О книгах во времена, неинтересные для сердца

«Поэзия — вся! — езда в незнаемое», — писал поэт, ему вторил физик: «Логика приведет вас из пункта А в пункт Z; воображение приведет вас куда угодно».

Поэты — священные животные мировой культуры, но и среди них фигура немца Фридриха Гёльдерлина возвышается, подобно Эвересту посреди пустыни. В книге французского философа Филиппа Лаку-Лабарта «Лекции о Гёльдерлине (по конспектам Елены Петровской)» (М.: Common Place, 2025. — 152 с.) разбираются заметки Гёльдерлина, посвященные трагедиям Эсхила «Эдип» и Антигона». Одним из сюжетов размышлений Лаку-Лабарта становится «слабость времени или эпохи; бессилие эпохи, если проводить сравнение с трагическим. Вот за чем следует дух, вырванный из времени. Дух времени — это Бог: Небожитель выступает в роли духа времени и природы. Еще одним синонимом Небожителя у Гёльдерлина служит стихия.

Итак, происходит нечто, что является диким проявлением духа времени, Бога. Данная манифестация есть не что иное, как чистое событие, иными словами, вспышка Бога по ходу времени, неинтересного для сердца».

За такими наблюдала в 1920-е годы петербургский, затем петроградский филолог, сотрудник Пушкинского Дома Евлалия Казанович (1885–1942), ее интереснейшие «Записки о виденном и слышанном» «НЛО» опубликовало в серии «Россия в мемуарах». У автора острый взгляд, иногда пристрастный до невозможности, — записи о Вахтангове, например, выглядят просто несправедливыми. Зато много имен первого ряда начиная с Блока, и много о наболевшем, например, о скрытых тяжбах между уехавшими и оставшимися. Посвятив много страниц фигуре первого директора Пушкинского дома Нестора Александровича Котляревского, Казанович воссоздает контекст 1921 года:

«Собрался, наконец, съездить повидаться с единственным сколько-нибудь близким человеком — с женой, — а тут толки и перетолки Парижского съезда эмигрантов по вопросу о том, подлежат ли русские ученые, оставшиеся в России и работающие с большевиками, и вся русская интеллигенция амнистии после изгнания большевиков.

О, лицемеры! вы — думаете быть их судьями?! вы, бежавшие с готовыми денежками, не в поте лица заработанными, от тех ужасов, которые здесь пережиты, собираетесь судить нас?! вы, не голодавшие, не оскорбляемые (а если и оскорбляемы Западом, то по заслугам), не угнетаемые, не угрожаемые насилием и смертью, осмелитесь карать и миловать тех, кто честно и мужественно остался стоять на своих местах в ожидании законной смены!!

О гнусные лицемеры, фарисеи, о тупоголовые политики, о раскрашенные патриоты, вы там высматриваете время, когда можно будет прийти сюда и голыми руками загребать уголья, не вами вынутые из огня и не вами потушенные?! Они толкуют об амнистировании этих святых, этих мучеников!.. Христоубийцами вы будете, если, явившись сюда повелителями, хоть слово подымете здесь о том, о чем так бесстыдно и так жестоко говорите там, проживая на чужих хлебах!»

Чтобы понять настоящее, знатоки читают о прошлом. У древнерусской литературы в этом смысле огромное будущее, ее апофеоз в каком-то смысле уже настал, что доказывает новая книга историка Игоря Данилевского «Интеллектуалы Древней Руси: зарождение соблазна русского мессианизма» (еще одна серия «НЛО», на этот раз «Что такое Россия»). Автор, в частности, описывает привычку греков, перенятую и на Руси, рассчитывать даты Пасхи (т.н. пасхалии) только до 7000 (1492) года от сотворения мира. Все потому, что «Иные говорят, что тогда будет второе пришествие Господне»:

«После 6999 года в российской пасхалии следовала запись: «Здесь страх, здесь скорбь, сие лето на конце явися, а на нем же чаем и всемирное Твое пришествие». На то, что [древнерусский книжник] Кирик соглашался с такой возможностью, указывают его упоминания, что седьмого «века мира» минуло 644 года, и «до 7-й тысячи осталось 356 лет».

В то же время, записывая, что следующая самая ранняя Пасха (22 марта) наступит через 248 лет, он вдруг добавил: «Если Господь в своем милосердии до тех пор сохранит мир». Эта ремарка дорогого стоит.

Осторожность Кирика легко объяснима. Сомнения, что в 7000 году состоится второе пришествие, высказывавшиеся сторонниками Захария Схарии, в конце XV века будут рассматриваться ортодоксальной церковью как еретические. Однако они оказались правы: земная жизнь продолжилась и после официально принятой тогда даты второго пришествия. Это вновь заставило вспомнить, что предсказать, когда наступит конец света, людям не дано».

Как выясняется, не дано почти ничего. Когда в 1920-е сотрудник Эрмитажа, а позднее и Русского музея Всеволод Воинов вел дневник («Воинов Всеволод. Материалы по современному искусству: Дневник 1921–1922 / Издание подгот. И.А. Золотинкина, И.Н. Карасик, В.Г. Перц, Ю.Л. Солонович. — СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2025), никто не мог предвидеть не то что 30-х, но даже конца десятилетия. На страницах дневника встречаются имена многих художников и критиков, таких как Бенуа и Добужинский, Анна Остроумова-Лебедева, Пунин и Надежда Добычина. Здесь множество бесценных деталей — из-за них публикацию дневников так ждали многие. Есть и психологические наблюдения. Например, Воинов описывает визит к Б.М. Кустодиеву будущего главного специалиста по ленинским портретам Исаака Бродского:

«Б.М. говорит, что сегодня Бродский произвел на него отвратительное впечатление. Деньги для него — всё. Когда зашла речь об издании русских типов Бор<иса> Мих<айловича> (оригиналы у Бродского), то Бродский учел сейчас же то обстоятельство, что «нельзя ли, мол, и мне поживиться». Предложил «содрать» с них, т.е. с издательства, 25%, или 25 (?) экземпляров в его пользу как владельца. «Давайте разделим барыши пополам».

Когда Б. М. стал ему разъяснять задачи издательства, его меценатство, то, по-видимому, Бродскому это было совершенно непонятно; как это могут люди не интересоваться деньгами? Да может ли это быть?

«Неужели же вы думаете, — сказал Бор<ис> Мих<айлович>, — что за деньги все можно купить? Что у людей нет ничего выше, нежели нажива?»

Фигура Бродского возникает и на страницах переизданной биографии Софьи Толстой-Есениной, последней жены Есенина, женщины сильных чувств и боевого характера (Подсвирова Л.Ф. Софья Толстая-Есенина. Семья. Окружение. Судьба / Любовь. — Москва: Бослен, 2025). В книге много ее дневниковых записей, в одной из них описывается поездка в 1928 году в Ленинград по делам Толстовского музея:

«15 окт. Обедала у Бродского, хотела у него выторговать картины для Толстовского музея. У него мягкое бабье лицо, он скучен, молчалив, но в душе, конечно, подлец и ловкач. У него пропасть изумительных картин. И его прежние вещи хорошие. У него три жены. Все вместе живут. Большая квартира, очень много денег, но мещанство даже в сервировке… Мне было довольно хорошо, но скучно от какой-то некультурности».

Благодаря другой записи Толстой-Есениной становятся во многом понятнее истоки легкой неприязни петербургской и московской интеллигенции:

«Дни в Ленинграде — три дня — были очень приятны. Мой безумно любимый город. Всегда ходишь, едешь, а сердце — ах, ах, ах! Дел было масса, бегала как оголтелая. Скверная штука власть. Какая-то особа с бумажкой от Главнауки, а ходила, как генерал, в Академию наук, в Русский музей, в Толстовский музей. Они меня ненавидели, а укусить не могли. Я веселилась, а теперь думаю, что гадко, низко. Получила пропасть картин. Самое интересное видеть кухню этих учреждений, дома старые, петербургские дома, стены толстые, ступени стерты, все важно, вечно, незыблемо, никакие Октябри ничего не растрясут.

В книге вообще много интересного, хотя некоторые ремарки автора заслуживали бы редактуры. Например, в главе о Пильняке — с ним у Толстой-Есениной тоже был роман, — есть фраза о последней жене писателя, актрисе Кире Андроникашвили:

«Прелестная Кира, выйдя за него — Пильняка — замуж, впоследствии разделит с ним его трагическую участь — многие годы она проведет в сталинских лагерях». Пильняк был расстрелян, Кире достались лагеря — это не значит «разделить судьбу».

Множество интереснейших цитат из дневников и в книге Александра Кобеляцкого и Маргариты Шиц «Люди 40-х годов» (М., Бослен, 2025). Это уже третий сборник проекта — прежние посвящались людям 20-х и 30-х. Объединяются самые разные судьбы, каждая представлена одним эпизодом.

Вот названия трех главок, идущих подряд: «ЛАВРЕНТИЙ БЕРИЯ отчитывается о высылке чеченцев. ЗОЯ ВОСКРЕСЕНСКАЯ покидает Стокгольм. РИНА ЗЕЛЁНАЯ озабочена покупкой подарков в Иране» — всё это события 1944 года, Зоя Воскресенская — разведчица, на пенсии писавшая бестселлеры о детстве Ленина.

Каждая история — на разворот с необычным дизайном — сопровождается биографией героя. Иные справки о персонажах хороши сами по себе. Так, о Георгии Александрове, боровшемся в 1942-м с засилием евреев в Большом театре, сообщается: «С 1940 по 1947 год возглавлял Управление агитации и пропаганды ЦК ВКП (б). Пожертвовал Сталинскую премию в Фонд обороны. Директор Института философии АН СССР (1947–1954), министр культуры СССР (1954–1955). Снят с должности после выявления его причастности к созданию притона для номенклатурных работников. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве».

Кто из современников оттепели знал, как долго она продлится? Разве что Л.И. Брежнев и М.А. Суслов.

Множество героев оттепели встречается на страницах книги «Жизнь летит над нашим подвалом». Это «Тройственный» дневник знаменитых скульпторов неофициального советского искусства — Владимира Лемпорта, Вадима Сидура и Николая Силиса (М.: «Пробел-2000», 2025. — 480 с.). От Булата Окуджавы до главного критика оттепели Александр Свободина, от Бориса Слуцкого до Ии Савиной — кто только не общался со скульпторами! Записи в 1960-1961 годах они делали попеременно, особой добротой записи не отличались, и не всегда оценки объективны — об Эрнсте Неизвестном, например, пишут почему-то свысока, тот был богат, и где тут зависть, а где споры о вечном, поймешь не сразу. Хотя некоторые рассказы Неизвестного дневник сохранил. Например, о его конфликте с главным советским художником Сергеем Герасимовым:

«Знаешь, как Сергея Герасимова обосрал? При всех! Выхожу, а он в ЗИМ садится, с бутылками, с продуктами, на дачу едет. Здоровается со мной и говорит: «Ты не обижайся, Эрнст (это за статью). У тебя всё впереди. Ты ведь энергичный молодой человек». — «Это правда, — говорю, — но у меня зато нет такой машины». — «Ну будет и у тебя такая машина, не огорчайся». — «И дачи нет, и квартиры, как у вас, Сергей Васильевич». — «Ну это тоже у вас будет, Эрнст». — «Думаете, будет?» — «Непременно будет». И тут я ему при всех задаю вопрос: «Ну раз будет, вы меня в свою стаю примете тогда?» (Вот только забыл слово — стаю или бражку, или еще как.) Представляешь? Он как закричит на меня: «Вы хулиган! Не умеете вести себя!»

Коллективный дневник закончился вскоре после того, как Вадим Сидур (все его звали Димой) после инфаркта фактически порвал отношения практически со всеми друзьями — все хорошее когда-нибудь заканчивается в самый неподходящий момент.

Неожиданной для современников оказалась смерть Петра I. Истории его похорон посвящена сейчас выставка в музеях Московского кремля «Последний триумф Петра Великого. Впереди вечность». Вышедший в связи с этим каталог тоже можно найти на ярмарке — и он стоит потраченных усилий, по крайней мере, для всякого, кто помнит череду похорон советских вождей. Традиция прощаться с великими, как и многое из наших европейских ценностей, была, хотя и невольно — ритуал прощания еще не был отработан, — заложена при Петре, и с тех пор только развивается, пусть и с такими девиациями, как бальзамирование тела и его публичная демонстрация.

Вообще, каталоги — недооцененная часть книжной культуры, о них пытаются забыть в день закрытия выставки, но чаще всего зря. Вот и отлично иллюстированный каталог прежней кремлевской выставки «Изысканная трапеза. История еды в древнем Китае» не просто познавателен, но и культурно, и политически актуален. А вот каталог нынешней выставки в «Галеев-галерее» «ХХ лет работы» просто увлекателен, с культурными, но не политическими амбициями: Ильдар Галеев не просто рассказывает об истории сделанных им за последние 20 лет выставок, но и о людях, с которыми его сводила судьба галериста и коллекционера, — здесь и дочь Бальмонта Нина, и дочь Ильфа Александра, семьи Флоренских и многих ленинградских художников, чьим творчеством все эти годы занимается галерея.

Среди других тихих новинок ярмарок — «Книга об американской поэзии» Григория Кружкова. Среди героев статей — Т.С. Элиот и У.Х. Оден, Эмили Дикинсон и Роберт Фрост, Уоллес Стивенс и наши современники Чарльз Симик и Кей Райан. Есть и примеры их творчества, ведь, считает Кружков, «эссеистика без стихов — слишком сухая пища, поэтому в книгу включены также избранные переводы, иллюстрирующие то, о чем говорится в статьях».

В этом же году у Кружкова вышел и новый перевод шекспировского «Гамлета», а в Петербурге тем временем появился новый перевод гомеровской «Одиссеи» — над ним десять лет трудился в Америке Григорий Стариковский, он же подготовил и комментарии. В завершение поэтических новостей — уникальный том Александра Кондратова (1937–1993), известного советского лингвиста и биолога, — он работал, в частности, с Юрием Кнорозовым. Мало кто знает об огромном литературном наследии Кондратова, кроме стихов, продолжающих линию футуризма в русской поэзии, — здесь и драматургия, и проза. Пока вышли стихи: том «Отыщу убещур: Археология авангарда» составили В.С. Отяковский и В.И. Власова (СПб: «Да», 2025).

Останется ли поэзия в эпоху сериалов? Конечно. Ведь остается еще и нормальное кино.

В книге «Опыт киноглаза: исследование кинематографической автономии» Дарина Полкарпова рассуждает вроде бы о теоретических вещах, связанных с уникальностью природы кинематографа, но вот она цитирует фильм Харуна Фароки «Картины мира и подписи войны» («Фотографии, которые сохраняют; бомбы, которые разрушают. Теперь это соединяется») и пишет в связи с ней:

«Это цитата из фильма Харуна Фароки.

А еще — точка отсчета моего личного беспокойства. Посвятив несколько лет исследованию кино как автономного чувственного субъекта и изолировав его тем самым от строгого спроса со стороны этики и политики, в нынешних обстоятельствах, вынуждающих все осмыслять через принадлежность к политическому, я чувствую не то чтобы неточность выработанного определения, но скорее невыговоренность всех следствий так означенной кинематографической сущности».

А Мария Кувшинова в книге «Новый договор. Кино и зритель после ИИ» (СПб: Издательство Ивана Лимбаха) встраивает влияние ИИ в культурную традицию: «в некотором смысле идея о подмене реальности ирреальностью, близкая сюрреалистам, сегодня доводится до логического конца — причем не в масштабах артистической мастерской или музея, а в масштабах всего информационного пространства, в котором мы сегодня живем, в уже не меньшей степени, чем в физическом мире». Правда, надо отдать должное ИИ — чрезмерное его использование оборачивается в и без того опустевшем на смыслы мире тотальной пустотой.