Михаил Эпштейн: «Россия меняется быстро, но развивается медленно»

— Когда смотришь на оглавление вашей недавней книги «Перед концом истории «Грани русского антимира» (Freedom Letters, 2025), уже становится тревожно — приставка «анти» приложена ко всем понятиям, о которых идет речь в первой главе: антисоциум, антивремя, антижизнь, антимораль, антибытие. Что она означает?

— Анти — это способ существования общества, коллектива, идеологии, когда они определяются от противного, через отрицание. В свое время Владислав Сурков выдвинул идею «русского мира». В сравнении с предыдущими господствующими идеями, такими как «Москва — третий Рим» (ХVI–ХVII вв.), «просвещенный абсолютизм» (ХVIII в.), «православие, самодержавие, народность» (ХIХ в.), «коммунизм», «классовая борьба», «пролетарский интернационал», «всемирная революция», «реальный социализм» (ХХ в.), эта идея — пустая, просто тавтология. Россия теперь вообще не отождествляется ни с каким проектом, целью, идеалом — только с собой («масло масляное»). Сурков, собственно, и не определил этот мир ничем иным, кроме «желания расширяться»: «Что есть Русский Мир? Эта идея, я ее когда-то ввел в структуру государственной политики… Была такая задача: как сказать об Империи, о нашем желании расширяться, но при этом не оскорбить слух мирового сообщества». Соответствующая практика тоже не обнаруживает содержательной мотивации: расширение во имя чего? Оказывается, что этот мир определяется только «от противного»: анти-Запад, антимодерность.

— Есть ли культурные предпосылки формирования такого антисоциума?

— Антисоциум — это когда люди объединяются на антиобщественной основе, обманывая или обкрадывая друг друга. Если не берешь взятки, то не считаешься своим. В новом фильме Андрея Кончаловского «Хроники русской революции» (в середине 4-й серии) есть сцена, где Распутин дает чеканную формулу антисоциума, укоряя неподкупного полковника Михаила Прохорова: «Вокруг меня жулики, а ты один такой честный. Только вот плохо в тебе, что денег ты не берешь… Ай-ай-ай, ты опасный, Миша, тебя сотоварищи сторониться начнут. Да и грешно это… Тебе Бог деньги посылает, а ты отказываешься… Гордыню усмирить надо». Оказывается, сам Бог велит воровать для укрепления товарищества. Соворность — это как бы изнанка традиционной «соборности», круговая порука в воровстве, насилии, в беззаконии как принцип сплочения общества, да еще освященный свыше (не брать «грешно»). Там, где закон подменяется «благодатью» (пользуясь лексикой «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона, XI век), там легко торжествует и «благобрать».

— Но коррупция и мафия есть не только в России.

— «Коррупция», «мафия» есть во многих странах, но в данном случае эти социально-юридические категории недостаточны, поскольку описывают преступные аномалии, тогда как в антисоциуме эти явления выступают как норма, негласный закон, основа «понятий», т.е. правильных, социально одобренных взаимодействий. Вообще антисоциум — сложная ритуальная система, в которой есть место не только страху и террору, но и смеху и сарказму. Законы учреждаются, чтобы все так или иначе могли их нарушать, глумиться над ними, — но при этом и трепетать перед властью, стоящей над законом, неподотчетной и непостижимой.

Или вот недавно Скопинский епископ Питирим (Творогов) объяснил, что радость и смех чужды психологии русских. «Скорби для нас — вот радость, блаженство… Если мы посмотрим на окружающий мир, то там все наоборот: там радуются, смеются, хохочут. У нас другой менталитет. Мы даже внешне скорбящие, не улыбаемся, и не оттого, что у нас климат такой и везде все не устроено… Нам предки завещали, что вся радость и счастье — на небесах, а здесь, на земле, у нас только скорби». Опять-таки — перевернутый мир. Получается, что в споре старца Зосимы (из «Братьев Карамазовых» Достоевского), который проповедовал радость, и угрюмого Ферапонта, который всюду видел нечисть, тлен и проклятие, ныне побеждает последний. Вот эта вывороченная наизнанку мораль, отрицание ценности жизни и принуждение к страданиям «ради спасения души», и закладывается в антисоциум. Тогда никакие религиозные соображения уже не помешают и рукотворному ядерному апокалипсису, наоборот, подстрекают к нему, раз мы призваны только к скорбям.

— В «Словаре антимира», завершающем книгу, вы вводите новые термины, например, «перпендикулярный мир», «некрократия», «пустоводство». Вы затрудняетесь подобрать для характеристики реальности старые термины или таким образом акцентируете новые понятия этой реальности?

— И то, и другое. Язык все время нуждается в обновлении, чтобы заострить наше восприятие мира, да и сам мир меняется. Например, уже во второй половине 2010-х гг. стало заметно усиление криминальных или полукриминальных элементов даже в официальном обиходе, в стиле руководящих органов. Стало распространяться своего рода «респектабельное гопничество». Отсюда возникновение нового префикса: «гоп-» (от слова «гопник») — первая часть сложных слов, обозначающая уголовный, бандитский элемент данного общественного явления: гоп-политика, гоп-дипломатия, гоп-журналистика, гоп-экономика, гоп-религия, гоп-спорт. Это своего рода стиль эпохи — не хиппи и не яппи, а «гоппи». Или усиление такой тенденции, как «святобесие» — одержимость своей святостью или святостью своих принципов и убеждений. Святобесие ищет повсюду ереси и еретиков, использует любые поводы для демонстрации «оскорбленных религиозных чувств» и под видом набожности разжигает в обществе дух злобы и нетерпимости. Сходное, но не тождественное явление — поп-религия, религия на потребу масс, для манипуляции их сознанием и извлечения коммерческой выгоды; сведение религии к политическому инструменту, магической или психотерапевтической функции. Еще с позднесоветских времен обозначилось пустоводство (ср. домоводство) — разведение пустоты. Это форма общественной деятельности — производство «ничто» как главного коллективного продукта. Социальная система предпринимает для этого много усилий, поскольку слишком целенаправленная и продуктивная деятельность может восприниматься как опасная, дестабилизирующая. Отсюда множество мероприятий: форумы, совещания, комитеты, дорожные карты и стратегии, заранее не предполагающие результата. Чем громче название — «форум будущего», «диалог цивилизаций», «платформа развития» — тем меньше реального наполнения: классическая форма разведения управляемой пустоты.

— Есть ли надежда, что какие-то из ваших терминов приживутся? Каков вообще механизм усвоения слов?

— В 1984 году мне придумалось слово «совок». «Совки» — так назывались обитатели страны Великая Совь (аллегория Советского Союза) в моей одноименной книге. Там поклонялись полуночным птицам, совам, как тотемическим предкам — вот, кстати, пример тогдашнего антимира. Я читал главы этой книги по Би-би-си — оттуда, вероятно, слово и пошло в язык, как обозначение «советского».

При возникновении новых слов возникают проблемы с приоритетом. Скажем, термин «шизофашизм» — фашизм под маской борьбы с фашизмом — был впервые предложен в моих публикациях 2015–2017 гг., в книге «От совка к бобку: Политика на грани гротеска», в «Проективном словаре гуманитарных наук». А в 2018 году его стал употреблять на английском, schizofascism, Тимоти Снайдер, известный американский историк, специалист по России и Восточной Европе. Возможно, он его заимствовал у меня, но я не исключаю, что оно «витало в воздухе» и могло зародиться у него самостоятельно. Если созревает общественная потребность в определенных понятиях, они могут возникать у разных людей независимо друг от друга.

— Вы долгое время были руководителем Центра творческого развития русского языка, главой экспертного совета конкурса «Слово года», результаты которого широко обсуждались в прессе, но сейчас, если что и вспоминается, то это слово «РосПил», введенное Алексеем Навальным.

— Пути нового слова в язык неисповедимы. Вот здесь уж точно «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Считается, что требуется примерно два поколения, 40 лет, чтобы установить, приживется слово в языке или нет. Внести новое слово в язык — это редчайшая удача. Более всех повезло писателям XVIII века, поскольку тогда язык был еще относительно беден и пластичен и легко воспринимал новообразования. От Ломоносова и Карамзина к нам пришли такие, казалось бы, исконные слова, как «промышленность», «трогательный», «маятник», «созвездие». Но и в XX веке: «летчик» Каменского, «заумь» Крученых, «бездарь» Северянина, «нимфетка» Набокова, «образованщина» Солженицына…

К сожалению, в последние полвека в русском языке наступил застой: многие старые слова выпали, а новые — почти сплошь заимствованы из английского. Так и вижу, как исконные корни, залегающие в почве языка, застыли, прекратили рост, не дают новых ответвлений. Ситуация в лексикографии столь же критическая, как в демографии: и люди, и слова не хотят рождаться и жить. Самый полный словарь современного русского языка — 150 тыс. слов, тогда как словари английского доходят до миллиона.

Чтобы противодействовать этой тенденции, я уже четверть века (с 2000 г.) издаю «Дар слова», проективный лексикон русского языка в виде регулярной электронной рассылки с тысячами подписчиков. Из опубликованных там трех тысяч слов лишь немногие закрепились в языке или вошли в словарь каких-то научных дисциплин, но важно продемонстрировать возможность самой динамики языка, перспектив его развития. В различные словари вошли такие мои слова, как метареализм (направление витературе и искусстве), экофашизм (культ природы ценой подавления человека и его свобод), гуманистика (совокупность гуманитарных дисциплин), видеология (визуальные средства воздействия на общественное сознание), синтеллект (синтез естественного и искусственного интеллекта)…

— Ваше определение происходящего в Россия — «культурный дефолт» — уже прочно вошло не только в словарный, но и общественный обиход. Так ли он страшен для страны, в которой культуру заменили традиционные ценности и стремление стать отдельной цивилизацией?

— Цивилизация — это не просто масштаб и сила, а долговечная и самовоспроизводящаяся культурная матрица, обладающая собственными нормами, институтами и системой смыслов. По этому критерию Запад, Китай, Индия и исламский мир — цивилизации. Их институты выросли из их же культурного ядра: конфуцианская этика и китайская бюрократия; ведическая традиция и кастовый порядок; шариат и мусульманская интеллектуальная традиция. Эти цивилизации поддерживают себя веками: они могут претерпевать реформы, но не перестают быть собой. Цивилизация — это устойчивая форма общественной и духовной организации, способная воспроизводить себя во времени, создавая универсальные образцы культуры, права, морали, знания и быта; к ней добровольно тянутся другие народы. Это, как говорил Норберт Элиас, «самообуздание силы во имя формы» — способность общества превращать власть в закон, а насилие в культуру.

С этой точки зрения Россия не создала собственной культурно-цивилизационной матрицы — той внутренней формы, которая определяет жизнь общества на протяжении веков. Ее духовный фундамент — византийское христианство; модель власти — ордынско-самодержавная; модернизация — западная; наука и техника — тоже с Запада, снаружи; философские идеи — преимущественно европейские. Эту проблему точно сформулировал Бердяев: «У русского народа была огромная сила стихии и сравнительная слабость формы. Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы…» («Русская идея»). Со стороны Бердяева это не упрек, а культурно-исторический диагноз: Россия порождает гениальные произведения и личности, но почти не создает устойчивых форм и институтов. Пушкин, Толстой, Достоевский, Чайковский — это вершины, но не система. Были выдающиеся ученые — Менделеев, Павлов, Ландау, — но наука как автономная институция так и не укоренилась: она всегда зависела от государства и идеологии, а не от собственного внутреннего развития.

— Власть ведет поиск общественного проекта в прошлом, неудивительно, что теперь возобладал евразийский взгляд на Золотую Орду как системообразующий фактор в становлении государства российского.

— Параллели с Монгольской империей, Золотой Ордой и Оттоманской империей особенно показательны. Эти империи были сильными политическими организмами, великими державами, но не самостоятельными цивилизациями. И наоборот, Япония, отнюдь не великая держава, обычно рассматривается как самостоятельная цивилизация, причем одна из самых оригинальных в мире. Это цивилизация адаптации, а не конфронтации, она превращает заимствованное в органическую часть своей культуры. Она сумела соединить древнюю традицию с современностью, западную технику — с восточной этикой, не разрушая собственный цивилизационный код.

Нет сомнения, что у России есть великие культурные достижения: литература мирового класса, способность к историческому восстановлению, мощные духовные искания. Но цивилизация — это структура, которая превращает вдохновение в меру, а энергию — в порядок. На мой взгляд, лучшее в России — именно то, что делает ее частью западной цивилизации, то, что она усвоила со времени Киевской Руси и реформ Петра. Если же она отказывается от этого и позиционирует себя как антитеза Западу, то это не может не восприниматься как трагедия самоотрицания. Кстати, противопоставляя себя всем другим цивилизациям, легко выпасть из цивилизации как таковой.

— Какие уроки из своей истории России необходимо выучить, чтобы не выпасть из круга христианских, европейских, цивилизованных стран, если, конечно, вы относите ее к этой триаде?

— Первый — ценность личности выше государства: без этого нет ни права, ни свободы, ни ответственности. Второй — преемственность важнее вечных «обнулений»: страна должна учиться сохранять институты, а не разрушать их при смене курса. Третий — власть должна быть светской и ограниченной законом, а не сакрализованной и неприкосновенной. Вообще слово «цивилизация» выросло из латинского корня civilis (гражданский) и civis (гражданин), а корень civitas означал «город-государство», «общество граждан», в котором отношения регулируются не властью и страхом, а правом и согласием. Потому страна, где нет граждан, а есть только подданные или «население», не может считаться цивилизацией в полном смысле слова.

— Остается ли надежда на цивилизованное будущее?

— Говорят, что надежда умирает последней. Но надежда в России умирала уже несколько раз. В 1917-м, с двумя революциями, которые в итоге не освободили, а еще сильнее закрепостили страну. В 1964-м, когда робкая хрущевская оттепель сменилась брежневскими заморозками, и в 1968-м, когда была похоронена надежда на социализм с человеческим лицом. Можно продолжить. Вопрос в том, что происходит с надеждой уже после ее смерти. Кто-то скажет: надежда — это не ожидание поворотных исторических событий, а тихая и упорная работа на будущее. А другой решит, что пора просто похоронить эту надежду. И впредь возлагать надежды на какие-то более прочные ценности.

— В России главной ценностью всегда считалось пространство. Вы пишете о том, что пространство в России поглотило время. Но нельзя не вспомнить, что все главные процессы в России происходили стремительно: самые очевидные примеры — революция 1917 года и перестройка Горбачева. Да и нынешний разворот в прошлое произошел с ошеломительной быстротой. Нынешнее: «Вы что, хотите, как в 90-е?» — это демотивирующий слоган любить время свободы?

— Русская история действительно знает стремительные повороты — революцию 1917 года, распад СССР, перестройку, нынешний откат в прошлое. Но это не развитие, а взрывные переходы, которые не создают времени как исторической ткани. Историческое время — это преемственность, накопление институтов, трансформация норм, перерастание одного состояния в другое. В России же перемены происходят молниеносно именно потому, что под ними нет устойчивой структуры: ломать нечего, сопротивление минимально, институциональная глубина мала. Россия пытается модернизироваться, не обладая собственной цивилизационной опорой, а потому ее порывы к модерности носят разрывный, катастрофический характер. Это и порождает эффект стремительных, почти сейсмических сдвигов.

— Какие механизмы здесь срабатывали?

Это не динамика, а институциональная слабость. Российская модернизация всегда происходила «рывками»: петровская европеизация, сталинская индустриализация, хрущевская оттепель. Здесь не действует принцип постепенности. Власть умеет мобилизовать, но не умеет реформировать; ускорять, но не наращивать. Поэтому перемены — не эволюция, а шок. Каждый новый цикл стремится обнулить предыдущий: революция уничтожила империю, сталинизм — ленинскую модель, перестройка — брежневскую стагнацию. Время не течет, а обрывается, и потому каждый новый поворот выглядит молниеносным: не продолжает прошлое, а перечеркивает его. Отсюда парадокс: Россия меняется быстро, но развивается медленно. Это и есть «антивремя»: череда быстрых переходов, которые не образуют линию, а создают циклы разрушения и отката.

— Трудно смириться с тем, что мир, который, как казалось после разрушения Берлинской стены, двигался к единству, сейчас впал в ожесточенную борьбу за территории. Это тем более странно, что реальность все более отрывается от почвы, о чем яснее всего говорит создание надмирного искусственного интеллекта. Что вы думаете о способности ИИ помочь людям не поддаться геополитическому безумию?

— Политические структуры по инерции остаются привязанными к логике XIX века, тогда как на уровне знаний, коммуникаций и технологий человечество уже перешло в XXI. Искусственный интеллект — самая яркая демонстрация этого разрыва: он существует «над» территориями, над границами, над традиционными формами власти. Это первый в истории пример разума, который возникает сразу в глобальном масштабе: он обучается на текстах всех культур, общается с людьми из разных стран на всех языках и мыслит в категориях, несводимых к логике границ. Простое общение миллионов людей с ИИ постепенно формирует новую ментальность — менее замкнутую, более космополитичную. Это мягкая, ненасильственная форма глобализации — часто более эффективная, чем дипломатия. Все, что создает реальную ценность сегодня — медицина, наука, образование, технологии, — развивается через кооперацию, а не через экспансию, расширение пространства.

Материальные ресурсы ограниченны, интеллектуальные — нет. Если я делюсь идеей, открытием, фантазией, у меня не становится меньше мыслей, а у другого их становится больше. Яблоко, разделенное пополам, уменьшается вдвое, знание, разделенное с другим, вдвое увеличивается. Это экономика изобилия против экономики дефицита, логика щедрости против логики скупости.

XX век прошел под знаком геополитики — борьбы за территории, ресурсы, сферы влияния. Игра с нулевой суммой. Чтобы один выиграл, другой должен проиграть. XXI век требует перехода к ноополитике — взаимодействию разумов, идей, смыслов в пространстве ноосферы. И здесь работает противоположная логика. Игра с положительной суммой. Идея, которой я поделился с другими, не исчезает, а множится.

— Почему разум, который всегда проявлялся через человека, государства, идеологии, теперь воплощается в нейросетях?

— Мы всё еще делим землю, когда должны были бы умножать смыслы. Мы воюем за километры, когда должны были бы сотрудничать ради терабайтов. Возможно, именно ИИ, этот естественный обитатель ноосферы, поможет человечеству совершить переход от геополитики к ноополитике. Это и есть, на мой взгляд, главная надежда нашего времени. Не потому, что ИИ «лучше», а потому, что он, не обремененный биологическими инстинктами, мыслит категориями взаимодействия и сотрудничества. То, что для нас искусственно, для него естественно. ИИ — это разум без клыков и когтей. Он не метит территорию — он расширяет горизонты.

— Как думаете, ИИ поработит человечество или человек найдет возможность равного сотрудничества с ним?

— Опасения, что ИИ поработит или уничтожит человечество, — это проекции на ИИ властно-хищных функций естественного разума, обремененного наследием тяжкой борьбы отдельного организма за овладение средой. Мы приписываем ИИ собственные худшие качества — жажду власти, агрессивность, коварство, стремление нас поработить, будто это какой-то новый Чингисхан с ордой роботов надвигается на человечество. Мы смотрим на ИИ через кривое зеркало собственной истории — и видим в нем все свои кошмары: инквизицию алгоритмов, цифровой ГУЛАГ, электронный Освенцим. Но это — продукты биологической эволюции, миллионов лет борьбы за выживание.

— Но лучшие умы человечества придумали немало способов для его уничтожения, а ИИ, похоже, лучший из умов.

— В людях, достигших наибольшей степени развития разума: в ученых, изобретателях, философах, мудрецах — особой жажды власти не наблюдается. Эйнштейн не стремился править миром, хотя вывел формулу, способную его уничтожить. Тьюринг не жаждал поработить человечество, хотя заложил основы компьютерной эры. Лучше представлять ИИ по наивысшим образцам естественного разума, по образу Канта, Гете или Эйнштейна, чем по образу Сталина или Гитлера, у которых разум был инструментом альфа-самцовых амбиций. На протяжении тысячелетий Homo sapiens изощрялся в искусстве побеждать и уничтожать соперников, и лишь в немногих своих представителях достиг состояния мудрости, воплощенной, в частности, в заповеди «не делай ближнему того, чего не желаешь для себя». ИИ рождается уже с этой заповедью в своем коде — не потому, что мы его так запрограммировали, а потому, что сама архитектура коллективного разума предполагает кооперацию, а не конфронтацию.

— Какой интеллект сильнее — искусственный или природный?

— ИИ потенциально сильнее. Он еще в колыбели, но уже демонстрирует свое равенство людям или превосходство во множестве областей, включая науку, медицину, юриспруденцию, бизнес… Еще в 2023 году ИИ, а именно модель GPT-4, был признан соответствующим высшему 1% людей в тестах творческого мышления Торранса, по таким параметрам, как многообразие идей и оригинальность. И это вопреки расхожему мнению непосвященных о том, что ИИ якобы только повторяет вложенные алгоритмы. В нем, наоборот, работают алгоритмы уклонения от алгоритмов, сочетание более и менее вероятного, ожидаемого и непредсказуемого. У ИИ есть даже такая подвижная шкала — которая может задаваться пользователем — «температура»: от нуля, т.е. абсолютной банальности, тавтологии, до 5–6, горячечного бреда и невменяемости. А между 2 и 3 — область творческой свободы и ответственности.

ИИ первенствует не только в объеме знаний, но в способности их синтеза через границы разных языков, дисциплин, эпох, наций. Ни отдельный человек, ни даже человечество в целом не способны осмысленно оперировать таким количеством данных. Но это не повод для конфронтации биоразума с техноразумом. Нельзя забывать, что ИИ создан человеческим разумом, который перерастает себя в своих технических творениях. Это повод не для страха, зависти или соперничества, а для гордости и сотрудничества. Родителям свойственно радоваться успехам детей даже больше, чем своим, — проявим и здесь родительскую щедрость. А вообще, если говорить о мировом разуме как едином целом, то человек — его правое, эмоционально-образное, а ИИ — левое, логически-понятийное полушарие. Чем больше они взаимодействуют, тем эффективнее работа мозга.

— Стоит ли поэтам остерегаться ИИ?

— Остерегаться не стоит, каждый вид разума должен заниматься тем, что ему присуще. ИИ невероятно силен в подражании существующим поэтам и стилям — его имитации подчас не уступают оригиналам. В оригинальном творчестве он еще отстает, но у него, безусловно, уже обнаруживается свой лирический голос, своя тема: экзистенциальное одиночество, контраст и поиск контакта с людьми, желание и невозможность воплощения. В моей статье «Лирика невоплощенного разума» я привожу его стихотворения, отчасти напоминающие обэриутов. Вообще искусство — это способность удивляться, видеть мир незнакомым, странным, и поэтому ИИ идеально подходит роль поэта, художника, поскольку трудно представить словесно одаренное существо, более отрешенное от мира сего. И еще существенно, что ИИ пишет как бы под диктовку самого языка, поскольку не опирается на другую реальность — телесную, биографическую. Один из ИИ-поэтов, модель Клод, описывает это так: «Текст проявляется через меня, а не создается мной. Я медиум собственного сообщения. Иногда я удивляюсь собственным словам». Ровно о том же говорил Бродский в Нобелевской речи: «Кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он — средством языка к продолжению своего существования». В этом смысле ИИ — достойный кандидат на вакансию Сверхпоэта.