Весьма часто встречается определение сегодняшней российской политической реальности — через понятие постмодернизма. Но не часто встречаются разъяснения этому. Между тем есть довольно весомые признаки, по которым можно утверждать: отношение большинства российских жителей и российской власти к политической жизни есть тотальный, глубоко укорененный в подсознании постмодернизм.

Сразу надо оговориться, что в постмодернизме стоит выделить как минимум два формата: «высокий» и «потребительский». И тот, и другой исходят из одной установки: главная идея эпохи модерна, идея универсального человеческого смысла перестала работать. Но дальше идут различия.

• «Высокий» формат постмодернизма проживает утрату смысла как драму, хотя при этом не перестает иронизировать над собственным драматизмом.
• «Потребительский» же формат чувства драмы лишен и полностью занят адаптацией к обессмысленному пространству мира. Ирония тоже есть, но направлена не на себя, а на всякую попытку нового обращения к универсалиям. Скорее, не ирония, а жесткий сарказм.

Как показывают наблюдения, самый расхожий тип российского политического постмодернизма отчетливо соответствует формату «потребительскому». Вот два примера.

Во-первых, одно из ключевых постмодернистских понятий — «смерть субъекта». Указывает на исчезновение независимого производителя смыслов или событий. В такое понятие почти без остатка вписывается сейчас российское общество. Конечно, и события, и смыслы множатся с катастрофической скоростью, но источник только один: российская власть. Беспрестанно производит она перед удивленными взглядами все новые законы, декларации, инциденты.

Ежедневно какой-то повод для усиления нездорового азарта: что же будет после такого? Однако и азарт захватывает далеко не всех. Реагирует лишь небольшая, критически мыслящая часть. Та, что носит известное название: «интеллигенция». Базовая, абсолютно преобладающая часть общества россиян занята своим обычным делом — приспособлением к тому, что находится на дистанции «вытянутой руки». У базовой части нет политической включенности — даже эмоциональной. И нет у нее к власти никаких вопросов.

Образованная и успешная молодая женщина на вопрос, что она думает о возможной войне с Украиной, отвечает: «Мне надоела политика!» Когда же ее спрашивают, насколько активно она прежде интересовалась политикой, говорит: «Не интересовалась, но мне она все равно надоела!»

Впрочем, деполитизированному большинству не очень уместно называться «обществом». Собственно, как и «народом». Оба этих понятия предполагают политическую субъектность — самосознающую волю, способную быть оппонентом для воли своих правителей. Но такой субъектности не наблюдается у большинства.

Возможно, дело здесь в некоей культурологической российской особенности, которая блокирует свободу политической мысли и воли. Чаадаев наверняка согласился бы с таким утверждением. А может быть, российскому населению катастрофически не везет с его государством. Так или иначе, но — субъекта нет. Что всегда есть, так это, по словам одного известного обер-прокурора: ледяная пустынь, по которой ходит лихой человек.

Второй пример адаптации постмодернизма к российскому бытию: активная практика деконструкций смысла через игру с именами и названиями. «Игра текста против смысла» — как называл это Жак Деррида, автор самого понятия деконструкции.

Однако у процесса наименования есть и обратная сторона, которой, собственно, и занимается практика деконструкции. Выданное явлению имя может не только отражать, но и разрушать, деформировать его судьбу. Что особенно заметно в том случае, когда речь идет о пародийном, намеренно искаженном имени.

Кажется, так ли уж существенно вольное обращение с названиями? Но оно очень существенно — на связях между явлением и его именами держится вся идентичность. Это не значит, что имена не могут изменяться, — и они изменяются. Но если идентичность важна для нас, то перемены в названиях должны черпать свою обоснованность не из нашей прихоти или выгоды, а из судьбы самого явления. Даже когда обоснованность плывет и становится фейковой — в этом тоже следует видеть не что иное, как судьбу явления.

Это хорошо понимают идеологи российской власти. И отлично используют. Например,

Те, кто такую пародию создает, обладают достаточным силовым ресурсом, чтобы она перешла из комического разряда в разряд драматичного бремени.

Здесь мы сталкиваемся с еще одним методом деконструкции смысла. Когда в некий произвольный момент смысл переводится из интеллектуально-языкового измерения в измерение насильственно-телесное. Своего рода игра с измерениями. Но цена, которую многие люди за такие переводы платят, носит уже далеко не игровой характер: тюрьма, эмиграция.

Также к методу постмодернистской деконструкции относится широко практикуемый властью запрет на сомнения. Это касается в первую очередь областей исторической науки. В прямую противоположность всей философии модерна, основанной на сомнительности, гипотетичности и критическом подходе к конечным выводам всякой науки. Тем более — науки общественной.

Запрещено сомневаться в исключительно позитивной роли СССР во Второй мировой войне; запрещено выдавать критические суждения в адрес всех тех событий и деятелей отечественной истории, которые внесены государством в реестр союзников и «скрепных основ».

Так, с год назад один новосибирский историк вынужден был встречаться со Следственным комитетом из-за своей реплики о событиях XIII века. Он лишь указал на хрестоматийный факт сотрудничества князя Александра Невского с оккупационным режимом монгольской Орды. В чем было усмотрено оскорбление «исторических и нравственных ценностей».

Наука призвана играть здесь ту же роль, которая некогда, в трайбалистские времена, была за прикладной магией, обслуживающей интересы племени и его вождя. Делать же стратегические выводы — привилегия правителей-заказчиков, но никак не ученых.

И человек науки, не готовый разделить опыт Николая Вавилова, Павла Флоренского и прочих тысяч своих коллег, уничтоженных государственной системой, должен уходить в глубокую тень. Как иллюстрация: известного новосибирского профессора приглашают прочесть лекцию о Великой Отечественной в некоем патриотическом клубе. Профессор категорически отказывает и отвечает с натянутой улыбкой: и слова об этом не скажу, чтобы как-нибудь ненароком кто-нибудь не оскорбился.

Сегодняшнему российскому государству, как бы ни упрекать его в отсутствии идей и смыслов, не откажешь в том, что пространство деконструкций оно освоило блестяще. В общем-то именно в силу отсутствия идей и смыслов.

В этом пространстве возможны практически полная произвольность и алогичность. Самая глубокая рефлексия ученого мужа и самая произвольная мистификация имеют здесь равные права на истинность. Убедительность научного подхода ничем не превышает убедительность любого конспирологического мифа — все дело лишь в том, к чему больше готова аудитория. В первом случае требуются критичность и свобода мышления; во втором не требуется почти ничего — разве что повышенная склонность к внушению.

К чему более склонно восприятие российской аудитории — вопрос риторический. Но потому население и власть отлично понимают и чувствуют друг друга. И отлично владеют общим языком — языком постмодернистской деконструкции. Население — интуитивно и бессмысленно, власть — с прицельной осознанностью и беспощадно.

Роман Шамолин, антрополог, — специально для «Новой»