— Вы наверняка миллион раз об этом рассказывали, но все же мне кажется важным вспомнить все с самого начала, чтобы понять, что произошло с благотворительностью в России за последние 15‒20 лет. Как получилось, что вы стали этим заниматься?

— Совершенно случайно. Я не помню, какой это был год. Лет шестнадцать или семнадцать назад. Главный режиссер театра «Современник» Галина Борисовна Волчек познакомила меня с Галиной Анатольевной Новичковой (сейчас — генеральный директор НМИЦ детской гематологии, онкологии и иммунологии им. Дмитрия Рогачева, профессор, доктор медицинских наук.— НГ). Она пришла на спектакль «Мама, папа, сын, собака». После спектакля Галина Борисовна принимала гостей в VIP-комнате, и там появилась Галина Анатольевна. Это была молодая красивая женщина. Я не помню, кем она работала в тот момент, кажется, тогда еще главным врачом отделения детской онкологии и гематологии Российской детской клинической больницы. И среди всех каких-то хороших слов про спектакль она просто попросила провести благотворительный концерт для сбора денег на что-то, я даже не обратила внимания, на что.

Я никогда до этого не сталкивалась с понятием благотворительности. Больше из вежливости к Галине Борисовне Волчек я согласилась это сделать. Я позвала актера Гармаша себе в партнеры, надела красивое платье, и мы вдвоем пришли в особняк на Старом Арбате, где квартира Пушкина. Договорились, что мы будем объявлять музыкальные номера — там был приглашен камерный оркестр — и читать какие-то небольшие стихи из старых заготовок. Так как все это было бесплатно, надо было быстро-быстро все это провести, формально отработать.

Я так и сделала — отстояла в красивом платье. Зрителей было очень мало. Концерт закончился, я переоделась из красивого платья в обычное платье, вышла и увидела стайку молодых людей, которые сказали мне спасибо большое. По-моему, одна девушка или двое стояли и плакали. И я стала с ними разговаривать, просто из вежливости.

Меня это совершенно привело в смятение. Я даже не поняла, что это за аппарат, почему он нужен. Я просто впервые в жизни увидела настоящих врачей — не стяжателей, не вымогателей. Это были азартные, живые, какие-то совершенно другие люди, которые переживали за чужих детей, за семьи этих детей и за то, что на концерте не получилось собрать ту сумму, на которую они рассчитывали. Это произвело на меня очень сильное впечатление. Это просто свело меня с ума.

Я поняла, что просто так отсюда уйти уже нельзя. Я не могу повернуться и сказать «ну ладно, зовите в другой раз». Это вообще теперь невозможно. Я обязана что-то сделать. Так что с Диной Корзун в театре «Современник» мы потом сделали свой концерт. Пока мы его готовили, погружались в проблему, во мне вот это вот ощущение того, что я столкнулась с совершенно особенными людьми, оно росло. И как-то мы сумели его разделить — пригласили на концерт огромное количество звезд, никто не отказался. И там мы собрали деньги на этот аппарат. И все. С этого момента обратного пути уже не было.

— Вы сразу решили заниматься благотворительностью систематически?

— Ничего подобного, никогда. Я просто делала какие-то маленькие шаги, вот и все. Никогда я не говорила себе, что это навеки связано с моей судьбой. Просто решала какие-то конкретные задачи. Вот надо купить аппарат. Вот нужно купить инфузаматы. Вот хорошо бы создать волонтерское движение, чтобы дети в клинике были не одни.

То есть все время у меня было очень конкретное дело, действие. Это избавило меня от ощущения какого-то особого пути, по которому я иду, и разочарований с этим связанных. Даже сам по себе фонд «Подари жизнь» создался из совершенно конкретной, безвыходной ситуации. Поменяли закон, и теперь деньги, которые мы собирали на концертах… Мы не могли больше правильно отчитываться за них перед жертвователями. От этой безысходности мы и организовали фонд. Название придумала Галя Чаликова, наш первый директор, она в 2011 году умерла от рака. Придумала просто. Первый концерт, когда мы собирали деньги, назывался «Подари мне жизнь». «Мне» решили убрать, вот и все. Никто не думал, что это когда-то превратится в огромную организацию, на которой будет очень много ответственности.

— Вы можете описать принципы благотворительности, которой занимаетесь? Как-то вы озвучиваете свою миссию, хотя бы для самой себя?

— Я очень примитивно это делаю. Видимо, из-за того, что я актриса, я просто ставлю себя в положение этих людей.

Не было у меня никогда никаких глобальных планов изменить общество, мир или что-то еще в этом роде. Это просто эмоциональная дуга. Ты страдаешь и делаешь невозможное. Это вопросы жизни и смерти. Если ты не решишь их, будешь все время врать, убегать и сходить с ума. Я, наверное, просто эгоистка — я не хочу сойти с ума.

— И как вы решили вопросы жизни и смерти?

— Ну, например, так, что мое отношение к смерти как таковой очень изменилось. В принципе, я и раньше, в допандемическом мире, знала: жизнь происходит здесь, сейчас, сегодня, надо быть благодарной за эту возможность. Но сейчас, когда смерть придвинулась так близко к нам, к нашим родным людям, я ощущаю себя настоящей фаталисткой. Я, конечно, переживаю, что будет с моими детьми, если со мной что-то случится. Но сама я этого момента не боюсь. Наверное, меня этому за все эти годы научило общение с больными детьми, с подростками, с их родителями, ну и конечно, совместные переживания об утрате.

— Поговорим еще немного о прошедшем времени. Что изменилось с тех пор, как вы надели свое красивое платье и пошли на благотворительный концерт? Чем стала с тех пор благотворительность в России?

— Самое основное — она стала системной. Думающие фонды стали строить именно систему, они решили не залатывать дыры, а просчитывать ситуацию на несколько шагов вперед. Что лучше сделать — истратить деньги на экспериментальное лечение ребенка, где хороший результат — 5%, а 95% — плохой? Или те же самые деньги потратить на раннюю диагностику, чтобы у многих была возможность получить правильный диагноз?

— Но ведь так это сейчас и работает — двигателем прогресса в России оказывается именно безнадежный кудрявый голубоглазый ребенок, нет? Благотворительные фонды вкладываются в оптимистичное развитие медицины излишками, которые им остаются от немыслимого пессимизма.

— Я думаю, это временная ситуация. Она связана с отсутствием знаний у людей. Когда связь, даже взаимосвязь благотворительных фондов и общества будет более плотной, когда мы вместе сможем разобраться и понять, почему, например, программа развития донорства так же важна, как конкретный какой-то ребенок, мы сможем достучаться до каждого.

Это очень эволюционный путь. Надо начинать объяснять, что такое благотворительность, с детского сада, потом продолжать в школе и институте. И к тому моменту, как дети начнут сами зарабатывать деньги, у них это будет в крови, неоспоримо. Они будут понимать, что программа обучения врачей может быть намного важнее, чем один спасенный кудрявый голубоглазый ребенок. Потому что такая программа спасет сотни, тысячи других детей.

Чтобы это произошло, благотворительные фонды должны учиться правильной коммуникации с обществом. Я не считаю наших людей полными идиотами, которые не способны увидеть очевидные вещи. Надо просто дать им такую возможность.

— Но как? Еще до эпизода с коронавирусом было ясно, что положение дел в российской благотворительности не становится лучше — наоборот, ухудшается.

— Положение было тяжелым, потому что народ беднел. Потому что рубль упал. Мы понимаем, что все передовые медицинские технологии, причем не только в лечении рака, но и по всем фронтам медицины, это все-таки не российские разработки. Стоимость лечения росла, а сборы оставались прежними, если не упали. Кроме того, появился закон об импортозамещении, серьезные игроки стали уходить с нашего рынка, появились российские лекарства очень плохого качества, которые больницы обязаны были покупать по тендеру. Порядочные врачи ими не пользовались и просили о помощи фонды. То есть нагрузка очень сильно возросла.

Огромной проблемой стали взаимоотношения благотворительности и официальной медицины. Чтобы не портить государственную статистику, многие клиники перестали рекомендовать родителям помощь фондов — у нас и так все хорошо, у нас есть все лекарства и специалисты. Начались к тому же такие невидимые миру войны с правительством, с людьми, которые принимают решения, за то, чтобы эти решения принимались во благо пациентов, а не во благо условной российской экономики.

Мы справлялись с этой ситуацией потому, что у нас просто потрясающая команда, основанная на доверии. Для меня это очень важно. Я давно для себя решила:

перестану за все это отвечать своим именем. Поэтому наша команда не боится признавать свои ошибки и умеет многие важные вопросы решать совместно.

— Что произошло с благотворительностью в России в связи с эпидемией?

— Совершенно ожидаемая вещь. Мы потеряли очень много денег. Люди в панике, они хотят в первую очередь защитить себя, свое здоровье и свою семью. Люди понимают, что предстоит какое-то долгое время без работы, когда они не смогут зарабатывать. Каждый рубль сейчас на счету, потому что непонятно, что будет завтра. Нет ни гарантий, ни ясности. Объективной картины будущего пока не существует.

Нужно время для внутренней перестройки каждого человека. Для понимания, что нам предстоит бег на длинную дистанцию. Для того чтобы выдохнуть, избавиться от паники и двинуться дальше в спокойном рассудке. И у меня есть такая тлеющая надежда, именно тлеющая, она не горит пока ярко — что вся эта ситуация, которая произошла с миром, она все же заставит человечество вспомнить какие-то основные, самые элементарные правила жизни в обществе.

Но пока урон будет большой. Я думаю, мы потеряем две трети пожертвований. И самое страшное, конечно, не деньги, которые мы потеряем в связи с карантином, а потом экономическим кризисом. Самое страшное в том, что ведущим производителям лекарств в мире уже приходится закрывать производства. Мы просто потеряем саму по себе возможность покупать нужные лекарства.

— Как вы думаете действовать в этой ситуации?

— Пока мы решили для себя одно: мы должны оставаться на плаву.

Миллионы людей будут лишены шанса спасти себя и своих детей, обеспечить им достойную жизнь. Поэтому мы будем делать все возможные и невозможные выкрутасы, чтобы просто говорить: мы есть, мы с вами, мы тут. В этом новом мире мы обязаны теперь найти новый словарь, новый язык, чтобы на этом новом языке произнести правильные слова и снова заявить о себе.

— Вон оно как! И есть уже какой-то словарный запас в этом вашем новом языке?

— Да. «Нам очень плохо, но кому-то сейчас еще хуже, чем нам».

— Вы полагаете, это будет работать?

— Понимаете, мы впервые оказались в положении людей, которых еще недавно сами же и спасали. Мы теперь все сидим в стерильном боксе, не имея возможности гулять и есть, что захотим. Вся ситуация вывернулась. Какие выводы из этого сделает цивилизация — большой вопрос.

У этих умных людей всегда будут другие интересы. Поэтому я считаю, что сейчас самое главное, единственное, что способно вернуть надежду, — это ясное понимание того, что все теперь в наших руках. Правда. Вот все наше планетарное комьюнити — оно все только в наших руках.

— Ну допустим. Вот мы возьмем все в свои руки, и что это будет такое? Есть у вас самой какая-то картина будущего мира, в который мы вернемся после самоизоляции от него?

— Это будет непросто. Это будет возрождение самых простых привычек. Привычки обнять человека. Привычки пожать ему руку. Это будет другая внешняя обстановка. Привычные кафе, магазины исчезнут. Наверное, многое будет закрыто и заколочено. Это будет мир, в котором больше не станет кого-то из близких. Но глобально, какой опыт мы из всего этого вынесем, я, честно говоря, не знаю. Мне бы, конечно, очень хотелось, чтобы была совершенно пересмотрена, кардинальным образом, международная политика.

Хотя, конечно, я понимаю, что это утопия.

— А вы готовы к жизни в новом мире? Или вам уже нравятсяZoom-конференции и жизнь за городом без посторонних?

— Ну привычка к работе онлайн останется, это сто процентов. Она будет экономить много денег. Мы многое сможем выиграть на этом.

А что касается меня лично, то есть несколько планов. По плану А, в котором у общества выработается коллективный иммунитет, я думаю, к середине осени уже можно будет начинать возвращать себе прежние привычки — ходить на работу, здороваться за руку, не опрыскивать спиртом руки.

Я для себя это сравниваю с выздоровлением онкологических больных. Ношение масок, мытье рук, дезинфекция — это ведь ежедневные привычки огромного количества людей с ослабленным иммунитетом. Но они выздоравливают! И когда они выздоравливают, очень важно начать выходить в настоящую жизнь, чтобы знакомиться с новыми опасностями и принимать их, иначе нет шанса полноценно вернуться в мир.

А с планом Б, конечно, все сложнее. Если будет повторная эпидемия и вирус окажется хитрее, действовать можно по-разному. Либо выйти всем на улицу и просто продолжить болеть и умирать. Либо полностью перенастроить всю жизнь вот в этот режим отчуждения. Но это, наверное, все из области научной фантастики, мне бы туда заглядывать вообще не хотелось.

— Тогда у меня последний вопрос. Вы говорили, что жизнь происходит сегодня, здесь и сейчас. Как сейчас происходит ваша жизнь?

— Я, мои трое детей, мой младший брат, его жена и их маленький десятимесячный ребенок, мы живем все вместе в таком, мягко скажем, небольшом домике. Живем очень весело. С ссорами, со скандалами, потому что все любят друг друга. Чтобы не было какого-то одного человека, который все время варит, парит и убирает, мы сделали дежурства.

Еще у нас есть утром школа, в ней учатся дети, я тоже пытаюсь их учить. У меня много открытий. Я, например, узнала, как изменился русский язык, как много в нем теперь разных новшеств. Например, сейчас нельзя сказать «у меня в корзинке сидело восемь щенков», это будет неграмотно. Ты должен сказать: «восьмеро щенков». Или вот корень слова, оказывается, может теперь быть из одной буквы.

Но вообще, мне бы хотелось освоить не только профессию учителя, но и профессию монтажера. Притом что я совершенный технический неуч, это задача, сопоставимая с победой над коронавирусом. Но если бы вышло, я бы тогда научилась монтировать новые миры. Миры, которые можно было бы любить.