За сто дней ковида, которые оказались не менее насыщенными, чем сто дней Бонапарта, новостные повестки сменяли друг друга так быстро, что немудрено и забыть, с чего начался информационный режим карантина: 6 марта Андрея Воронина, недавно вернувшегося из Италии, оштрафовали за то, что он вынес мусор в ближайший бак. Большой Брат пришел оттуда, откуда не ждали: к мысли, что наши лица каждое мгновение фиксируют камеры на улицах города, все уже более-менее привыкли, а вот встретить бездушного наблюдателя внутри собственного дома не был готов никто.

Но уже тогда становилось понятно, что ситуация перманентного домашнего ареста переформатирует отношения между гражданином и государством. И со временем вырисовывались контуры все новых форматов, которые заставили некоторых мыслителей вроде Джорджо Агамбена бить в набат и призывать к протесту против усиления контроля. Над Агамбеном тогда посмеялись: чудак человек забывает, что во вполне демократической Италии источником власти является народ. Менее смешно тревожные сентенции философа-скептика звучат в стране, где для наблюдения за режимом «самоизоляции» никем не контролируемые силовые ведомства используют дроны.

Новые системы контроля вроде цифровых пропусков или «Социального мониторинга», продолжающего грабить законопослушных граждан получше иных фишинговых ссылок и спам-приложений, уже успели покритиковать: и работают они криво, и ситуацию с пандемией не улучшают, скорее наоборот. Но за мемами про пропуска, придуманными словно засевшим в глубине мэрии фанатом киберпанка, не обращают внимания на главное: пандемия не просто создала новые инструменты государственного контроля, но и обезоружила старые.

Враг внутри

Это кажется странным, но редко когда по самым основам полицейского государства наносился такой ощутимый удар, причем оттуда, куда государство еще не успело добраться: изнутри.

Мишель Фуко в классическом труде «Надзирать и наказывать» описал тихую эволюцию государственного механизма, которую на протяжении столетий осуществляли бюрократы абсолютистских государств — причем, скорее всего, неосознанно. На смену монархиям, где правосудие держалось на страхе виселицы или заплечных дел мастеров, пришло государство дисциплинарное, в котором индивид уже с рождения попадал в регламентированную и подотчетную высшим государственным инстанциям систему учета и контроля: детсад, школу, университет, фабрику, офис, армию, больницу. Взяв за основу армейские принципы подчинения тела человека нуждам государства, бюрократия распространила их на все государственные институции, и теперь дисциплинарная наука управляла телом гражданина с рождения практически до самой смерти. При этом важно, что все тела должны были составлять тесную общность. Именно батальон, фабричный цех, класс, курс, отдел направляли силу группы граждан на пользу работодателю и государству, и сила эта поддерживалась низовыми ячейками: отделением в армии, артелью на фабрике, академической группой и так далее.

Вершиной дисциплинарного гения являлась тюрьма, а именно паноптикон, позаимствованный Фуко из теорий Иеремии Бентама. Паноптикон устроен таким образом, что из наблюдательного пункта невидимый заключенным надзиратель имеет возможность видеть все, что происходит в тюрьме, наблюдать за всеми камерами и подвергать измерению и учету каждый шаг заключенного. Государство стало моделью паноптикона, и наивно было бы думать, что роль надзирателя берет на себя только авторитарный режим: вопрос лишь в сменяемости и подотчетности власти и еще в чистоте рук.

Кстати, о руках. Описанный Фуко дисциплинарный режим оставался, в общем, без особенных изменений, когда революция пришла, откуда не ждали. Коронавирус подорвал именно те учреждения, которые столетиями составляли становой хребет государства. Под угрозой оказались все паноптические учреждения: заражены воинские части, детские дома, дома престарелых, хосписы, крупные предприятия, не говоря уже о стержне дисциплинарных режимов: тюрьмах. Школы и университеты были переведены в режим онлайн, с работой в котором справляются с очень большим трудом, — а если отбрасывать журналистскую тактичность, не справляются вообще.

«Отключение» дисциплинарного режима означает, что гражданин перестает быть индивидом, то есть объектом надзора со стороны государства. В каких-то странах после этого начался «праздник непослушания»: в тюрьмах Италии и Франции вспыхнули беспорядки, в Бразилии почти полторы тысячи заключенных сбежали из тюрьмы под одобрительные крики прохожих. Одной из предпосылок нынешней расовой войны в США стал в том числе ярко продемонстрированный ковидом «перекос»: больше всего в крупных городах от пандемии пострадали жители районов компактного проживания афроамериканцев, то есть гетто — места, находящиеся под пристальным наблюдением полиции. Против системы, в которой подобные «перекосы» вообще возможны, в том числе и восстал Миннеаполис, а за ним и другие города.

И здесь зафиксируем ключевую разницу между условно западным и российским подходами к старой архитектуре дисциплинарного режима.

Если в США коронавирус вернул к жизни разговоры о необходимости отказаться от использования пенитенциарных учреждений в отношении большинства правонарушителей (в конце концов, целых 40 % заключенных «не представляют никакой угрозы» обществу, да и еще Фуко напоминал, что тюрьмы скорее плодят рецидивистов, чем исправляют преступников),

Бунты в ангарской и иркутской колониях жестко подавлены: никаких вам «праздников непослушания», только резиновые пули и электрошок. Лишь в середине мая под давлением общественности служба неохотно признала проблему с коронавирусом, а Верховный суд рекомендовал судьям отказаться от арестов по преступлениям небольшой и средней тяжести. Судьи, впрочем, новой возможностью пользуются не очень охотно.

Мы пока не знаем, как на дисциплинарных режимах всего мира отразится пандемия. Быстрого демонтажа ожидать не приходится, но в России пока что даже нет намека на дискуссию о таком демонтаже.

Между тем, нанеся удар по старой дисциплинарной системе, ковид открыл дорогу системе новой.

Мир — машине

Сто лет назад в мире бушевала испанка, и предпринятые государствами меры выглядели очень похоже на реальность прошедшей весны: социальная изоляция, повсеместное ношение масок, карантин зараженных. Те самые дисциплинарные учреждения, по которым бьет коронавирус, тогда тоже были обескровлены, а обедневшее население поднимало голодные бунты.

И все же ключевая разница между эпохами есть: в 1920 году не было интернета и беспилотников.

Чарльз Эйзенштейн в эссе «Коронация» пишет, что карантинные меры государств похожи на молоток в руках мастера, находящегося в поисках гвоздя в комнате, по которому этим молотком можно стукнуть. Таким молотком стали и цифровые возможности власти. И тут важно не то, что попытка выстроить цифровой паноптикон по аналогии с китайским размером с огромный мегаполис обернулась грандиозным фиаско (впрочем, зависит от того, что считать фиаско: приложение «Социальный мониторинг» плохо отслеживает перемещения москвичей, зато прекрасно собирает деньги; вместо Большого Брата в дома пришел комиссар времен военного коммунизма — чем не результат?). Важен принцип.

— говорит один из героев «Доктора Стрейнджлава». «Социальный мониторинг» можно назвать машиной смерти разве что в качестве плохой шутки, но принцип здесь работает тот же: главное в цифровых системах слежения не то, что они работают, а то, что нам говорят, что они работают. И важно, что коммуникация эта устроена односторонне: никто не ждет, что граждане выступят против всеобщей слежки или хотя бы публично усомнятся в ее внедрении, потому что — ну а как? Да и благодаря центру «Э» с мыслью о вездесущем сапоге виртуального «товарища майора» люди уже, увы, свыклись.

Тот же принцип огласки как ключа к новой паноптической системе действует и в отношении дронов. Беспилотники стали настоящим подарком для дисциплинарных режимов: надзирающая и карающая рука государства может появиться где угодно, зависимая теперь только от стабильной связи и уровня топлива в баке летательного аппарата. Оператор дрона же остается невидим, как надзиратель в паноптиконе, и может спокойно пить кофе, с помощью дрона преследуя зазевавшуюся толпу «нарушителей карантина». Грегуар Шамаю в книге «Теория дрона» описывает несколько принципов действия дронов: они обеспечивают тотальное и неусыпное наблюдение, при этом фиксируя множеством небольших камер разные участки охваченной наблюдением территории. Видеонаблюдение многие дроны дополняют радиоперехватом: они могут фиксировать электронные сигналы, исходящие от радио, сотовых телефонов или других средств связи. Кроме того, дроны позволяют схематизировать пространство наблюдения, поделить его на понятные отрезки «что», «где» и «когда», выделить маршруты движения.

Поэтому довольно пугающе выглядит описание работы дронов Росгвардии, про которое анонимный оператор беспилотника рассказал «МК»:

Даже если перед нами пропаганда, то пропаганда показательная, демонстрирующая силу, и особенно это подчеркивает следующий момент: вид сверху на людей, которые убегают при виде приближающегося коптера. Нужно понимать, что это не сухая насмешка над глупыми шашлычниками, это демонстрация силы не хуже, чем во время парада на Красной площади. И тем лучше, что перестает быть важным, в общем, существуют дроны Росгвардии на самом деле или нет: важно, что у государства появляется невидимый молоток, который может быть активирован в любой момент.

Окончательная фиксация нового паноптического режима состоится с принятием закона, задним числом закрепляющего понятие «самоизоляция». Региональные и федеральные власти по своему усмотрению смогут вводить этот режим, и нетрудно представить себе ситуацию, когда в качестве карантинных мер правительство на все выходные вводит самоизоляцию, и всякие публичные мероприятия вроде митингов и шествий можно будет под благовидным предлогом запретить, а за домашним арестом миллионов будут наблюдать дроны и камеры — ну, или граждан будут ими пугать, заведомо сокращая число потенциальных участников протестных акций.

С приближением окончания пандемии становится очевидным: речь уже не просто о последствиях ковида, а о будущем. Ведь «сломанные» сервисы можно починить, и тогда нас ожидает перспектива оказаться под гигантским колпаком наблюдателей реальных и мнимых, виртуальных и симулированных, — которые лишь дополнят изрядно пострадавшие, но бюрократически крепкие дисциплинарные режимы старого порядка.

Так что неудивительно, что люди стали повально бояться чипирования, — ведь теории заговора, в общем, указывают на болевые точки общества. В данном случае — на боязнь тотальной власти: люди готовы придумывать какие угодно пугала, хотя бы внутрь наших тел государство и корпорации не пускать. Пока не пускать.

И если в США, стране, вполне успешно применяющей практики нового дисциплинарного порядка, население еще может хоть как-то рассчитывать на независимость судебных и правоохранительных органов, то в заведомо несвободной системе единственное, что может помочь, — вовремя сказанное слово «нет», одного которого, по мысли Эрнста Юнгера, достаточно, чтобы конструкция тоталитарного государства была нарушена.

А когда это «нет» стоит громко и решительно сказать, вы и сами прекрасно понимаете.