Лично у меня нет сомнений в том, что предъявленные Ивану обвинения безосновательны, что перед нами очередное сфабрикованное дело, спланированная операция органов, которым (опять!) надо доказать свою бдительность и нужность, а также совершить ритуальный танец «отечество в опасности». Лично у меня нет сомнений — но сейчас это неважно. Важно одно — Ивану Сафронову запретили поздравить с днем рождения свою маму.
Запретили сделать один звонок.
Культовым фильмом моей юности был «Заводной апельсин» Стенли Кубрика, снятый по роману Энтони Берджесса (до московских видеомагнитофонов он добрался через двадцать лет после того, как вышел в свет). Герой этого фильма, в отличие от Ивана Сафронова, совершает вполне несомненные и жестокие преступления. И государство не только должно, но даже просто обязано наказать его за эти преступления. Но исполняет наказание власть с жестокостью во много раз превосходящей жестокость преступника. И дело не только в конкретных ужасных действиях представителей власти, а в тотальности ее возможностей. Мизансцена «беззащитный прохожий против гопника с кастетом» здесь повторена в гипертрофированном виде. Гопник может не только, например, ударить, но и лишить прогулок. Или запретить позвонить маме.
В России принято насмехаться над тем, как в Норвегии содержат в тюрьме Андреса Брейвика, фашиста и террориста, виновного в гибели семидесяти семи человек. Мол, в его одиночной камере есть спортивные тренажеры, бутерброды ему подают со сливочным маслом и разрешают заочно учиться в университете. Те, кто упражняются в этих насмешливых рассуждениях, как будто нарочно отказываются видеть главное — это не послание государства Брейвику, это послание государства своим гражданам. Брейвика надо изолировать от населения и этого достаточно, и это сделано.
А обществу таким образом сообщается следующее — это Брейвик насильник, а не государство. Государство не ведет себя как насильник.
Оно не унижает людей (в том числе преступников) просто потому, что может. Оно не хвастается свободой своего доступа к насилию. Норвежское государство не хвастается. В отличие от.
У нас же жестокость это не тайна за семью замками, а часть государственного пиара. Это государственная самоидентификация, это осознанное послание. Точно так же, как следователь ФСБ, запретивший Ивану Сафронову позвонить маме, прекрасно знал, что это его решение будет предано гласности (и, я уверена, хотел этого), так и судья по делу Нового Величия прекрасно понимал, что его отказы снять с изможденных ребят в «аквариуме» наручники и удалить из малюсенького зала огромную устрашающую овчарку, которую привели охранники, не пройдут мимо журналистов. Более того, я уверена, что он хотел, чтобы их записали и донесли до людей.
Год назад, когда я смотрела и пересматривала видеозаписи уличных столкновений демонстрантов с силовиками, из которых потом выросло «Московское дело», меня как-то особенно задевала демонстративность жестокости тех, кто называет себя «защитниками правопорядка». Ну вот это длительное избиение дубинками лежащих на земле подростков перед десятками телефонных видеокамер — оно зачем? Ну не может же быть, что начальство исполнителей было б настолько тупым, чтобы не понимать, — все это будет снято и выложено в сеть? У меня нет сомнений в том, что эти свидетельства там считаются не только позволительными, но и желательными.
Потому что демонстрация жестокости власти входит в систему того, как государства предъявляет себя своим гражданам. Нельзя, разумеется, утверждать, что так делается только в России — ровно такие же ощущения остаются после просмотра подавления протестов в Беларуси, да и положившая начало недавним беспорядкам в США коллизия с полицейским, надавившим коленом на кадык задержанному, произрастает из того же корня. Но мы сейчас все-таки о своем.
Российская власть осознанно и крепко держится за образ всесильного гопника.
Она не прибегает к лицемерию, а, наоборот, торжественно заявляет: мы не хотим «казаться», мы гордо объявляем, кто мы такие. Мы — те, кто будет бить дубинками за любое неповиновение, да что там неповиновение, за любое свободное поведение (мне особенно запомнились прошлогодние еженедельные облавы на молодых людей, собирающихся в московском «общественном пространстве», называемом Яма — полицейские тащили их в автозаки и голые коленки девушек прямо-таки скребли по асфальту). Мы те, кто не снимет с запертого в судебном «аквариуме» человека наручники просто потому, что нам такое позволяется.
Мы те, кто не дает измученной страхами и неизвестностью женщине поговорить с сидящим в тюрьме сыном. Даже в день ее рождения.
