Когда большинство из тех девятерых, кого судят по «санитарным делам» (sic!), еще под стол пешком ходило, в феврале 2000 года кандидат в президенты Владимир Путин в «открытом письме избирателям» написал: «Демократия — это диктатура закона, а не тех, кто по должности обязан этот закон отстаивать».

Золотые слова, их бы начертать, скажем, на фасаде Следственного комитета. Но правоведов заинтриговала необычная формулировка. Вроде бы это сродни известному Rule of Law, но при чем тут тогда «диктатура» и куда делось «право», которое потеснил «закон»?

Словами обманывать легко, они для совсем разного одни и те же, но оттенки тщательно подбираемых слов, напротив, не лгут, в них различимы намерения. «Право» — это система норм, ориентированная прежде всего на равенство перед законом, а сам «закон» лишь инструмент — как топор, с помощью которого можно и дом построить, и человека убить. За 20 лет режим видоизменился, все более перенося акценты с попыток убеждения на насилие, но ориентация на прикладной характер «закона», требующая отказа от нормативного порядка, создающего предсказуемость, была заложена в самую основу режима.

Сегодня это «санитарные дела». Почему их стало десять (на девять подстрекателей и одного «подстрекаемого»), а не одно, «объединенное единым умыслом», каким оно было возбуждено с самого начала 24 января? Тут возможны лишь догадки, но наиболее вероятна та, что как раз об умысле «коллективный Бастрыкин» сначала и не вспомнил.

Проблема в том, что не без труда найденный СК «подстрекаемый» несет ответственность по ст. 236 УК РФ за «нарушение санитарно-эпидемиологических правил, повлекшее по неосторожности (выделено мной. — Л. Н.) массовое заболевание… либо создавшее угрозу наступления таких последствий».

Диспозиция статьи, какая, видимо, пригрезилась тогда СК, могла бы быть описана так: «проведение массовых мероприятий, создающих угрозу нарушения санитарно-эпидемиологических правил». Без уточнения «по неосторожности» норма подразумевала бы действия, совершенные с косвенным умыслом (при безразличном отношении к последствиям). Появление такой нормы, в отличие от многих других, сочиненных недавней Думой, возможно, было бы даже целесообразно в условиях пандемии. Но, во-вторых, под нее в первую очередь попали бы мероприятия, проводимые отнюдь не оппозицией. А во-первых, такой статьи в УК нет!

Следователям, как бы они ни учились, известен принцип, вдалбливаемый на первых курсах всем юристам даже по-латыни: nullum crimen sine lege — то, что не описано в законе как преступление, преступлением считаться не может. Не за что судить этих девятерых. А как же тогда «решить задачу»?

Юридическая абсурдность обвинения высвечивает именно инструментальную цель: не допустить на выборы сторонников Навального. Ее можно решить разными средствами, в том числе так, как, видимо, это пытались сделать с самим Навальным. Можно попробовать как с Иваном Голуновым — вдруг на этот раз прокатит? Но это все рискованно, да и жестковато, а вот «санитарные дела» с преимущественно условными сроками наказания — в самый раз.

Это и есть, пожалуй, воплощенная «диктатура закона», потому что право отсюда исчезло, оставив суд с совершенно непонятной функцией — скорее медийной, чем юридической: чтобы там, где такую задачу могли поставить (намекнуть, одобрить постфактум), скрепили ее достижение сакраментальным: «Суд решил! В России никто не может вмешиваться в прерогативы суда». Или вы противник Rule of Law?

Избирательное правоприменение (и неприменение — например, к «силовикам») давно и детально описано, но

Такой превентивный — на манер обработки ядохимикатами от вредителей — характер имеет расширенное недавно законодательство об «иностранных агентах» и особенно ограничения для всех, кто «причастен к деятельности экстремистских организаций». На этом невнятном и заранее не оговоренном основании их можно много чего лишить: прежде всего пассивного избирательного права, причем задним числом.

Но право в принципе так — в виде мин-ловушек для тех, кто еще ничего и не совершил, — не работает. Так оно утрачивает качество норм, равным образом рассчитанных на всякого, а превращается в чисто управленческое решение по лишению прав совершенно конкретных лиц, которых, в отличие, например, от сталинских «кулаков», не так сложно даже заранее перечислить поименно. Такие «законы» по сути своей — административные распоряжения, бессудные санкции.

На основании этого же законодательства (но не права) за последние недели были заблокированы сайты большинства еще действовавших оппозиционных медиа, а их команды были вынуждены заявить о самороспуске под угрозой уголовного преследования не только журналистов, но и активных читателей.

Да, в такой ситуации мы в значительной мере лишены возможности что-то делать, но, слава богу, не лишены возможности понимать. А понимание, как замечает в одном из своих эссе Ханна Арендт, — это, пожалуй, лучшее средство против ужаса, против столбняка перед лицом тоталитарного режима.

6 июля на сайте «Новой» была опубликована наша беседа с профессором Андреем Медушевским, к ней я отсылаю тех, кто захочет разобраться в этом глубже (из-за сложности и размера материал не был опубликован в бумажной версии). Медушевский, анализируя мировую литературу на эту тему, рассуждает о росте популярности в наши дни идей Карла Шмитта — ведущего юриста нацистской Германии — и его последователя и нашего современника Джорджо Агамбена. Агамбен, как и Шмитт, считает рассуждения о правовом государстве пустой тратой времени, поскольку реальностью для «суверена» всегда является режим чрезвычайного положения, то есть приостановки права и переноса центров принятия решений в область администрирования, то есть, по сути, ручного управления.

За концепцией Агамбена есть, как это по-русски, сермяжная правда: история начинает развиваться с такой скоростью, что нормативное регулирование часто просто не поспевает за ней. Однако, ссылаясь опять же на мировую литературу, профессор Медушевский говорит об опасности воображаемого чрезвычайного положения как конструкции, «закрепляющей в сознании саму эту форму когнитивного конструирования реальности. Такой взгляд на мир постоянно проецирует новые кризисы и не знает иного выхода из них, кроме беспрерывно сменяющих друг друга чрезвычайных мер».

Вот что в целях понимания мы должны спросить у себя, а при возможности поставить этот вопрос и перед законодателем в широком смысле слова. А правда у нас чрезвычайное положение? А почему тогда не сказать об этом прямо, не ввести вместо судов, например, «тройки»? А правда у России есть «враги», которые оправдывают такую приостановку права? И чего же хотят эти «враги» — не в смысле дежурного «ослабления России», а как-то более конкретно?

Эти вопросы мы пока должны просто поставить, а ответить на них будет кому. История, в отличие от нас, всегда знает ответ, он где-то на следующих страницах.