Число приговоров по делам с политической составляющей растет, нажим усиливается: некоторые активисты получают новый срок, не успев выйти на свободу или сразу после. Но мы далеко не все поймем, если будем читать только приговоры. Условия лишения свободы могут быть очень разными, и надо заглянуть в СИЗО и колонии, куда правозащитников и журналистов уже не пускают.

Зато есть Анна Каретникова, которая в 2016 году после восьми лет активной работы в Общественной наблюдательной комиссии (ОНК) Москвы была приглашена на работу в Федеральную службу исполнения наказаний (ФСИН) на специально созданную должность ведущего аналитика. В январе 2023 года коллеги, многие из которых относились к Каретниковой с искренней симпатией, предупредили ее о возможных неприятностях вплоть до возбуждения дела о превышении должностных полномочий, и она вынужденно уехала из России.

Каретникова окончила юрфак МГУ, а затем Литературный институт им. Горького, ее перу принадлежит несколько книг, в которых она делится своим опытом. «Новая» попросила Анну Каретникову, которая продолжает, теперь по переписке и социальным сетям, следить за происходящим в местах лишения свободы, ответить на наши вопросы, чтобы составить более или менее цельную картину содержания политических заключенных в условиях ФСИН.

— Отличается ли положение подследственного или осужденного по делу с политической составляющей от положения обычных арестантов?

— За последние годы ситуация с политическими заключенными в СИЗО изменилась. Сначала это было связано с увеличением их числа, а затем — с изменением политической ситуации в стране.

Когда в 2012 году в московские изоляторы поступили арестованные по «болотному делу», это было целое событие, администрации каждый день надо было отчитываться по ним в управление, а то и в главк. Их посадили, насколько это было возможно, в приличные камеры, сделали так, чтоб до них не мог дотянуться криминалитет со своими предъявами, к ним постоянно приходили члены ОНК, о них писали журналисты, их этапировали в приличные, насколько это возможно, колонии.

Так было и с Марией Алехиной и Надеждой Толоконниковой*, тоже особо подконтрольными — другое дело, что, оказавшись в колонии, они столкнулись с проблемой рабского женского труда, о чем, спасибо им, и рассказали миру.

Естественно, политических коснулись все тяготы жизни арестантов, которые касаются каждого и от которых никуда не уйти:

• невозможность получения нормальной медпомощи,
• плохое питание,
• материально-бытовое обеспечение и так далее.

После начала СВО, уголовных дел против Алексея Горинова, Михаила Кригера, Ильи Яшина*, Владимира Кара-Мурзы* посадки пошли уже одна за другой. Начальники СИЗО и их оперотделы физически не могли уследить, что за новые так называемые резонансные следственно арестованные к ним «заезжают». Эти политзаключенные, как и все, оказывались в карантине, там у них часто, как и у прочих арестантов, не было собственных кроватей, там они уже вовсю знакомились с прелестями криминального мира и его субкультурой. Начальник управления о многих тоже узнавал только от меня, а о многих не знала и я, узнавала только при обходах камер, когда слышала статью «оправдание терроризма» или «экстремизм» и начинала интересоваться подробностями. Или мне о них рассказывали знакомые арестанты.

Из-за того что политзаключенных стало так много и они рассредоточились по разным СИЗО, а затем по колониям, контроль за ними, и в хорошем, и в плохом смысле, был ослаблен. В этот период они были как бы предоставлены самим себе, и их личная ситуация в СИЗО зависела в большинстве случаев от них самих. Как ты себя поставишь — так и сидеть будешь. Умеешь ли ты постоять за себя, устойчивая ли у тебя психика, не ведешься ли на всякие местные западлянки, обладаешь ли какими-то общеполезными навыками (например, книжки пересказывать, истории интересные рассказывать), хорошее ли у тебя по лагерным меркам чувство юмора — вот за это люди в тюрьме ценятся, это то, что гарантирует арестанту относительно спокойное существование.

Отчасти для части политзаключенных, менее известных и резонансных, этот период продолжается и теперь, но есть основания полагать, что он подходит к концу. Тем временем развивалась ситуация с Алексеем Навальным, на нем как бы апробировали те меры воздействия, которые потом могли или могут быть применены и к остальным (в частности, сейчас такие меры начинают применяться к Илье Яшину и Владимиру Кара-Мурзе).

— Насколько практики давления, применяемые прицельно к тому или иному политическому заключенному, соответствуют закону и инструкциям самой ФСИН?

— Это не такой простой вопрос, законные меры хитро комбинируются с как бы законными и вовсе незаконными. Но надо отметить, что все эти карусельные ШИЗО «через матрас» (за неправильно застеленную постель), лишение возможности нормально питаться, лишение переписки и общения с близкими, — все это ранее уже применялось и к лагерному «отрицалову», и вообще к строптивым арестантам. Но именно в случае с Навальным это стало применяться так неприкрыто, даже демонстративно.

Одновременно вокруг темы политических заключенных началась консолидация оставшегося в России и уехавшего за рубеж гражданского общества:

• помощь политзаключенным,
• распространение информации,
• общественные кампании,
• составление списков,
• журналистские расследования,
• вечера писем, благодаря которым эти сидельцы стали получать их десятки.

Письма и частота их получения повышают статус арестанта и в глазах сотрудников, и в глазах сокамерников, показывают, что он не забыт и не заброшен.

Тем временем число политзаключенных увеличивалось, они стали значимой частью тюремного населения, а многие из них сами позиционировали себя в качестве политзаключенных, именно так определяя свое положение в тюремном мире — и в отношениях с сотрудниками, и для субкультурного сообщества, и в общем укладе тамошней жизни. Тогда уже политической власти пришлось задуматься, как отвечать на этот вызов, не делегируя разным тюрьмам и колониям право разбираться самим, какой с тем или иным политическим арестантом выбрать стиль общения. Мне представляется, что сейчас мы находимся именно в этой точке, когда репрессивный ответ пытаются распространять, но пока еще не распространили на всех политзаключенных — а либо на самых известных, и поэтому власти ненавистных, либо на упорно продолжающих борьбу и из-за решетки.

Теперь, собственно, о практиках. Во-первых, это прямое нарушение закона либо его игнорирование, то, что в тюремной среде называется «беспредел». Но именно такие меры к политзаключенным стараются не применять, зная о почти неминуемой огласке.

Чаще применяются неправовые меры воздействия, которые маскируются под правовые. В этом случае используются либо реально существующие нормы, которые в целом могут быть нейтральными, но использоваться репрессивно, либо нормы, содержащие правовую неопределенность, либо заведомо неисполнимые, либо просто заведомо репрессивные и вредные нормы, также имеющие место в законодательстве.

Если следственно арестованному следователь не дает разрешения на свидания и телефонные переговоры, СИЗО как бы не имеет к этому отношения.

Арестованному говорят: извини, но больше звонков в этом месяце не будет, ты свое время израсходовал. Таксофон не работал? У всех работал. Ты на кнопки жал, трубку мусолил? Такой подход — это уже использование нейтральной нормы в качестве репрессивной. Закон формально соблюдается — но против арестанта.

Если следователь забыл поставить на разрешение печать или не указал номер, по которому будет звонок, — услуга также не будет предоставлена администрацией СИЗО. И отвечать за это никто не будет.

Если осужденного десять раз подряд сажают в ШИЗО за расстегнутую пуговицу — это использование нейтральной нормы, содержащей правовую неопределенность, как репрессивной. При этом большое количество взысканий лишает осужденного и права на УДО, а подследственному портит характеристику и грозит назначением судом большего срока лишения свободы.

Осужденный может быть отправлен в ШИЗО и за то, что не поздоровался с сотрудником. Он проявил тем самым «невежливость», то есть нежелание исправляться. Даже если этого сотрудника он видел десять раз в тот же день, даже если сотрудник неожиданно подкрался сзади.

— Но ведь за незастегнутую пуговицу можно посадить несколько раз в ШИЗО, а затем и «закрыть» в помещение карцерного типа?

— Нигде не прописан прямой запрет сажать арестанта в ШИЗО «через матрас» двадцать раз подряд, и его нет именно потому, что никому раньше не приходило в голову, что такое будет практиковаться. Это использование нейтральной нормы в качестве репрессивной.

Аналогичным образом дополнительны, неправовые наказания таятся в сочетаниях норм. Если осужденный отправлен в ШИЗО, то одновременно он лишится права на свидание с близкими. И норма о наказании за нарушение, и норма о запрете свиданий в этот период сами по себе правомерны, но в сочетании дают дополнительное ущемление прав. Особо мучительно это бывает, когда родственники уже приехали в колонию издалека и лишь там узнают, что арестант — в ШИЗО, и свидание не может быть предоставлено. Однако формально нарушения в действиях сотрудников нет: законом на них не возлагается обязанность уведомления родственников о водворении осужденного в карцер.

Кроме того, при неоднократном водворении в ШИЗО арестант лишится возможности нормально питаться.

Еще одна форма мнимо законного воздействия — это постановка на профилактический учет. Есть такие виды учета, на которые ставят за какие-то действия, например, «склонный к побегу», для этого нужны минимальные хотя бы формальные основания. А есть — так называемый «постатейный» профучет. Это скрытая форма запрещенного законом объективного вменения. Адвокаты могут обжаловать обычный профучет и даже добиться его снятия, а постатейные профучеты практически неснимаемы именно в силу своей неправовой природы. Тут обвиняемого или осужденного поставили на учет лишь за то, что ему инкриминирована «террористическая или «экстремистская» статья. Тут можно лишь добиваться полного оправдания в суде. Однако практика оправдательных приговоров в России почти полностью упразднена.

Помимо прочих негативных последствий постановка подследственного на профилактический учет может влиять на приговор суда. Учет считается внутренним и необходим для профилактической работы в учреждении, но если суд, или адвокат, или следователь запрашивают из СИЗО характеристику, туда вносится факт нахождения следственно арестованного на том или ином учете.

Допустим, следственно арестованный обвиняется по террористической статье, он еще не признан виновным, но в СИЗО его на этот профилактический учет ставят по факту инкриминируемой статьи. Впоследствии судья, который понятия не имеет, как в СИЗО это устроено, думает: вот и администрация изолятора тоже считает, что этот человек — террорист, это еще одна гирька на чаше весов при вынесении приговора. Здесь администрация СИЗО вмешивается в процесс судебного доказывания, представляя судье нечто, что он ошибочно истолковывает как доказательство. Профучет отрицательно влияет и на шансы условно-досрочного освобождения. Я не раз видела отказы в УДО, где прямо в постановлении эти отказы обосновываются наличием профучета. Буквально на днях Шалинской городской суд Чечни повторно рассмотрел ходатайство об условно-досрочном освобождении политзаключенной Заремы Мусаевой и уже второй раз отказал в нем. Суд аргументировал это в том числе тем, что женщина состоит на профучете в колонии как «склонная к нападению на силовиков».

— В общем, все эти практики давно известны, никаких изобретений специально для «политических» нет?

— Не совсем так. Ноу-хау в репрессивной повестке в отношении уже осужденных политзаключенных (хоть на самом деле и это хорошо забытое старое, сохранившееся с гулаговских времен) — это возбуждение новых уголовных дел на основании оговоров сокамерниками и соотрядниками, в первую очередь — за оправдание терроризма. Выдумыванием каких-то новых тем «правоохранители» в исправительных колониях себя не утруждают, есть банальный темник, который применяется и на воле: что такого можно оправдать, чтоб тебя посадили, — атаки на Крымский мост, батальон «Азов»**, легион «Свобода России»**… А теперь еще и оправдание тех, кто оправдывал что-то, — тут интересен кейс Сергея Удальцова, который призывал к акциям солидарности с уфимскими марксистами, которые даже еще не осуждены. Тем не менее на том основании, что они еще до приговора произвольно включены в реестр Росфинмониторинга, его обвинили в оправдании терроризма.

Известен как минимум один случай, когда молодому человеку добавили срок за собственное последнее слово в суде, а также как минимум один, когда мужчина оказался в СИЗО за то, что разместил в своей соцсети видеоролик «Радио Свободы»*** с речью в апелляционной инстанции политзаключенного Михаила Кригера.

Понятно, что если на свободе граждане чаще доносят по зову сердца или решая какие-то собственные проблемы, то в СИЗО или колонии, где арестанты находятся в очень большой, если не абсолютной зависимости от администрации, многие, если их попросят кого-то оговорить, пообещав за это какие-то послабления либо, напротив, надавив, — с легкостью это сделают.

Пока что эта схема была применена к двум арестантам. Это Азат Мифтахов, к которому у ФСБ сохранились счеты: следствию так и не удалось, несмотря на все оказанное давление, раскрутить его на признание по террористической статье или привязать к делу сети — и, разумеется, они ему этого не простили. А второй — это Алексей Горинов, обвинение которого по статье о «фейках» настолько смехотворно, что его пример часто приводится в отчетах правозащитных организаций, поэтому с точки зрения системы нужно было добавить ему что-нибудь более существенное, вроде оправдания терроризма.

Насколько эта практика будет расширена — остается только смотреть и ждать: но уже поступают тревожные сигналы, что в колонии и к другим арестантам приезжают сотрудники ФСБ, с местными операми опрашивают осужденных по поводу высказываний политзаключенных. И, к сожалению, как от этого уберечься — мне лично пока не очевидно.

* Внесены властями РФ в реестр «иноагентов».

** Решением судов объявлены террористическими организациями, их деятельность запрещена на территории РФ.

*** Объявлена нежелательной организацией в РФ.