показывает карандашные рисунки Сергея из колонии: там его Тува — из детства: ущелья, звери крупным планом, камни, травы, реки. Деревья все обрубленные, без вершин — видимо, таково его самоощущение. В переписке с Щербаковым Сергей молит его узнать, возьмут ли его в армию, берут ли зэков добровольцами в Украину?

В колониях таких детей тоже доучивают, дают дополнительные профессии, если нужно.

И, возможно, все идет к тому, что здесь в совсем скором будущем останутся только спасатели — вроде Щербакова и МЧС, ну и сами восьмерики, самые приспособленные, получившие те профессии, которые только и останутся здесь нужны. Землю копать, стены возводить.

Нечеловеческая добросовестность восьмериков и низкие потребности позволят упразднить почти все остальные сферы местной жизни и учреждения.

Восьмерики иногда будут попадать в беду, как без этого, и Щербаков будет им помогать. Ну и спасатели примчатся, если что. Все содержание жизни будет в этом.

Один факт: многих из тех сотрудников Восточно-Сибирского регцентра МЧС тоже звали, как Щербакова, Николаями. Неслучайное такое имя. Сейчас в остром дефиците.