В свете, как говорится, последних событий наш сегодняшний разговор о книгах про диктатуру не может обойтись без темы военных мятежей и участи их организаторов. Говоря об этом, а заодно продолжая тему латиноамериканских режимов, сегодня мы вспомним роман Алехо Карпентьера «Превратности метода» — книгу о совсем ином типе тирана, чем тот, к которому мы привыкли.
Этот тип напоминает скорее просвещенного монарха: он широко образован, у него отличный художественный вкус, лишние скопившиеся деньги он тратит на благоустройство страны, а свободное время предпочитает посвящать операм, театрам, книгам и занятиям философией. Главе Нации нравится жить в Париже куда больше, чем в столице родной страны. Родина — захолустье, бескультурщина, там до сих пор жгут масляные лампы вместо электричества и ездят на ослиных упряжках вместо «Рено».
Единственное, в чем родина преуспела, так это все, что касается тюрем, — и это вполне логично, поскольку, находясь на континенте Будущего, она должна хоть в чем-то опережать Европу.
Париж — другое дело: это столица столиц, цивилизация цивилизаций, средоточие мировой культуры. Здесь даже надписи в вагонах метро звучат как александрийский стих. Здесь можно хоть каждый вечер посещать Гранд-опера, потом, допустим, заворачивать в бордель (они в Париже тоже высококультурные), потом пить лучшие французские вина из чемоданчика верного секретаря, который (и чемоданчик, и секретарь) всегда с собой — в общем, чувствовать себя повелителем мира. Точнее, можно было бы, если б не регулярные попытки завистников на родине захватить президентское кресло.
В один непрекрасный день посол извещает Главу Нации о том, что в его отсутствие произошел военный мятеж: генерал Атаульфо Гальван выступил с призывами к свержению президента и с лозунгами «Да здравствует Конституция, да здравствует законность!», «За свободу родины!» и «Независимость или смерть».
«Сволочь! Подонок!» — взвыл Глава Нации, отшвырнув телеграммы. «Я прочитаю вам», — сказал Чоло Мендоса, поднимая бумажки с пола. Восстание охватило три Северные провинции, грозя распространиться на побережье Тихого океана. Но гарнизоны и офицерство Центральных областей остались верны Правительству. Введено чрезвычайное положение, в результате чего, естественно, отложено на неопределенный срок восстановление конституционных гарантий. <…> «Сволочь! Подонок!» — повторил Глава Нации, словно этими двумя словами исчерпывался весь его лексикон при мысли о вероломстве того, кого он вытащил из дерьма захолустных казарм, — подлый неуч, вшивый солдафон! — взял под свою опеку, воспитал, научив держать в руках вилку и спускать за собой воду в сортире; вывел в люди, налепив на него галуны и эполеты, назначив, наконец, Военным Министром, который теперь, воспользовавшись его, Президента, отсутствием, учинил… Человек, который столько раз на приемах во Дворце, налакавшись как свинья, называл его своим благодетелем, десницей провидения, отцом родным, крестным детей своих, — этот человек вдруг возомнил себя чуть ли не Боливаром и, вспомнив об идиотских восстаниях вековой давности, стал, видите ли, заботиться об уважении Конституции, на которую с эпохи Войн за Независимость плевать хотели все правители, потому что, как мы там, у себя, говорим, «практика всегда дает пинка теории» и «силой добиваются, бумажкой подтираются…».
Восстание удается погасить довольно быстро, и мятежника, конечно, казнят. И вроде бы можно вернуться к нормальной жизни — но очень скоро разгорается второй мятеж, тоже военный и тоже генеральский, а в самиздате начинает расползаться слух о том, что и сам-то президент двадцать лет назад занял свой пост в результате переворота. Приклеивается обидный ярлык: Диктатор. Главой оппозиции внезапно становится непонятно откуда взявшийся профессор философии — лысоватый человек с высоким выпуклым лбом и набухшими прожилками на висках, хилый, воинствующий вегетарианец, отец девяти детей, поклонник Прудона, Бакунина и Кропоткина, а еще эзотерики, теософии и спиритизма. Тысячи противников режима объединяются вокруг этой чрезвычайно разносторонней личности. Довольно быстро к фигуре профессора добавляется еще один народный герой — Студент (с большой буквы): идеалист, боец-реформатор, защитник бедных, враг богачей, бич лихоимцев, патриот и прочая, и прочая. Правда, когда после долгих погонь пойманный Студент предстает перед Главой Нации, внешность у него оказывается не слишком героическая:
«Он предполагал встретить юношу-атлета, с мускулами, развитыми университетским гандболом, с энергичным и вызывающим лицом человека, готового в любой момент вступить в бой, а сейчас видел перед собой худого, хилого, бледнолицего юнца — на полпути от отрочества до зрелости — с несколько растрепанной прической, и юноша — это да! — смотрел открыто, пристально, в упор, почти не мигая, глаза его очень ясные, не то серо-зеленые, не то зелено-голубые, хотя чуть ли не по-женски эмоциональные, отражали силу характера и решимость того, кто может в случае необходимости действовать непоколебимо, с верой и убежденностью в своей правоте… Всматривались друг в друга — с одной стороны Хозяин, Властью Облеченный, Несменяемый, с другой — Слабый, Скрывающийся, Утопист. Воочию они друг друга видели впервые — над пропастью, разделяющей два поколения».
И вот диспозиция: с одной стороны — Несменяемый, с другой — хилый профессор и не менее хилый Студент (второй восставший генерал к тому времени уже тоже «подавлен»). Но спустя несколько десятков страниц оказывается, что именно Студент способен свергнуть Несменяемого, и именно профессор становится новым президентом (не то чтобы хорошим, правда).
Дело, оказывается, в том, что Диктатор, все свободное время отводящий тяжеловесным размышлениям и философствованиям, бессилен против реальной деятельной мысли подростка. Бессилен против того, что нельзя расстрелять, утопить или завоевать. И это главная превратность его метода.
Единственным прикрытием от внутренней войны для Главы Нации становится война внешняя — Первая мировая, но и она спасает ненадолго. В итоге он, сбежав из страны, доживает свои дни в любимой Франции, но в доме, копирующем обстановку его родного захолустья. От его cogito ergo sum остается все меньше: он забывает прочитанные книги, путает прослушанные оперы — и в панике начинает искать то, что останется от него самого. Он плачет над томиком словаря Ларусса, в котором нет о нем ни строчки, он мечется по музеям в поисках своего памятника или хоть гипсового бюста, но не находит и его.
В истории Глава Нации существовал только потому, что правил, и только до тех пор, пока правил. В конце концов он встречается с тем, что от него действительно осталось: со скелетом неизвестного казненного, который он нашел в пещере, где прятался во время первого военного мятежа и который передал в дар музею. И вот стоят они друг напротив друга: скелет казненного и бывший Несменяемый, экс, который твердит этому скелету, что это он, Глава Нации, вывел его в люди, это он вытащил его из дерьма на свет, это ему он всем обязан.
Вот только вопрос о том, кто кому обязан — скелет диктатору или диктатор скелету, — так и остается открытым.
Оплотом его впечатляющих политических выступлений много лет были такие термины, как Свобода, Преданность, Независимость, Суверенитет, Честь Нации, Святые Принципы, Законные Права, Гражданское Самосознание, Верность нашим Традициям, Историческая Миссия, Долг перед Родиной и т.д. и т.п. Однако ныне эти термины (он имел обыкновение относиться к себе строго критически) приобретали звучание фальшивой монеты, позолоченного свинца, обесцененного пиастра. И, раздраженный своими приевшимися себе же языковыми выкрутасами, он спрашивал себя: чем же заполнить речи и письменные воззвания, призывы и устрашающие заявления, неизбежные при таких военных действиях — карательных, — какие ему вскоре предстоит развернуть? Поддержанный в свое время большинством сограждан как человек с твердой рукой, могущий в периоды трудностей и беспорядков решать судьбы страны, он видел постепенное падение своего престижа, растущую угрозу своему господству после каждого хитроумного маневра, который надо было изобретать, чтобы удержаться у власти. Он видел, что вызывает ненависть и озлобление многих, и сознание этого заставляло его находить в качестве морального противоядия все большее наслаждение и удовольствие в любых проявлениях угодничества и заискивания, в лести тех, кто зависел от него и потому стоял за него, заботясь о его благоденствии и, соответственно, о продлении на неопределенный срок его полномочий, стараясь не вспоминать, основаны ли эти полномочия на законности и Конституции, или нет. Но он не мог игнорировать тот факт, что его враги располагают мощными аргументами против него, тыча, например, ему в нос непрерывно растущими уступками, которые он делал гринго, а этих гринго — только дурак может сие отрицать — все проклинали на нашем Континенте.
<…> И Глава Нации продолжал обдумывать предстоявшее ему выступление с речью, но никак не мог придумать ничего нового. Слова, слова, слова. Все те же самые слова. Нет, «Свобода» не звучит — тюрьмы забиты политзаключенными. Не годится ни «Честь Нации», ни «Долг перед Родиной» — этими принципами всегда жонглируют мятежники-военные. Не подходит ни «Историческая миссия», ни «Прах падших Героев» — по той же самой причине. Нельзя толковать о «Независимости», ибо в пору его правления это могло навести на мысль о «зависимости». Ни к чему толковать и о «Честности» и «Добродетели», если известно, что он хозяин крупнейших предприятий страны. Не следует вспоминать о «Законных правах» — он с ними никогда не считался, если они не входили в его личный свод законов. Словарный состав решительно сократился. А перед ним стоял грозный противник, восставшая треть Армии, и надо было держать речь, но раздосадованный оратор чувствовал, что потерял голос, стал забывать родной язык, ибо уже не находились нужные, зажигающие, хлесткие, слова, потому что он сам их затаскал, обвалял в грязи, обесценил повтором во времена более мелких заварух, не стоивших такого расточительства. Как говорят наши крестьяне, «стрелял из пушки по мушкам».
«Становлюсь стар», — подумалось ему.
