— Почемуголодовка? Почему именно такой отчаянный такой шаг?

— Понимаете, пространство наших возможностей все время сужается. Ковид: митинги нельзя, пикеты нельзя, все уже и уже. А голодать можно — это раз. Во-вторых, я чувствую, что миллионы людей следят за ситуацией [с Навальным] и понимают, что человека медленно убивают у них на глазах, — фактически мы следим за этим онлайн. И люди не знают, что им делать.

И сейчас мне пишут из разных частей света: «Как здорово, что я вас услышал!» И каждый час несколько человек [к голодовке] прибавляется. Причем я никого не призываю, я просто ищу единомышленников. Даже при наших путинских законах домашняя голодовка не запрещена.

Я последние полтора года пишу открытки зэкам. Сначала писал Косте Котову, потом Руслану Сулейманову. Когда арестовали Навального, я стал писать ему. Написал десять открыток. Две открытки вернулись. Видимо, это привилегия Навального, потому что обычно открытки не возвращаются.

Когда я узнал, что он начал голодовку — а я представляю, что такое голодовка, когда у тебя боли в спине, а еще когда ты в лагере, — тогда я понял, что не могу написать никакой открытки, никакого письма.

Для меня это первый опыт, кстати, оказалось, очень интересный.

— Чем этот опыт интересен? Как вы себя чувствуете?

— Мне интересен этот опыт голодовки как биологу. Наблюдаю за реакцией своего организма. Сейчас у меня усилилось головокружение и появилось ощущение, как будто я нахожусь на горной высоте. Так кружится голова на высоте 4000 метров над уровнем моря. Ощущение это появляется, когда резко встаешь. Я знаю, как себя вести в этой ситуации, так что пока все в порядке. Есть сочувствующие медики, которые оказывают консультации. У других участников голодовки тоже есть родственники-медики, которые подключатся. Я сейчас пытаюсь организовать консультации врачей, медицинскую помощь для всех участников голодовки, вне зависимости от того, где они живут.

Многие из единомышленников благодарят меня. Один сказал, что по состоянию здоровья не может ходить на митинги, а теперь у него «есть дело».

Мы сейчас с женой обсуждали, что сегодня признали виновным полицейского, который убил Джорджа Флойда. Он его душил на протяжении 9 минут, когда тот просил воздуха, и это всех возмутило, а у нас 89 дней на наших глазах убивают человека. И наше общество в целом почти безучастно.

— Как вы вообще относитесь к истории с Навальным?

— Я могу оценить и с социальной точки зрения, и как биолог. Это совершенно жуткая история. Я очень близко знаком с Володей Кара-Мурзой, он мой крестник, и я наблюдал оба его отравления. Было ясно, что это тот же яд.

Я ужасно переживал за Навального, был очень впечатлен его возвращением в Россию: это мужественный поступок; к сожалению, не очень подготовленный. Алексей — такой политик, который действует интуитивно. Потом начался вот этот ужас в тюрьмах.

Могу сказать как биолог, который наблюдал отравление Кара-Мурзы и его восстановление, что Навального сейчас могут травить другим ядом. Его состояние не может быть последствием «Новичка». Потому что «Новичок» — это ингибитор холинэстеразы, который очень быстро выводится из организма. Он у этих «кудрявцевых» так популярен, потому что его очень трудно «поймать», только какой-то сверхсовременной техникой, которой у нас не было, а за границей его «поймали».

— Вы высказали мнение, что, возможно, Алексея Навального сейчас «травят чем-то другим». Не потому ли к нему не пускают независимых медиков?

— Я вполне это допускаю. Должен сказать, что у Сергея Адамовича Ковалева (диссидента. — Ред.) в советское время была очень похожая ситуация. Его мучили жуткие кровотечения, ему даже диагностировали рак. Он объявил бессрочную голодовку и голодал 36 дней. В конце к голодовке присоединилось еще пятеро зэков. Его вывезли в больницу им. Ф.П. Гааза, в Питер. Это лучшая тюремная больница, не Владимирская область. Врач-невролог, изумительный доктор, сказал:

И вот это — действительно профессионал, который сделал ему операцию. Сергей Адамович до сих пор не жалуется: все вылечили человеку в тюрьме.

— Вопрос как к кандидату биологических наук: как, на ваш взгляд, развивается наука в России? Регулярно обсуждается проблема бегства мозгов за границу. Насколько остро она стоит?

— Вы знаете, сейчас можно точно сказать, что одна отрасль науки у нас развивалась все 20 лет блестящие — это прикладная наука о создании новых ядов. Но даже науки, которая позволяла бы их определять, то есть аналитической химии высокого класса, у нас нет. Поэтому я не знаю, что сделали и куда засунули того человека, который отрапортовал, что этот яд («Новичок») нельзя определить. Это был колоссальный провал всей их системы, когда три западных лаборатории подтвердили [наличие «Новичка»], а наши спецслужбы посчитали, что никакого яда не видно.

Очень много ярких людей из науки остается в России.

Вот, например, я работал в такой области, как зоология. Зоологу довольно сложно трудоустроиться на Западе. [В этой сфере] есть блестящие выпускники, но их единицы. Та же самая проблема с научными журналами. Когда я начинал работать как редактор научного журнала, у нас на любую тему можно было найти рецензента. Сейчас его невозможно найти на каждую вторую тему, потому что люди просто умерли, а на смену им никто не пришел. Молодежь не идет работать, потому что платят такие деньги, на которые не выжить. И такое сплошь и рядом. Нельзя держать науку на голодном пайке в течение 30 лет, это целое поколение. Сейчас последние уйдут, и все закончится.

— В последнее время достаточно много резонансных дел о преследовании ученых за госизмену. Как вы оцениваете эти процессы?

— Вы знаете, от советских времен мы унаследовали армию в сотни тысяч сотрудников спецслужб. И эта армия нуждается в звездочках, в повышении по чину, в орденах, в прибавке к зарплате. И они выдумывают дела. Может быть, в случае с политиками это какие-то провокации. Но в данном случае, на мой взгляд, как правило, это все высосано из пальца. Я не могу сказать обо всех абсолютно случаях, но в большинстве из них это так. Вот тут недавно арестовали какого-то пожилого ученого за какие-то давние письма, которые он когда-то кому-то писал. Ну, это смешно на самом деле.

И все это сейчас очень сильно тормозит общение с зарубежными коллегами, как было и в Советском Союзе. Но тогда в науку вкладывали огромные деньги, и у нас она развивалась. Международное общение крайне важно для развития науки, потому что обмен идеями — это и есть основа.

— Что вы думаете насчет зачистки преподавателей в Высшей школе экономики? Как это может отразиться на образовании студентов, на их кругозоре?

— Я был три месяца сотрудником Высшей школы. Там создали факультет биотехнологии, меня рекомендовали как лектора. Декан был согласен. Но потом он пошел к моему старому завкафедрой, и вдруг все перевернулось.

Я пытался организовать семинар для студентов ВШЭ, чтобы они обсуждали современную науку. Полкурса записалось на этот семинар, и [вдруг] мне его не дают открыть: нельзя, и все. Я пошел в главный административный аппарат. Пообщался с главной по допобразованию. Она идею сначала одобрила, но потом, когда начали сгущаться тучи, то ли дала памятку, то ли устно сказала, что «на вашем семинаре вы не можете никакие политические темы обсуждать». Я это хорошо понимаю. Я много лет со школьниками работал, я много лет работал со студентами и никогда старался это не обсуждать.

Прихожу, уже уволившись, провести последний семинар со студентами. Они меня спрашивают: «Почему вы ушли? Объясните нам». Я говорю: «Извините, я дал обязательство, что политических тем с вами обсуждать не буду». Но зато я могу в «Новой газете» рассказать; может быть, они это прочитают.