«Диктатура закона»

Многолетнее замешательство либералов, достигшее в прошедшем году стадии прострации, связано с когнитивным диссонансом, возникающим от постоянного употребления терминов «право» и «суд» при растущем понимании того, что этот дискурс уже пуст. Даже «произвол» — слово из того же правового словаря, оно объясняет сразу все и тем самым вообще ничего.

Описывая ситуацию в терминах прав человека, мы подыгрываем Кремлю, который пытается сохранить правовые декорации в виде парламента и судебной системы. Мы не можем отказаться говорить о праве и суде, но их надо понять иначе — так, как, не слишком над этим рефлексируя, мыслят их в Кремле.

Первые слова тогда еще не президента на эту тему прозвучали в феврале 2000 года в «открытом письме избирателям»: «диктатура закона». Неизвестная ранее формула озадачила правоведов, хотя сразу было понятно, что это некий дженерик, русифицированный паллиатив правовому государству, или Rule of Law.

«Закон» стал всего лишь одним из инструментов, не имеющим собственной ценности, который государство вольно переделывать под текущие нужды (как это было сделано с Конституцией в 2020 году), а «диктатура» за прошедшие 23 года прояснила свой смысл в том, что суд здесь — уже лишнее звено.

Излишним стало и Федеральное собрание. Механизмы принятия законов и вынесения судебных решений непрозрачны, и только тот, кто сидит внутри, понимает, как они работают. Но, находясь снаружи, мы можем представить парламент и суды в виде «черных ящиков», чтобы убедиться, что на выходе из них получается ровно то же самое, что было на входе. Это рудимент, хвост павлина и роскошь, которую режим может себе позволить, пока позволяет бюджет.

Осознает ли эту проблему гарант Конституции? Он просто вкладывает в те же слова иное значение.

Логику режима Путина мы чаще пытаемся объяснить как только реакцию на возникающие вызовы — как это делает, опираясь на множество интервью, Михаил Зыгарь в книге «Вся кремлевская рать». С такой точки зрения «право» выглядит в самом деле как молоток, который лежит на полке и извлекается оттуда не чаще, чем появляется нужда забить гвоздь.

как борьбу в смысловом пространстве за «магическую власть номинации», как называет ее Пьер Бурдьё, видя в ней «власть создавать вещи при помощи слов».

Ни в природе, ни в истории, ни в биографии — нет ничего такого, что сделало бы необходимым придание вот этому конкретному лицу свойства «быть президентом». В физической географии или, если угодно, в онтологии точно так же нет ничего, что требовало бы признания Крыма российским (украинским, турецким, греческим, хотя эти свойства ему тоже приписывались). Это только слова, которые приобретают обязывающую силу лишь постольку, поскольку с ними соглашается какое-то количество людей или, как в случае с Крымом, государств.

Власть производить такие «номинации», ранжировать, присваивать звания и названия, навешивать ярлыки и ценники — это и есть реальная власть. Насилие потребно ей не для увеличения числа согласных, для чего хватает и слов, а для удаления с поля и стигматизации несогласных. А «право» и «суд» необходимы для легитимации такого насилия в общем смысловом пространстве.

Страна экрана

Первой стратегической акцией режима, стартовавшей весной 2000 года, стал захват НТВ — с этого началась монополизация сферы знания в том смысле, в котором Мишель Фуко ставит знак равенства между ним и властью. «Знание» в этом смысле не обязательно истинно, скорее наоборот — чаще всего это миф. Наряду с прямой пропагандой новое НТВ стало понижающим трансформатором смыслов: эфир заполнил «интертеймент» настолько безвкусный, что он оказался неприемлем для прежних зрителей. За НТВ последовали и другие «СМИ», решая чисто коммерческую задачу привлечения массового зрителя (читателя). Но Кремль тем самым решал и иную, политическую задачу — обновления языка «знания» в духе сразу ставшего образцом «мочить в сортире».

«Аналитические» ток-шоу превратились в ристалища, зритель предвкушает уже известный результат, а его одобрение вызывает лишь избыточная агрессия (автор теории современного мифа Ролан Барт примерно так же описывает «Мир, где состязаются в кетче»).

Настоящая журналистика, которая не монтируется с массовыми развлечениями, не может тягаться за аудиторию с этим коктейлем из развлечений и пропаганды. Параллельно идет уничтожение тех источников смыслов, в которых Кремль видит «угрозу западного вмешательства», — этот процесс не останавливался ни на миг, пока обретший небывалое могущество Роскомнадзор в погоне за блогерами в виде «СМИ и физических лиц, выполняющих функции иностранного агента» «не добрался до мышей» (коли уж отсылки к скабрезным анекдотам, как только что помянутая президентом «спящая красавица», превращены им в политический мейнстрим).

Следующей важнейшей акцией, начавшейся в 2001 году, стало «дело ЮКОСа», которое не столько ставило перед собой экономические цели (захват имущества был осуществлен попутно), сколько несло политический посыл: «олигархам» дали понять, что поддержка оппозиции и вообще альтернативных точек зрения будет считаться переходом за красную черту. В России финансирования не стало, и медиа и НКО — проводникам «западного влияния» — был и указан путь на Запад. Но в 2012 году был принят закон об «иностранных агентах», а в 2015-м в «закон Димы Яковлева» были внесены поправки о «деятельности нежелательных иностранных или международных НКО».

В репертуаре этих спектаклей были обыски, допросы, аресты, решения судов общей юрисдикции и арбитражных (как недостаточно надежные они были лишены самостоятельности в феврале 2014 года), но использование этих инструментов не означает, что борьба ведется в правовом пространстве, она идет в поле знания по принципу «кто не с нами, тот против нас».

— как в случае лишения задним числом пассивного избирательного права тех граждан, которые помечены властью как «причастные к деятельности экстремистских и террористических организаций». Напротив, административные и судебные практики перенимаются и закрепляются, что делает право существующим лишь на бумаге.

Ведущую нормативную роль приобретает политический язык, транслируемый сверху вниз. Теодор Адорно в работе, посвященной такому языку в предвоенной Германии, определяет его как «жаргон подлинности» (также возможен перевод как «почвенности»). Заклинания, произнесенные через «СМИ», приобретают значение, близкое к известной юристам «преюдиции», — как то, что уже установлено и чего доказывать больше не нужно.

В жаргоне подлинности знакомые слова («государственный суверенитет» или «традиционные ценности») утрачивают способность что-либо объяснять, но тот, кто овладел жаргоном, ни в каких объяснениях уже и не нуждается, а тот, кто пытается копнуть глубже, маркируется в лучшем случае как шут, в худшем — как «агент», и эта маркировка регулирует общественные отношения гораздо в большей степени, чем переваренное жаргоном «право».

Чрезвычайное положение навсегда

Насколько я понимаю Владимира Путина, несколько раз благодаря членству в СПЧ имев возможность видеть его не только на экране, жестокость как свойство характера ему не присуща — насилие он допускает лишь как средство достижения цели. Цель, в свою очередь, он видит в «возрождении великой России», и все его действия, включая выстраивание «вертикали» и создание финансовых активов у друзей, подчинены этой мессианской идее (вопрос, как она возникла, мы оставим за скобками). Но результат, увы, всегда оказывается следствием использованных средств, а не поставленных целей.

Кремль стремится расширить свою власть «создавать вещи при помощи слов» на мировой уровень, направляя огромные деньги на пропаганду за рубежом, а возможно, используя и специальные негласные средства. Но на официальном уровне на основаниях, отличных от концепции прав человека, с президентом, кроме как в Китае, никто из серьезных партнеров не будет говорить. Поэтому Кремль не готов отказаться от обсуждения тем права и суда в подлинном смысле этих слов, и в таком значении они появляются и во внутреннем дискурсе.

Однако право — само по себе западное изобретение. Идея прав человека появилась не вчера и даже не в результате создания после страшной Второй мировой войны Совета Европы с его Конвенцией о защите прав человека и основных свобод. Идея личности и ее свободы, восходящая к христианству, была предметом многовековой борьбы в Европе, откуда в ХVIII веке попала в Россию и в ХIХ была существенно обогащена ее философами и писателями. Но в целом мысль, что право может защитить личность от государства, а не наоборот, в России, где лишь в 1861 году было упразднено крепостное рабство, выглядела диковинно, а социалистический проект, изначально западнический, на 70 лет ее полностью похоронил — если не считать движения маргиналов-диссидентов, напротив, поднявших права человека на щит.

Между тем в период «перестройки» оказалось, что лишь эти бывшие отщепенцы и могли произнести что-то политически внятное. Концепция прав человека была закреплена в Конституции, а в 1996 году, присоединившись к Европейской конвенции, Россия признала, что основные права и свободы человека имеют приоритет перед ее суверенитетом. В последнее время

Если право нельзя отменить, его действие надо приостановить — для начала на время и точечно, но нет ничего более постоянного, чем временное. Приостановка права на его же языке называется режимом чрезвычайного положения.

Путин выиграл свои первые выборы на фоне необъявленного чрезвычайного положения, реально созданного второй чеченской войной. Одним из самых страшных ее эпизодов стал теракт в бесланской школе 1 сентября 2004 года, а 13 сентября президент огорошил глав регионов, приглашенных на расширенное заседание правительства, уже не обсуждаемым решением об отмене выборов губернаторов:

Выборность не укладывалась в схему номинации и ранжирования, но никакого отношения к проблемам федерализма и местного самоуправления, уничтожению которых принятый вскоре закон положил начало, трагедия в Беслане не имела: основание для приостановки права было воображаемым, а о его временном характере вопрос даже не стоял. Далее режим чрезвычайного положения перешел в постоянный, хотя официально никогда не объявлялся.

«Институт чрезвычайного положения» (кавычки, поскольку он подразумевает как раз отмену действия всех институтов) имеет давнюю историю. В Древнем Риме диктатура вводилась решением сената в случае войны или стихийных бедствий, диктатор получал неограниченную власть, но слагал полномочия через полгода либо после исполнения поручения сената — так продолжалось, пока Юлий Цезарь незадолго до своего убийства, а за ним Август не были объявлены императорами. Диктаторам полагалось сопровождение ликторов, вооруженных перетянутыми красной лентой прутьями — фасциями, от которых произошел термин «фашизм». Это не просто совпадение, оно указывает на соблазн и на вектор развития режима чрезвычайного положения.

Институт чрезвычайного положения глубоко исследован Карлом Шмиттом в 30-е годы ХХ века и его современным последователем Джоджо Агамбеном. Шмитт — «коронованный юрист Третьего рейха», но при этом блестящий философ и юрист — предложил

Возвращение к Шмитту в современном политическом и правовом дискурсе связано с ускорением истории и его мыслью о том, что право как стабильная и в силу этого неповоротливая система непригодно для ответа на стремительно возникающие вызовы. Шмитт очерчивает сферу политического как «пространство, в котором определяются друзья и враги», а Агамбен рассуждает о «парадигме гражданской войны» (распри), которая остается в основе всякого общества, вопрос лишь в степени ее остроты и проявленности.

Жителю нашей страны трудно не согласиться с этой мыслью, но с поправкой на то, что гражданская война постоянно ведется здесь не столько в физическом, сколько в смысловом пространстве: периоды Rule of Law скоротечны, а чрезвычайным положением, начиная хоть с опричнины, тут никого не удивишь. Не факт, что после отдаления Павловского в Кремле кто-то слышал про Шмитта, но политику мыслят точно по нему, навешивая ярлыки на «врагов», необходимых для обоснования необъявленного чрезвычайного положения. Но и «друзья» там тоже нужны — в качестве опоры собственной легитимности.

Два русских народа

Вовремя не замеченная «парадигма гражданской войны» была заложена в 2001 году в самом названии создаваемой тогда партии «Единая Россия», что выражало важнейшую установку Кремля. Но по крайней мере с ХVIII века Россия никогда не была единой: в результате петровских реформ и культурной политики Екатерины здесь возникло и развилось прозападное крыло, чьи устремления большинством населения, а чаще всего и правительством, отвергались или не воспринимались. Впрочем, до этого России в том виде, в каком мы ее знаем и в каком она нашла свое место в мировой истории, собственно, и не существовало.

Движения западников и славянофилов оформились в России к середине ХIХ века, но традиция западничества имеет более давние корни — можно почитать хоть переписку с Иваном Грозным беглого воеводы Андрея Курбского, которую тот затеял из Ливонии. Среди классических западников и славянофилов были самые образованные люди, они ходили друг к другу в гости, во многом признавали правоту друг друга и во всяком случае умели друг друга слушать. Но к концу ХIХ века, по словам крупнейшего русского философа Владимира Соловьева, высокое славянофильство уступило место «низменному национализму», а отношения двух главных течений русской мысли «упростились и вернулись к борьбе между дикостью и образованием».

Известно высказывание одного из авторов сборника «Вехи» (1909 год) Михаила Гершензона:

Политика, которую мы называем путинской, с самого начала состояла в постепенном отказе от ограждения «от ярости народной» той части пока еще единого народа, которую в Кремле рассматривают как ориентированную на Запад.

Как замечает в книге «Власть коммуникации» Мануэль Кастельс (его мысль на поверхности, но звучит как откровение),

До 2012 года кнут использовался не так широко, как пряники: цены на нефть росли, «Россия вставала с колен», деньги в кормушку телеканалов сыпались регулярно, а те, кто хотел с ними поспорить, могли заниматься этим более или менее безбоязненно, но и безвозмездно. Как ответил президент Дмитрий Медведев Дмитрию Муратову, приглашенному к нему на неофициальную встречу вместе с Михаилом Горбачевым в 2009 году, «технически все свободны».

Однако в декабре 2011 года после массовых протестов в Москве против фальсификаций на выборах в Госдуму и объявленной Путиным «рокировочки» «белым ленточкам», ассоциировавшим себя с креативным классом, вся машина пропаганды противопоставила митинг на «Уралвагонзаводе». Тогда в ходе прямой линии с Путиным начальник цеха Игорь Холманских предложил:

Холманских даже был назначен полпредом президента в Уральском федеральном округе, но в 2018 году он из федеральной повестки исчез, а «Уралвагонзавод» остался — как символ настоящего «народа», готового в случае чего защитить власть от «норковых шуб».

Кремль сделал свою ставку, подтвержденную фейковым расследованием НТВ «Анатомия протеста», где главным обвинением против лидеров этого протеста, вскоре сурово осужденных по «болотному делу» за нападение на ОМОН, стало обвинение в получении иностранных денег на организацию свержения законной власти в России.

В 2014 году эта война, все отчетливее выражавшаяся и в судебных приговорах, и во внесудебных расправах — от обливания зеленкой до политических убийств (Борис Немцов, февраль 2015 года) — из холодной превратилась в горячую. В июле 2021 года Путин вновь заявил, что украинцы и русские — это один народ, но тогда его надо понять так, что огромная часть этого народа была подвергнута каре — в виде присоединения Крыма к России и гражданской войны на Донбассе — за ориентацию на Европу, в чем состояло главное требование того киевского «майдана».

В 2014–2016 годах на волне крымской эйфории контроль над дискурсом в основном удалось вернуть, но появление на неконтролируемом YouTube в марте 2017 года расследования «Он вам не Димон» и неожиданно многолюдная акция с «уточками» на Тверской, на которую многие молодые участники вышли впервые, показали, что этого уже недостаточно. Осенью 2019 года столь же резко выросло число участников массовых протестов в связи с отказом независимым депутатам в регистрации на выборах в Мосгордуму, участились и локальные протесты против мусорных свалок и по другим, иногда неожиданным поводам, а летом и осенью 2020 года ежедневно проходили массовые митинги в Хабаровске.

Несмотря на успешную, казалось бы, кампанию по внесению поправок в Конституцию и обнуление президентских сроков, репрессии — вероятно, и на фоне протестов 2020 года в Белоруссии — с тех пор только усиливаются.

девять активистов и сторонников Навального осуждены (к счастью, без лишения свободы) за подстрекательство одного участника митинга к возможному (доказательств нет!) заражению других по неосторожности (!). С подачи Главного государственно-правового управления «бешеный принтер» штампует законы, противоречащие Конституции и заведомо невыполнимые, да и неприменимые с точки зрения юридической техники, как новация о «физических лицах — иностранных агентах».

В логике Кастельса это подтверждает и обратный тезис: чем меньше власть владеет дискурсом, тем больше ей требуется насилие. На войне все средства хороши, особенно такие удобные орудия, как закон и суд: обе палаты парламента и судебная система окончательно превратились в приставки к телевизору, в способ ничего не доказывать, а только вешать ярлыки. Постоянно тестируются и пределы внесудебного насилия — ответственности за его применение «силовики» не несут, что обеспечивается на уровне и законов, и правоприменительных практик.

Не наши

Большинство россиян последовательно поддерживало именно этого президента, образуя с ним как бы систему сообщающихся сосудов. Но и Кремль за 22 года вырастил себе такой народ, который он видит как российский.

Характерен сдвиг образа Путина от Петра I, от ассоциации с которым он не открещивался в начале своего правления, к Ивану Грозному, с которым он прямо себя не ассоциирует, но и никак не препятствует его реабилитации в истории, как и восхвалению мифологического Сталина. Никуда не делась изобретенная Сурковым риторика «наших», что подразумевает и наличие «не наших» с вытекающими из законов подворотни последствиями.

Власть, говорит Фуко, это не привилегия, а техники. Практически каждому, кому грозит насилие, начиная еще с Михаила Ходорковского, предоставляется выбор между, как правило, лишением свободы и эмиграцией.

В самом деле, утверждая, что Россия находится всегда в обороне, Кремль в чем-то прав: он защищает созданное за эти годы смысловое пространство, но значительной части народа в этом пространстве слишком некомфортно жить: оно как минимум замусорено, тут не всякий может дышать.

В октябре 2021 года портал «Такие дела» опубликовал результаты исследования, проведенного с командой независимых экспертов. В рамках этой затеи были опрошены 900 человек в возрасте от 14 до 70 лет из 65 стран, которые уехали из России с 2000 по 2021 год, а из-за особенностей методики в выборку попали в основном те, кто эмигрировал «на Запад».

Авторы исследования не нашли доступных публичных данных (что не исключает их наличия в закрытых источниках), но анализ имеющихся позволяет предположить, что общая эмиграция из России за период с 2000 по 2020 год составила от 4 до 5 миллионов граждан РФ. Чуть более половины респондентов назвали возраст от 30 до 40 лет, а на момент отъезда им было от 20. 85% состоит в браке, у половины есть несовершеннолетние дети. 92% уехавших — с высшим образованием, у 14% — ученая степень. Треть работают сами на себя (фрилансер, предприниматель, владелец компании), половина — специалисты. До эмиграции половина жила в Москве, еще 14% — в Санкт-Петербурге.

Отвечая на вопрос, что повлияло на решение об отъезде,

• 64% респондентов указали безопасность,
• 54% — политическую ситуацию,
• 51% — заботу о будущем детей,
• 50% — уровень терпимости в обществе

(можно было выбрать несколько ответов).

Среди тех, кто выбрал безопасность, 80% уехали после 2012 года, и 84% из них оценили жизнь в новой стране на «хорошо» и «отлично». 79% «скорее не вернутся» или «точно не вернутся».

По сообщению правительственного агентства «РИА-Новости» за 27 января 2022 года, только в Ростовской области в 2021 году (который стал «прорывным») российские паспорта получили 720 тысяч бывших граждан Украины из ДНР и ЛНР. По сообщению ТАСС, за сентябрь 2014 года российские паспорта получили 98% жителей Крыма, что дало прибавку к населению РФ без малого 2 млн граждан.

Ловушка легитимности

Юристы, занимающие в России официальные посты от председателей комитетов палат Федерального собрания до судей, основываясь на позициях нормативизма, ставят знак равенства между законностью и легитимностью. Но это разные вещи: легитимность — не писаный юридический, а подразумеваемый общественный договор, в рамках которого общество или, по крайней мере, составляющее его большинство внутренне признает власть над собой как отвечающую в конечном счете их общим интересам.

Макс Вебер, введший это понятие в оборот, различал три вида легитимности:

• традиционную,
• харизматическую
• рациональную.

Лишь последняя опирается на согласие граждан выполнять ради общего блага понятные законы, пусть даже они противоречат в конкретной ситуации их выгоде. Это и есть институциональная, опять-таки преимущественно «западная» легитимность, а два других типа не имеют никакого отношения к законности. Профессор Андрей Медушевский (наша беседа с ним опубликована в № 132 «Новой» за прошлый год) предлагает концепцию комбинированной легитимации власти, различая, например, внешнюю и внутреннюю стороны легитимности, когда успехи на международной арене могут в какой-то степени компенсировать провалы внутри страны.

Определяя легитимность как «динамический процесс воспроизводства доверия общества к власти», Медушевский считает, что в России в настоящий момент она ближе всего к «традиционной» по Веберу — отсюда возросшее внимание Кремля к «духовно-нравственным ценностям», всякого рода скрепам, которые объявляются незыблемыми, то есть «вечными».

Личная его харизма уже не играет той роли, которая была ей свойственна ранее, и проблема в том, что харизма не может быть передана «транзитом».

Но это проблема для «элит», а в чем она состоит для общества — не разделяя его в этом случае на «наших» и «не наших»? Вебер дал и никем, в том числе в Кремле, не оспариваемое определение государства как монополии на легитимное насилие. Оно необходимо связано с рациональной легитимностью, но ни с какой другой. Если легитимность «суверена» черпается не из права, а напрямую из «всенародной поддержки», из неопределенных и часто изобретенных «традиций», то на уровень ниже и до самого низа это открывает простор для нелегитимного насилия — «силовиков» под видом государства и прямого криминала.

«Силовики» (этот термин обосновался в квазиюридическом словаре после 2000 года) смекнули собственную выгоду уже после «дела ЮКОСа» и множат число «врагов» ради отчета и чтобы, не считаясь ни с каким законом, поживиться их собственностью. При чем тут «права человека»? Этот словарь не имеет к политэкономическому процессу никакого отношения.

Агрессия, расползающаяся из телевизора, делает жизнь невыносимой, и неслучайно «элиты» стараются спрятать деньги и отправить своих детей учиться на Запад. Нельзя не видеть и корреляцию между «западничеством», IQ и уровнем образования. Отрицательный отбор по критерию лояльности неуклонно снижает качество управления, науки, стареющего оборудования, в том числе военного, и экономики в целом: это туловище, лишаемое головы.

Авентинский холм

Жак Рансьер, объясняя свое понимание политики, приводит пример сецессии (демонстративного ухода) плебеев на Авентинский холм в 494 году до нашей эры. Эта своеобразная забастовка парализовала жизнь в Риме, но поставила патрициев перед сложной задачей: они считали, что плебеи обладают голосом (как коровы), но не логосом, позволяющим им выносить разумные суждения. Надо было вести с ними переговоры о возвращении на каких-то условиях, но как? Компромисс был достигнут путем учреждения должностей трибунов, выражавших мнение плебса, но затем плебеям пришлось повторить свой маневр еще четырежды.

Важная мысль Рансьера состоит в том, что понятия «народ» и «большинство», используемые в политической риторике, на самом деле фикции, игнорирующие тех, кто не представлен в этих конструктах.

Политика же возникает там и тогда, где и когда появляются «несогласные», которые поднимают вопрос об ином порядке равенства, то есть о своих правах.

Способов решения этой проблемы, всегда рано или поздно возникающей из фикции «народа», два:

• восстание, которое может быть средством заявления требований, но никогда ни к чему хорошему не приводит,
• обсуждение иного порядка равенства.

В конце концов, все, чего требует «недобитая интеллигенция», это представительство, и не такое уж значительное: 14%, если ориентироваться на цифры одобрения и неодобрения решения о присоединении Крыма.

Почему бы не пропустить в парламент «Яблоко», чего уж такого судьбоносного эта партия там смогла бы добиться? Но это сразу рушит картину «единства», на котором зиждется нынешняя легитимность власти и ради сохранения которой приходится так или иначе фальсифицировать результаты выборов. Отменить их нельзя: наряду с «парламентом» и «судом» это важнейшая часть телевизионной картинки. Но на фоне фальсификаций появляется «Навальный» (как феномен: не он, так кто-то другой), он разворачивает революционный дискурс, вовлекая в него и какую-то часть несогласных с чем-то другим.

Кремль, по-видимому, сознательно выпускает пар через клапан эмиграции. Но в таких масштабах она способна повторить маневр «ухода на Авентинский холм». На вопрос, заданный в 2021 году «иностранным агентом» «Левада-Центр» о желании уехать за границу «определенно да» или «скорее да» ответили 22% респондентов, и это максимальный показатель с 2013 года, а среди опрошенных в возрасте от 18 до 24 лет о таком желании заявила почти половина.

На самом деле «западничество», иначе называемое европеизмом, — это просто образ мысли, свойственный не такой уж незначительной части говорящих по-русски: 14% с диаспорами насчитывают около 20 млн человек. В основе этого образа мысли лежит понимание ценности каждой личности и невозможности принесения ее прав и свобод в жертву какому угодно, а чаще всего мифологическому «большинству». Это не значит, что все «русские европейцы» (понятие детально разработано моим другом, философом Владимиром Кантором) бездумно благоговеют перед Западом, не видят его отрицательных черт и только и мечтают туда уехать. На родине их (нас) бесит не Россия как страна и ее народ, а в первую очередь фальшивая картинка, преподносимая пропагандой.

Обычное желание правды, как ни странно, является сильным мотивом для очень многих, чего власть, судя обо всех по себе, полностью не понимает. Где же искать истоки мифа о «западных деньгах», без которых эти настроения были бы якобы невозможны? Наверное, где-то в недрах КГБ.

Советский «социализм» был западническим проектом, хотя в фигуре Сталина многие видели и видят воплощение славянофильства в смысле «особого пути». В позднем СССР, где я прожил свои первые 35 лет, западнический мотив, безусловно, преобладал «в массах», пусть и в вульгарном виде джинсов и жвачки. Что в СССР в самом деле создавало «единый советский народ» и чего вовсе нет в сегодняшней РФ, так это общие институты социализации (школы, институты, армия, заводы, стройки). В них доброжелательная коммуникация между русскими европейцами и выходцами с условного «Уралвагонзавода» была не только возможна, но и активно реализовалась.

Сегодня на фоне образования социальных сетей, изолировавших различные течения мысли (и бессмыслицы) в информационных пузырях, власть еще и вбивает клин между интеллигенцией и «народом», и коммуникация между этими пока еще частями одного народа почти отсутствует. Мы опять вернулись, по Соловьеву, к борьбе между дикостью и образованием. В этом, а не в «западном влиянии» надо видеть действительную угрозу национальной безопасности РФ.