Ты не один

Em («Ми-минор»)

Потом выяснилось, что у него даже подпись такая — «Рад», от псевдонима Женя Радость. Его так когда-то давным-давно, когда он только начинал думать о музыке, назвал товарищ: «Женек, ты такой чувак светлый — будешь выступать, тебе кличка Радость самое то будет». Так он этот псевдоним и взял, и понес, и в паспорте расписался.

И когда эта Радость вышла из спецприемника — оказалось, и правда светлый. Все боялись: выйдет или не выйдет? Но вышел. В белом худи под морозным екатеринбургским солнцем — сияющий даже, мажорный, во все лицо улыбающийся, только очень потерянный. Постоял перед сунувшимися в лицо камерами смартфонов, ответил на пару вопросов — видно было, что не особенно понимал — ни что вокруг происходит, ни что отвечает. Потом протиснулся к машине.

— Женя, — окликнула в спину как можно мягче. Он повернулся: — Я журналист. Можно с вами поговорить будет? Не сегодня.

— Не сегодня, — он устало и расфокусированно моргнул в мою сторону. — А так да, конечно.

Сел на заднее сиденье и уехал.

Он начал стритовать — петь на улице — три с лишним года назад, и за это время в городе его успели узнать. Пел Женя обычно в подземке на улице Вайнера — местном Арбате, самой проходной и людной, где всегда тусовалось много молодых; намоленное место среди уличных музыкантов. Были те, кто проходил мимо него впервые, останавливался, слушал, подписывался на канал и потом приезжал сюда уже специально — слушать Радость. Женя пел все, что подвернется, — но в основном, конечно, рок, и в основном, конечно, русский. Пел то, что нравилось, то, что любил, — и если слышал музыку, созвучную себе, не мог не спеть ее на людях. И уже начал писать свои песни, и уже готовил к выпуску первые — но арест планы немного нарушил.

И еще хотел подняться из подземки наверх — выйти в город. Это успел: летом смог, наконец, купить усилитель и навсегда запомнил первый стрит наверху. Было лето, вечер, тепло, вокруг гуляли, сбивались в стайку, подпевали, и так получилось, что песни постепенно перешли в разговоры. Рассказывал, как давным-давно, классе в седьмом, был влюблен в одноклассницу — естественно, безответно, — и как шли они однажды по Вайнера и встретили уличного музыканта. И как пел музыкант любимую песню обоих — «Слишком влюблен» группы «Нервы»:

Наверно, я слишком влюблен: я снова начал слушать Земфиру*,
Листая твое фото в альбомах, вникая в тебя тысячи раз,
Я слишком влюблен: ты в каждой моей мысли, ты — вирус,
Я снова буду ждать тебя дома в бессмысленном поиске глаз.

Рассказывал, как они с девушкой танцевали под эту песню и как с тех пор он полюбил уличную музыку. И как каждый раз, проходя мимо любого музыканта — куда бы ни опаздывал и какой бы ни был уставший, — он всегда останавливался, слушал и кидал в чехол от гитары деньги.

Потом была общага в техникуме — когда проснулась впавшая ненадолго в спячку мечта научиться играть на гитаре. Первая гитара, как обычно бывает в таких сюжетах, — дрова, перешедшие из рук в руки от какой-то из дальних запутанных ветвей семейного древа: российская, трещащая по швам, ненастраиваемая акустика со слишком высоко стоящими струнами, от которых болели пальцы. 

Но мечта играть на улице все еще была не исполнена: у «Ямахи» не было крепления для ремня, без него стритовать было бы неудобно, а самому сверлить гриф казалось кощунством. Пришлось выкручиваться: договорился с соседом по общаге — и арендовал его гитару с ремнем под 15% с дохода от концертов. Бизнес вели до тех пор, пока на один из дней рождения, собрав все накопленное и подаренное, Женя не купил, наконец, хорошую трансакустику с подключением к аппаратуре, а с ней еще микрофон и стойку. С тех пор каждое лето, каждую весну, каждую осень и каждую зиму, как только становилось теплее минус десяти, Женя вставал в переходы и пел.

Он всегда пел часа по два с половиной — по три. Гулкий переход, до обоих концов которого надо докричаться в слабый микрофон, часто холод — он всегда возвращался со стритов с сорванным голосом и потом несколько дней ходил, сипя и хрипя. За этим с состраданием наблюдали близкие — и бабушка. Женя начал копить на комбо-усилитель — он усилил бы звук, можно было бы не хрипеть и вообще подняться из подземки на поверхность. Но в одиночку накопить было тяжело — и однажды, когда он снова пришел домой к бабушке охрипший, зайдя в свою спальню, увидел на столе пакет. На пакете было написано: «Не срывай голос», в пакете — деньги, ровно столько, сколько стоил комбик.

И вот прошлым летом, за несколько месяцев до ареста, он впервые вышел наверх, в город — с аппаратурой, с гитарой — и встал на Вайнера. И вдруг, рассказывая про все это окружившим прохожим, подумал о музыканте, который когда-то точно так же здесь же пел ему и девушке, которую он любил. Не то чтобы он все это время мечтал быть как тот парень — просто всегда помнил и как-то незаметно для себя оказался на его месте.

«Стоптайм» Женя услышал давно, еще задолго до того, как группу арестовали. Он вообще очень любил Питер — живой творческий город, в который он смог приехать пока только единожды. Как все, смотрел в Тик-Токе записи со стритов с песнями Наоко — и восхищался: в помпезных декорациях Невского, в окружении огромной по уличным меркам толпы пели ребята, у которых были не только гитара, микрофон и комбик, а еще и синтезатор, и ударные, и всё они ухитрялись каждый раз привозить и подключать — интересно, сколько уходило сил и денег на одно это. 

И чем больше было просмотров у стритов «Стоптайма», тем понятнее становилось Жене, что рано или поздно за группой придут. Тем более опрометчиво было для них петь «Лебединое озеро»** и «Ты солдат» — после них вообще стало очевидно, что арест будет не разовый, не погрозили пальчиком и отпустили.

Хотя пели-то они всего-навсего о том, что музыка — не преступление. И не они одни пели.

С («До»)

Долго думали, ехать ли на второй суд к «Стоптайму». Мне нужен был совет, и мой коллега, сходивший на прошлое заседание, написал:

«Прошлый суд был ужасный. Наоко ничего не говорила, адвокаты молчали, только одна мама поливала проклятьями. Она прям негативно к СМИ. Желала нам смерти и подобное. Короче, винит журналистов в случившемся».

Чуть позже родственники музыкантов, конечно, заговорили — невозможно же оставаться в тени, когда на тебя направлен прожектор в две тысячи ватт. Стало понятно, кого именно проклинали: тех, кто раскрыл псевдонимы, и тех, кто писал, что стоптаймовцы — преступники, что сажать их надо далеко и надолго. Еще — тех, кто лез с камерами в чужое горе. И еще проклинали те местные СМИ, кто старательно описывал победы Наоко, студентки училища Римского-Корсакова, чей портрет до недавнего времени висел там на доске почета, на всяких музыкальных конкурсах, но про суд и дело не черкнул ни строчки. Но к тому времени волна ненависти к журналистам как виду уже успела расплыться по фейсбучным*** комментариям: 

Свой последний и самый громкий стрит «Стоптайм» должен был петь не на площади Восстания — группа ехала в другую точку, но что-то в этой точке пошло не так, пришлось думать, куда переместиться, и вскоре в канале появился скриншот карты: новая геолокация оказалась почти под окнами хостела, где остановилась приехавшая на пару дней в Питер я. И я стояла и смотрела издалека на то, что увидел потом, кажется, весь русскоязычный интернет: на толпу, которая кричала, что в беспросветной тьме стоит ждать светлой полосы. В этом сошлось всё: молодость, талант, песни музыкантов-изгнанников, площадь Восстания и ночь вокруг — не сделать из всего этого символ протеста было уже просто невозможно. И сделали, конечно, — и символ этот полетел от издания к изданию, от аккаунта к аккаунту, от поста к посту. И спустя пару дней получил логическое завершение: солистка Наоко, она же Диана Логинова, гитарист Александр Орлов и барабанщик Влад Леонтьев были задержаны.

Не знать про них к тому моменту было сложно, даже не сидя в Тик-Токе и не живя в Питере: все передавали друг другу, что есть там ребята, которые поют свое «прощай, оружие» на всех площадях. Были они не одни такие — но уже самые известные. Не замечать их тоже становилось все сложнее, и в редакционном чате давно мелькало предложение съездить, послушать и о них написать — эти предложения я нерешительно и опасливо пролистывала, боясь оказаться среди первых, кто повернет луч прожектора. Хотя их уже задерживали — еще в августе; правда, в тот раз не за песни «иноагентов», а просто за шум в общественном месте. 

«— Не страшно, что в какой-то момент все-таки могут забрать?

— Страшно. Но глаза боятся — руки делают. Я не знаю, как ребята, но я чувствую, что должна это делать. Если я уже один раз не побоялась и сделала, я буду продолжать — конечно, не до того момента, пока заберут.

Я особо не боюсь, что нас могут забрать в отдел. Максимум, что могут дать, — штраф, потому что [песни] запрещены к распространению. Например, есть «Лебединое озеро» Нойза — оно запрещено для исполнения на улицах Петербурга. Эту песню мы исполняем, но редко и не под запись. За него могут что-то сделать, за остальные — нет».

То есть не то чтобы последствий не предвещало совсем ничего, и все-таки для стоптаймовцев и их родных, видимо, аресты случились так, как всегда, судя по состоянию питерских тротуаров, выпадает в этом городе в декабре снег — совершенно неожиданно. Вначале всех троих обвинили по двум статьям: первая — о «дискредитации Вооруженных сил» (20.3.3) за песни «Ты солдат» и «Светлая полоса». В последней о политике и вооруженных силах не было ни слова, но полицейские совершили подвиг изобретательности: они нашли интервью Нойза, в котором он говорил о том, что за эту песню его благодарил слушавший ее под бомбежками украинец. Вторая статья, по которой осудили «Стоптайм», — «митинговая», 20.2.2 КоАП («об организации массового одновременного пребывания граждан в общественных местах, повлекшего нарушение общественного порядка») за то, что музыканты и их слушатели мешали кому-то пройти к метро. Вины никто не признал: Диана сказала, что поет она то, что ей нравится, а «иноагент» автор или нет, «za» или «против» — не важно. 

А еще в августе на вопросы о своем репертуаре все той же «Бумаге» она давала еще более исчерпывающий ответ:

«— Почему именно эти песни?

— В них есть любовь. Если я чувствую, что в песне есть посыл и автор смог передать чувство любви, я понимаю: это мое, я хочу ее исполнять, транслировать и продвигать. К тому же я понимаю, что искусство сейчас — это единственный язык — по крайне мере, в России, — через который ты можешь сказать, о чем ты думаешь. Я выбрала его и не хочу говорить ни на каком другом. Я говорю на языке искусства».

По 13 суток ареста дали Диане и гитаристу Саше, 12 суток — барабанщику Владу. И если тогда слабая надежда на то, что этим все закончится, еще маячила, то довольно скоро погасла: за несколько часов до выхода на свободу взял и исчез Влад.

28 октября у ворот спецприемника, из которых он должен был выйти в одиннадцатом часу вечера, никто не появился — и приехавшей встречать его девушке сказали, что ее парня выпустили раньше. Но вскоре стало понятно, что из этих ворот вообще никто не выходил.

Нашелся Влад в отделе полиции, куда довезли потом счастливых Наоко и Сашу — прямо в автозаке Саша успел сделать Наоко предложение, подарив кольцо, скрученное из салфетки и спрятанное в коробку из-под IQOS. Радостные и целующиеся, они записали и отправили подписчикам в канал видео — показали сердечко и объявили, что скоро поженятся. И все это на фоне серых стен, серых лиц и черных униформ.

К 10 ноября на Наоко и Александре висело уже шесть административных протоколов, из них три «о дискредитации». И только к вечеру 23 ноября по всем СМИ разошлась новость: оба на свободе. Еще через несколько часов дошла другая — оба покинули Россию.

Так вот, во всем этом, по распространенному фейсбучному мнению, оказались виноваты журналисты. Эта философия называлась «После — значит вследствие», и с этой философией мы столкнулись почти сразу, как только в стране наступил февраль. Перед каждым встал жутковатый, почти гамлетовский вопрос: писать или не писать? Напишешь — запретят, изымут, закроют, посадят. Не напишешь — соврешь: создашь искаженный портрет погрязшей в тоталитаризме и апатии страны без намека на протестное творчество, на живое искусство, на свободную мысль. В общем, совсем без лебедей — хоть белых, хоть черных. Направишь луч прожектора — поставишь под удар, не направишь — не профессионал. Плавай между этими сциллами и харибдами как хочешь.

Но замолчать то, что творилось вокруг «Стоптайма», было уже невозможно: запели города. Уже на второй день фейсбучная лента, до сих пор забитая видео с поющей девочкой в огромных очках на фоне Казанского собора, наполнилась другим: по всей стране десятки уличных музыкантов запели в ее поддержку. Запели Питер и Москва, запели Екатеринбург, Пермь, запели Краснодар, Саратов, Новосибирск, Воронеж — а потом Барселона и Майами.

И этих поющих задерживали тоже, а они постили видео с хэштегом #свободунаоко и говорили, что музыка — не преступление. И не они одни говорили.

На концерте ДДТ в Лондоне Юрий Шевчук сказал, что посвящает «Стоптайму» песню «Ты не один». На концерте в Берлине солист «Касты» поддержал группу и, как писали, там же в рамках марафона «Ты не один» собирали деньги для политзэков. На концерте в Валенсии Монеточка посвятила «Стоптайму» стихи.

В это время Наоко, Саша и Влад ехали по второму кругу карусели — и тоже не одни.

# # #

Вместе с ними, только за много километров от них, в Перми, ехала по тому же кругу уличная певица Катя Романова. Катя вышла петь за «Стоптайм» 22 октября, предупредив: «Мы выходим, чтобы поддержать молодую артистку Наоко и всех, чье творчество стало актом свободы. Чтобы напомнить: внутренняя свобода, рожденная в искусстве, — это то, что у нас нельзя отнять. Наша сила — в сплоченности, а будущее — за теми, кто не боится говорить и создавать историю. Свою историю».

Свободу внутреннюю, может, и не отняли, а свободу внешнюю отняли спустя десять дней — задержали 1 ноября. Видимо, возникли сложности с объяснением, почему так долго собирались, — и тогда в деле появилось заявление от неизвестного пермяка, который по пути своего следования наткнулся на толпу из пятидесяти человек, слушавших Нойза и Монеточку в исполнении Кати. Эти пятьдесят человек, жаловался в заявлении пострадавший пермяк, перегородили пешеходную тропинку, вследствие чего ему пришлось обходить их по газону — и он опоздал на автобус. 

О том, что происходило с Катей после задержания, удалось узнать только спустя время — а могли бы и не узнать вообще: и Катя, и ее родные, как большинство, хранили и хранят обет медийного молчания, и она не хочет вставать под луч прожектора. Но хронику ее дела ведет правозащитник Артем Файзулин — и только из этой хроники стало понятно, что в отделе полиции с Катей работали сотрудники Центра «Э», что сообщить, где она и что с ней, она смогла только из коридора перед залом судебного заседания. Что попросить адвоката она успела тоже под дверями зала суда. Что суд в итоге перенесли, и почти двое суток после заседания с ней не было никакой связи, а адвокату буквально пришлось дежурить у Ленинского райсуда, чтобы понять, когда и где состоится второе заседание. И что, в конце концов, для Кати не нашлось никакой более подходящей статьи обвинения, чем 6.9 КоАП — «отказ от прохождения освидетельствования на состояние наркотического опьянения». И хотя никаких признаков этого опьянения она явно не подавала, и хотя смогла потом рассказать адвокату, что сотрудники сами отговаривали ее проходить экспертизу, потому что «изымут всё» и «найдут всё что угодно», — хотя всё было так, Кате дали 15 суток.

У Кати, как и у «Стоптайма», и у любого, наверное, уличного музыканта, тоже был канал в телеграме. Один из последних постов она повесила 30 октября, в День памяти жертв политрепрессий, — она собиралась идти на акцию «Возвращение имен». Пост был такой:

«Когда читаешь эти имена, становится уже не важно, кем были эти люди при жизни. Но ты понимаешь, что у них было свое «здесь и сейчас»: мечты, планы на завтра, любимые люди. Всё это у них отняли. И единственное, что мы можем вернуть им сегодня, — это память и нашу собственную полную жизнь.

Жить — вот главный ответ террору. Жить особенно, бережно по отношению к другим и, прежде всего, к себе. Нужно ценить каждое мгновение, которое у нас есть. И помните, что и наши имена будут произнесены со временем в последний раз. Цените время, которое у вас есть.

У этих людей его уже нет. Спасибо».

И это ведь только один Питер, а в остальных городах что? Знаем только, что «изъяты орудия правонарушений» — музыкальные инструменты.

А тогда, стоя в мокром осеннем Питере на площади Восстания и глядя на толпу, кричащую, про светлую полосу, которая все-таки будет, написать про певцов остановившегося времени я так и не решилась. Уехала без репортажа.

Am («Ля-минор»)

Женя Радость долго следил за тем, что происходит вокруг «Стоптайма», — а когда группу все-таки арестовали, стал ждать, кто из екатеринбуржцев пойдет за них петь. Не пошел ни один — и тогда пошел сам Женя.

Он снова встал на улице Вайнера. Пел то же, что всегда, — «Нервы», «Любэ», «Папин Олимпос». Только «Солдата» в репертуар добавил и один раз через несколько песен повторял, что это выступление проводит в поддержку питерских ребят из «Стоптайма». Речь была не о политике — просто музыка должна уважаться. Он думал: «Нельзя просто взять и запретить петь. Это мое, и нельзя это у меня отбирать. Нельзя отбирать право просто пойти и петь ту музыку, которую я люблю. Музыку, которая не призывает ни к какому насилию, которая не направлена ни на какую агрессию. Которая пропитана исключительно любовью».

И он просто считал, что музыка — не преступление. И не он один считал.

А мимо по бульвару взад-вперед бродил человек в ростовом костюме динозавра и с листом бумаги в лапах: то опускал его, то поднимал, то махал им. На листе цветными карандашами было выведено: «Даже динозавры за свободу».

— Динозавр! Сюда пойдем, — подозвал Женя. Динозавр встал рядом.

Когда Женя вернулся домой, залил видео в Тик-Ток — и очень быстро понял, что без последствий теперь точно не обойдется и что будет с ним примерно то же, что со «Стоптаймом». Но вопрос «делать или не делать?» его как-то особо не мучил: он просто встал утром и просто пошел петь еще раз.

В этот раз поехал не на Вайнера — на Плотинку, небольшую набережную вдоль городского пруда. Рядом было еще одно любимое место городских музыкантов — Труба, или тоннель Цоя, или просто подземный переход, весь расписанный портретами и цитатами рокеров и не только. Но петь там Женя не любил, встал рядом, наверху. То есть еще и встать не успел, не разложил аппаратуру, а его уже узнали: о, Женька, а мы тебя послушать приехали. Он удивился.

А дальше все повторилось: он пел и один раз через несколько песен напоминал, о чем и зачем поет. Он пел часа четыре, пока не села аппаратура. Его окружили люди, человек тридцать, и тоже пели — пели все, пели хором. А потом, когда петь сил уже не было, просто стояли, просто обнимались и просто разговаривали. К нему подошла женщина с маленьким сыном — это был снеговичок такой, года три-четыре, в дутом комбинезоне и до глаз замотанный шарфом. Женя заметил их давно — они стояли и слушали немало времени.

— Тут вам хотят кое-что сказать, — показала на сына женщина.

Снизу вверх из-под толстого слоя шарфа донеслось:

— Шпашибо.

Н7 («Си, мажорный септаккорд»)

После этого в трубке повисла подозрительная тишина, нарушать которую я не решилась.

— …Закончилось выступление, — продолжил в конце концов треснувший Женин голос. — И я начал ждать ареста. Семью заранее предупредил: меня вот-вот примут, не теряйте. Дал нужные номера, по которым звонить в случае чего.

— И что семья?

— Семья у меня такая, что эту музыку они не поймут и не поддержат. Ну а что мне было делать? Я их предупредил, что со мной может быть. И дальше просто ходил и ждал.

Был второй день после выступления, я уехал на работу. Я на стройке работал — за городом строилась школа. Обеденный перерыв прошел, я вздремнул в бытовке, выхожу — навстречу прораб: «Жень, там ты, когда устраивался, твое отчество неправильно записали. Зайди в штаб поправить». Ладно, пошел. Захожу, мне навстречу двое в гражданском с раскрытыми ксивами: «Читай». Читаю: «Оперуполномоченный по борьбе с экстремизмом» — что-то вроде этого.

— Центр «Э», в общем.

— Ну да, да. Он сказал: «Поехали?» Поехали, говорю. Мир перед глазами потух — это единственный, наверно, момент был, когда я не ожидал, что меня вот сейчас примут.

Статья у меня была сначала 20.1 — «мелкое хулиганство» за мат. Ни о какой дискредитации речи вообще не шло. А уже потом, перед судом, меня завели в какое-то помещение и положили передо мной второй протокол: ознакомливайтесь. 

Это для него, как для воевавшего за интересы своей страны, звучит оскорблением. Вот бумажка, подтверждающая, что он ветеран. То есть понятно было, что он даже на стритах моих не бывал никогда, что он просто подтвердил то, что от него требовалось подтвердить. И заявителем он, скорее всего, не был — то есть вряд ли это была его инициатива.

На суде я говорил, что использование мата не было руганью, а исполнением музыкального произведения — из песни же слов не выкинешь. И еще думал: вот они мне предъявляют дискредитацию, — ну а как могут дискредитировать слова «на какой бы ты ни бился войне». Потом объявили 15 суток. После этого был уверен, что и меня закаруселят — еще на суде на что-то надеялся, а как объявили, сколько сидеть, так надежда пропала. Шок наступил, смирение какое-то. Привезли в спецприемник, вещи досмотрели, шнурки отобрали, закрыли.

Камера была примерно два на три, три железных кровати, окно, решетка, раковина, уборная, маленькая стенка ее отгораживала. По ночам выбивало сильным ветром сломанную раму в окне, и те, кто сидел здесь до нас, видимо, замороженными пальцами в отсутствие горячей воды пытались подпереть ее брусочками, балочками, — но это все убрали. По ночам было холодно. Кровать была продавленная, как гамак: лег и провалился. Под конец спать было уже невыносимо, все попытки заснуть сводились к попыткам справиться с болью в спине и шее.

Еще всем нам было забавно понимать, что те, кто заезжал в камеру за наркотики, сидели меньше суток, чем у меня. Мы все ржали: нынче за наркотики наказывают меньше, чем за песни. А так — все, что происходило со мной там, это еда, сон, чтение книг и страх.

Я, как все, до последнего не знал, выйду или нет, или уголовку на меня заведут, или что-то третье. Только поддержка спасала: стали вдруг писать и присылать передачи люди, которых я вообще не знал. Просто открывается вдруг дверь, в нее просовывают распечатку с портретом. Я смотрю инициалы художника, а художником оказывается женщина, которой около семидесяти лет, а другой портрет вообще откуда-то из-за границы, и я даже не знаю, кто эти люди, меня нарисовавшие, — и я все пытался понять, что происходит. 

— Ну, Жень, это ж нормально. Вы вышли петь за «Стоптайм», которые не знают вас, а вас стал поддерживать кто-то третий. Закон сохранения энергии.

— Ну да, да, но все равно я в шоке был. Последнюю ночь в камере спал очень тяжело, старался вообще не отрываться от книг, чтобы не быть наедине с мыслями. За полчаса до выхода начался страшный тремор по всему телу — хотя мне психосоматика от нервов вообще не свойственна. Я еще знал о том, что один из участников «Стоптайма» на сутки раньше пропал из спецприемника, и его родственники вообще понятия не имели, где он находится. Знал я только это, и оптимизма это не добавляло. Я и сейчас пока стараюсь не вспоминать все, что происходило. У меня никогда не было никаких нервных реакций, я умею переживать стресс, а тут — я вспоминаю, рассказываю об этом вам сейчас или просто когда остаюсь один, меня трясет. Я недавно понял, что у меня появились проблемы с тактильностью: касаюсь стены, например, и понимаю, что плохо ее чувствую.

Выходил из спецприемника — трясло безостановочно. Вышел — смотрю: полиции нет. Нигде. Ни спереди, ни сзади. Много снимающих на телефоны людей, мои близкие, мои родственники. И вроде бы все закончилось. Журналисты меня о чем-то спросили, я что-то ответил. Потом… подошел к нашей машине, сел на заднее сиденье — и растворился.

# # #

Бредешь по Москве — и сквозь рев проходящих мимо машин, сквозь включенные почти на полную громкость наушники прорывается другая музыка. Вынимаешь наушник, прислушиваешься — а, нет, та же самая, твоя: то одна из «Осеней» Шевчука, то «Сгораю» Нойза, то еще что-нибудь. Садишься, смотришь в непуганые лица музыкантов, подкидываешь в чехол за смелость. Вдруг — «технический перерыв». Оглядываешься: метрах в пяти пытаются слиться с московской ночью два росгвардейца. Ну встаешь, идешь до следующей площади, где другие немного нервно поют то же самое «прощай, оружие».

И в Питере поют, и в Перми, и в Екатеринбургском тоннеле Цоя. Стоит парень, поет ДДТ — и в одном конце тоннеля у него надпись «Если есть тьма — должен быть и свет», а в другом конце — «Эта музыка будет вечной».

И он стоит и поет о том, что музыка — не преступление. И он не один.

* Минюст РФ считает «иноагентами».

** Песня запрещена к распространению Приморским районным судом Санкт-Петербурга.

*** Принадлежит компании Meta, деятельность которой запрещена на территории РФ.