Здесь приходится больше думать

За последние годы в ближнем и дальнем зарубежье сложился особый образовательный ландшафт, в котором большую роль играют русскоязычные учителя. Они ведут уроки, открывают кружки и школы, участвуют в международных программах — и учатся сами.

Уехавшие за границу коллеги, отвечая на мои вопросы, не всегда готовы говорить под собственным именем и называть свои учебные заведения: у чьей-то школы сложные отношения с местными властями, у кого-то в России семья, а у кого-то и часть работодателей, отношения с которыми не хочется предавать публичности. Поэтому часть собеседников попросила об анонимности.

Сегодня учителя, живущие в Грузии, Сербии, Черногории, Нидерландах и работающие в международных очных или онлайн-школах, рассказывают, как сложилась их профессиональная жизнь после переезда.

Траектории

Если учитель был хорошо известен в профессиональном сообществе еще в России, его могут позвать преподавать в конкретную школу. Так уехали работать мои собеседницы: Инна (имя изменено) — в Черногорию; туда же, но в другую школу — Анастастия; Мария — в Грузию (все три попросили не называть фамилии).

Для многих учителей стартовой точкой в новой стране становятся школы, созданные уехавшими из России предпринимателями или родительскими инициативными группами. Несколько волн эмиграций позволили таким учебным заведениям сформировать костяк преподавателей, раньше работавших в «топовых» российских школах. Эти школы нередко получают местные и международные лицензии, что позволяет интегрировать детей в зарубежные системы образования.

Второй путь — международные школы, где обучение идет по хорошо известным в мире программам: кембриджской, «Международного бакалавриата» (фонд «Международный бакалавриат» признан нежелательной организацией решением Генеральной прокуратуры РФ); есть школы, совмещающие международные и местные программы.

Мария рассказывает: «Я преподаю на русском языке. Но школа получила кембриджскую аккредитацию, и, соответственно, в ней есть кембриджские классы, которые работают частично на английском. Чем старше дети, тем больше у них предметов на английском, и к старшим классам остаются практически только они. Международная часть нашей школы — английская, у нас есть коллеги, которые не говорят по-русски: американец, финка, филиппинец, много грузинских коллег, которые говорят на трех языках».

Самый простой путь — просто преподавать свой предмет; иногда — на английском языке. Иногда профессиональные траектории оказываются более сложными. Мария рассказывает: «Некоторые учителя при переезде меняют профиль: они все равно остаются работать в школе, но иначе — к примеру, учитель математики, преподававший в старших классах, становится тьютором в началке, учитель химии — учителем начальных классов. Такое бывает, и не всегда люди об этом жалеют. Или продолжают преподавать свой предмет, немецкий или испанский, онлайн, а в школе работают организатором мероприятий или администратором».

Анастасия согласна: «Я не встречала ни одного учителя, который бы кардинально изменил профессию.

Но из этих стран начался большой отток: часть эмигрантов с детьми стала перемещаться дальше — кто-то уезжает в Испанию, Португалию, на север Европы, в Америку. Если в 2022 году школа могла увеличиться с 60 детей до 350, да еще до двух филиалов, например, как в Черногории, то сейчас уже такого нет. Поэтому школы очень по-разному себя чувствуют финансово, и это создает новые проблемы для учителей».

Третий путь — онлайн-школы, которые объединяют разъехавшихся по разным странам преподавателей.

Историк Илья Заславский живет в Сербии, работает в школе «Le Sallay Диалог»: «Школа открылась в России, — рассказывает он, — а сейчас работает откуда угодно, потому что все учителя разъехались по разным странам и обучают в основном русскоязычных детей, находящихся в эмиграции. Хотя у нас есть несколько учеников из России. Формат обучения — смешанный: мы ведем большую часть уроков онлайн и четырежды в год собираемся на очные двухнедельные сессии, когда все наши дети съезжаются в один отель, и мы проводим интенсив».

Есть и четвертый маршрут — кружки, лагеря, проектные школы, образовательные инициативы, особенно в области точных и естественных наук. Летние лагеря, где дети могут поучиться у хороших преподавателей, очень востребованы у родителей; нередко они собираются на территории тех стран, куда из России можно попасть без визы, а из европейских стран — сравнительно недорого; в таких случаях страна проживания учителя, приезжающего работать в свои каникулы, вообще не имеет никакого значения. Иногда на смены в такие лагеря приезжают даже с других континентов — скажем, в Турцию или Грузию из Австралии или США.

Есть, разумеется, и субботние или воскресные школы. Анастасия говорит: «У родителей большой запрос, чтобы дети сохраняли русский язык. Для этого есть школы по субботам на русском языке, учителя тоже туда встраиваются». Такие школы нередко созданы еще предыдущими волнами эмиграции и ориентированы на серьезное, даже советское образование: «настоящую математику», как в знаменитых на всю Россию школах, классическую филологию и т.п. «Если это не новая волна эмиграции, то там, мне кажется, люди чуть-чуть как будто застряли в том времени, — замечает Анастасия. — Но есть и современные решения этих субботних школ: они, мне кажется, больше направлены на жизнь на русском языке, на создание сообщества, а не просто на предметные знания».

Наконец, у большинства учителей остается репетиторство, причем ученики могут жить практически в любой стране мира.

Что нужно для трудоустройства?

Главное преимущество учителя — это его четкие предметные навыки, hard skills.

В большинстве стран от учителя требуется их подтверждение. В Грузии, например, говорит Мария, принимают российские дипломы, но надо сдать экзамен по предмету; преподаватели, которые работают в школах для национальных меньшинств, могут сдавать его на своем языке.

Инна признается: «Мне казалось, что для меня найти работу за границей — это фантастика, кому я там нужна со своим русским и литературой? Оказалось, что все гораздо проще, потому что у меня есть очень конкретный hard skill, которым я могу зарабатывать. Кроме того, наша школа соблюдает местное законодательство, а по нему в Черногории учителем может быть только человек с педагогическим дипломом: там должно быть прямо написано, что ты учитель. И поэтому в мою школу не берут многих людей, которые и хотели бы, и хорошие специалисты. В первый раз в жизни я хорошо устроилась потому, что у меня диплом пединститута».

«В Израиле нужна лицензия на преподавание, но многие мои друзья, которые оказались там, учили язык, сдавали экзамены и получали эту лицензию», — говорит Анастасия.

Тем не менее мои собеседники соглашаются, что преподавателям естественных и точных наук найти работу, особенно если они знают английский язык, куда проще, чем гуманитариям.

Анастасия рассказывает, что легче всего среди ее друзей и коллег трудоустраиваются специалисты в области STEM — Science, Technology, Engineering, Mathematics (естественные науки, технология, инженерия, математика): «Это универсальное для всех стран поле, и все ребята из STEM очень востребованы. Например, мой партнер — физик, сейчас мы в Нидерландах, он здесь в международной школе занимается инжинирингом, робототехникой, конструированием; получил приглашение сюда в этом году. Эти же ребята легко организуют разные кружки: это всегда зрелищно, это хорошо продается и очень ценится — еще и потому, что в эмиграции живет представление о том, что любое техническое образование в России лучше, чем где бы то ни было. Гуманитариям сложнее, особенно без знания языка. Многие находят работу в Казахстане, Узбекистане, Грузии, а в международном поле — скорее уходят в методисты, проектировщики онлайн-курсов, педагогический дизайн, тьюторство».

Теперь про деньги

Практически у всех моих собеседников доход складывается из нескольких разных источников. Типичная модель — несколько параллельных занятостей: основная работа в школе (онлайн или офлайн); проекты на российских образовательных платформах; курсы в маленьких частных онлайн-школах; репетиторство.

Доходы часто нестабильны, особенно летом или когда школа переживает период между аккредитациями. Поэтому летом возрастает финансовая тревога, учителя набирают летние группы онлайн, работают в кружках и летних лагерях — иногда просто вожатыми.

Илья Заславский говорит: «Мне кажется, я значительно меньше трачу на жизнь сейчас в Сербии, чем я тратил в России, — при всем том же наборе потребностей и съемной квартире. Несравнимо».

Инна признается, что денег не хватает: «В целом с финансами нелегко: одно дело в России, пусть даже с ипотекой, но ребенок в госшколе, а другое — здесь: ребенок учится там же, где я работаю, хотя и со скидкой, но школа платная, и аренда жилья вдвое дороже, чем моя ипотека была. Количество моего репетиторства обычно пропорционально моей финансовой ситуации. Если я нахожусь в жесткой финансовой тревоге, у меня могут появляться ученики. Но, если честно, я ненавижу репетиторство один на один, ненавижу подготовку к ЕГЭ — а только это и востребовано. Но, кстати, внезапно оказалось, что у взрослых тоже есть запросы: например, я вела читательские клубы, группу анализа текста для взрослых».

Адаптация

Адаптация к новой стране и новой работе часто оказывается труднее, чем казалось. Дело не только в ежедневных бытовых проблемах и финансовой нестабильности. Думать, разговаривать, работать часто приходится на трех языках — русском, английском и страны проживания, который ответственные учителя, разумеется, стараются выучить.

«Здесь приходится встраиваться в новую работу и сильно меняться, — размышляет Анастасия. — При этом важно, что работа строится на ценностях, которые тебе свойственны, — ведь наша волна эмиграции уезжала на определенных ценностях, и они неплохо встраиваются в европейский контекст: мы привыкли задумываться о правах ребенка, о помощи семьям, и эта часть работы очень отзывается. Но при этом адаптироваться трудно. Я думала — ну перееду и перееду, сначала будет трудно, потом полегче. Но, например, из десяти браков моих друзей семь или восемь точно развалились, многие впали в депрессию. Если ты преподаешь на языке или тебе приходится его быстро учить, то у тебя эта коммуникация забирает все силы — хотя тебя принимают, к тебе дружественны, мне ни разу никто ничего плохого не сказал по поводу моего гражданства».

Казалось бы, российского учителя, привыкшего вечно работать из последних сил, на честном слове и на одном крыле, трудно чем-то изумить или напугать. Но меняется не только быт и язык преподавания. «Раньше ты жил в относительно спокойной обстановке и с удовольствием придумывал новое, — делится Анастасия. — А здесь адаптация не позволяет тебе делать все так же, как ты делал раньше. Как будто заканчиваются придумки. Это, конечно, ужасно грустно. Это невероятно грустно. Я прямо помню эти ощущения: мы с коллегами сидим в молчаливом кругу, и я говорю: давайте хоть что-то придумаем… Все вяло: ну вот мы это делали… ну давай… И у людей много апатии — и очень много разговоров про то, что все бессмысленно».

Что меняется в преподавании

Первое, что обнаруживает бывший российский учитель, попадая за пределы страны, — что он больше не стеснен рамками федеральных образовательных стандартов и не обязан готовить к ЕГЭ — ну если его ученики не планируют получать аттестат российской школы, хотя такие варианты тоже есть. И он обретает относительную свободу.

Здесь, конечно, это смешно, потому что в классе может сидеть ребенок с аутизмом, с ДЦП, одаренный ребенок, обычный ребенок, и они все в одном классе, и, конечно, никто никакой единой программы здесь не применяет. Здесь стараются добиваться как можно большей вариативности, как можно меньшего количество детей в группах. В школах, даже у самых маленьких, очень много разговоров про «одинаково разных»: мы все достойные, у нас у всех есть права. Когда я разговариваю с подростками, они часто говорят: там, где про меня ничего нет, — мне это все вообще нафиг не нужно. А в привычной нам школе «про них» ничего нет. У меня племянница учится в начальной школе в России, и она, хотя она и любит учиться, и учится хорошо, но не хочет идти в школу. Она говорит: ну что там нам скажут — делай так, делай так, а так не делай, а если я так хочу делать, что тогда? Когда в школе ты как человек не особо нужен — из этого и возникает запрос на другую школу».

«Что изменилось? Я больше не работаю с классами по 30 человек, — отвечает Илья Заславский. — При этом я тем не менее ностальгирую по классной комнате. Я люблю доску, люблю возможность видеть детей в одном помещении, дать им возможность общаться, в том числе между собой. Этого, конечно, не хватает. Но очевидно, что в условиях онлайн работа в учебных группах не больше восьми человек дает совершенно другое качество учебного процесса и куда лучшие результаты. Невозможно обеспечить такой уровень индивидуализации в массовой школе. Мне не приходится проходить через тот цирк, через который проходят педагоги внутри Российской Федерации: бесконечные требования, бесконечная бюрократия, бесконечная макулатура и постоянные попытки запугать учителей. Я уж не говорю о том, что российская школа просто превращается в пропагандистский аппарат. Сейчас у нас наконец-то нет государственного заказчика. И мы можем выкинуть этого Левиафана из списка участников учебного процесса и потратить больше времени, чтобы работать на ребенка, вместо того, чтобы работать на Министерство образования. Это большое счастье. Я не думаю, что кто-то готов с ним расставаться».

Конечно, нельзя сказать, что уехавшие с последней волной эмиграции учителя только за границей и увидели какую-то свободу: в педагогике в любом случае много творчества и свободы. Но работать в условиях постоянного сопротивления — совсем не то, что работать в условиях, когда сопротивление не нужно. Работать в рамках четко предписанной программы — совсем не то, что создавать программу с нуля. 

Илья Заславский поясняет: «Разумеется, очень многое пришлось поменять. Например, отечественная история и русская литература перестали существовать как отдельные предметы. Мне кажется, что это очень логичный и правильный шаг, потому что никогда ни в какой вселенной не существовало какой-то отдельной, живущей в вакууме российской истории или российской литературы, или русской культуры вне связи с мировым контекстом. Эти предметы превратились во всеобщую историю, в мировую историю и в мировую литературу, и это мне кажется более удачным решением. Ну да, что-то теряется. Разумеется, наши дети меньше знакомы с творчеством Фета или Тургенева. И это, конечно, потеря. Но они лучше знакомы с Кафкой, они внимательнее читают библейские сюжеты, они читают легенды. В пятом классе они готовятся быть разными».

Инна говорит: «Здесь, конечно, больше свободы, и от этого приходится больше думать. В России у меня был список произведений, которые надо пройти, а дети не состоянии их воспринять, — что я буду с этим делать? И ты на энергии внутреннего противостояния что-то придумываешь: это был мой любимый челлендж — сделать интересным произведение, которое детьми совсем не воспринимается. А тут ты не обязана соответствовать российской программе, и можешь сама выбирать. И тратить интеллектуальные силы на созидание на самом деле сложнее, чем на сопротивление. Рамка становится менее понятной, рамку выстраиваешь ты сам.

В прошлом году я много раз ловила себя у доски, когда мы проходили что-то по русскому, — стою и думаю: зачем мы это делаем, что сейчас происходит? Я зачем здесь стою? Это и им не нужно, и мне в таком формате не нужно. Уехавшим детям русский язык не нужен в том виде, в котором дается в российской школе, и трудно понять, что из программы можно выпустить, а что оставить. Многое зависит от того, прошли дети начальные классы еще в России или уже здесь. Если у моих пятиклашек в международной программе в началке было два часа русского языка в неделю, то нам приходится думать, как их учить в международном треке. И мы сначала, конечно, учим их читать и писать, но потом все-таки уходим в развитие речи, способность написать текст, устно выступить, книжку читать, понимать, анализировать — то есть то, что тебе пригодится не только на своем языке.

Теперь я учу детей делать презентации, инфографику, выступать с докладом, конспектировать, писать сочинения и эссе, письма и дневники, рисовать комиксы… Ты отбрасываешь всю шелуху обязательности и оставляешь живые вещи, которым интересно учить и учиться. Научить думать и анализировать можно на любом материале. У некоторых детей есть запрос на классическую русскую литературу, и мы ее с ними читаем. Но у меня есть свобода, и внутри этой свободы я сама могу придумывать концепцию, не идти хронологически от романа к роману, как в российской старшей школе, а больше задумываться о смысле. И, конечно, где больше свободы — там больше ответственности».

Дети

Анастасия рассказывает: «Я преподавала в Черногории, в восьмом классе, и у меня были дети из Украины, из России, из Белоруссии, в общем, ровно все те, кто уехал. И мы читали «Капитанскую дочку», и у меня, конечно, волосы шевелились, потому что это настолько актуально. Для меня совсем по-другому стали открываться тексты, которые я много лет преподавала в России. Ты понимаешь, что с тобой в пространстве сидит, например там, сербский мальчик, несколько украинских детей, кто-то из России. И ты не можешь уже говорить на том же языке, на котором ты говорил в России. Тебе приходится больше узнавать, исследовать тех, кого ты учишь».

Илья Заславский говорит: «Когда преподаю детям историю, некоторые темы от детей невероятно далеки. Что им Великая французская революция? И обычно трудно актуализировать эти вопросы. А иногда хочется, чтобы актуализировать было бы сложнее. Когда ты говоришь с детьми о Первой или Второй мировой войне, о последствиях войны, о травме, которую пережили и участники боевых действий, и люди, которые стали невольными жертвами, ты видишь слишком много понимания в глазах своих учеников. Они все это прекрасно знают. И я понимаю, что они очень много знают о травме. И сейчас, когда они живут в Германии, в Чехии или в Египте, они все еще вздрагивают, когда слышат пролетающий над головой вертолет. Дети на самом деле несут на себе тяжелейшую ношу. И учитывая все это — можно только радоваться и поражаться тому, как мало конфликтов на национальной почве у нас возникает — по сути, ничего выходящего за рамки обычных подростковых провокаций, ничего такого, что нельзя было бы разрешить в рамках работы психолога. Нет агрессии, нет озлобленности с обеих сторон».

Русскоязычные дети в школах, где работают мои собеседники, очень разные. Это дети эмигрантов — не только российских, но и белорусских, дети украинских беженцев, дети из смешанных семей, давно живущих в этих странах, дети из стран постсоветского пространства — Казахстана, Узбекистана, Грузии и других; в международных школах встречаются и редкие дети экспатов из совсем других стран.

Некоторые тоскуют по России и собираются вернуться. Русскоязычная образовательная среда за границей в целом ориентирована вовне, на большой мир, на Европу; но отдельные школы в тех странах, где они работают, сохраняют автономную русскоязычную образовательную среду, которая мало интегрирована в систему образования конкретной страны.

Некоторые специфические проблемы онлайновых школ связаны с тем, что в них — может быть, впервые за много лет — появилось немало учеников, которые никогда не имели опыта формального школьного образования. Сейчас в средние классы школы перешли дети, которые в начальной школе учились онлайн из-за пандемии. Недоверие к государственной школе и бурное развитие онлайн-обучения позволили многим семьям совсем отказаться от посещения школы.

Но у такого решения тоже есть своя цена. Илья Заславский объясняет: «Очень многие из таких детей них либо не ходили в школу вообще, либо ходили только онлайн, либо обучались в соседских семейных школах, когда родители собирали своих детей и преподавали им вместе. И переход в настоящую школу, даже онлайн, как наша, — но в школу с расписанием, с домашними заданиями, с отметками — им дается очень тяжело. Во многих случаях они просто не получили достаточной подготовки: не умеют писать прописью, путаются в словах, читают медленнее, чем мы привыкли ожидать от детей этого возраста. Замена школы набором репетиторов часто означает, что ребенку в средней школе приходится прикладывать экстраусилия. Понятно, что родители хотят создать для своего ребенка как можно более комфортную среду в сложных обстоятельствах, но детям это потом часто аукается: им приходится в пятом классе браться за прописи, чтобы приучить себя писать; учиться вести конспекты, читать вслух родителям и разбирать непонятные слова».

За границей можно продолжать быть учителем — но нужно быть готовым делать это по-новому. Наверное, уже можно сказать, что русскоязычные и российские учителя в эмиграции — сейчас устойчивая профессиональная группа, которая вписывается в международные стандарты, создает новые программы и курсы, повышает квалификацию, учит языки. Некоторые учителя получают новые специальности (например, одна из моих собеседниц, Анастасия, учится на семейного терапевта). Пока школу не окончило поколение детей, которое пошло в первый класс еще в России, учителя будут востребованы за границей — хотя весьма вероятно, что востребованность эта пойдет на спад по мере того, как на смену им будут приходить дети, более интегрированные в языковую и культурную среду стран проживания.

Русскоязычные родители — очень разнородная группа. Далеко не все они хотят, чтобы дети сохранили русский язык (особенно если это русскоязычные граждане Украины или Беларуси), читали русскую классику и уж тем более учились по программам российской школы. Нередко приходится слышать советы держаться подальше от русских «имперских» школ за границей.

Илья Заславский комментирует это так: «Трудно быть имперцем, будучи беженцем из собственной страны. Мы в той же степени не имперская школа, в какой мы не антиимперская школа. Мы — образовательный институт, а не агитационный. Задача наших выпускников — в будущем не стать жертвами манипуляций. И лучшее, что мы можем сделать для этого, — это привить ему критическое мышление, способность искать, анализировать и использовать информацию. И учиться на чужих ошибках. Школьный курс истории — это большой набор шпаргалок по тому, как надо жить свою жизнь: в нем все ошибки, все топтания наших предков на граблях. Можно не повторять чужих ошибок, научиться видеть многочисленные ложные обещания, которые с радостью дарят авторитарные милитаристские идеологии. Научиться выбирать между простотой и честностью, между легкостью и самостоятельностью.

Этот выбор каждый из нас делает каждый день, а нынешнее поколение молодых людей делает больше, чем, на мой взгляд, любое поколение в истории.

Впервые каждый человек волен по-настоящему выбирать для себя, что такое добро и зло из бесконечного количества опций. И это очень непростой выбор, потому что за ним следует ответственность. А нести ответственность это очень трудно.

Поэтому, на мой взгляд, популярными в первом мире становятся всякие фашистские и милитаристские движения: не все люди способны выдержать тяжесть постоянных выборов, принятия на себя ответственности за свою собственную жизнь. Так легко отказаться от этой ответственности, отдав контроль над своей жизнью кому-то другому. И это страшная ловушка, от которой есть только одна вакцина, только одно спасение — хорошее образование. И это то, что мы пытаемся сделать».