До лучших времен

Сегодня православный праздник — Воздвижение Креста Господня. А мы, наоборот, крест снимаем. В 325 году нашей эры один священник в Иерусалиме раскопал крест, на котором распяли Христа, и поднял его из песка на всеобщее обозрение. Ровно тысячу семьсот лет спустя мы снимаем деревянное распятие в глухой деревне под Чухломой.

Ночь, только свет налобных фонариков выхватывает лики святых по углам. В приделе пыльно и пахнет катамином — ядом, которым опрыскивают иконы, чтобы уберечь их от плесени. Мы вчетвером становимся по обе стороны от креста и вынимаем его из деревянной голгофы, украшенной черепом и костями. Крест тяжелый, и держать его надо с тыльной стороны, чтобы не повредить Христа, — а потом аккуратно опрокинуть назад, чтобы товарищи подхватили. Мы кладем распятие на стеллаж. Женя карабкается на верхнюю полку и окропляет распятие катамином из пшикалки — чтобы Христос не заплесневел. В шарфе, натянутом на нос, Женя похож на ниндзя — набожный, он спрыгивает со стеллажа, крестится и бьет поклон в пол. Пол мощен чугунными плитами с датой литья: 1807. «Неправильно, что мы тут ходим по алтарю, как хозяева, давайте проявим немножко благоговения».

Мы в Неронове — заброшенном селе на севере Костромской области. В прошлом году его покинули последние постоянные жители. Мы приехали сюда спасать дивной красоты церковь и усадьбу XVIII века в компании двух десятков стариков, которые когда-то жили и работали здесь, а теперь приезжают проведать могилы предков.

Каждый год в конце сентября пожилые люди, некогда жившие в Неронове, съезжаются в ближайшую обитаемую деревню Федоровское — дальше дороги нет — и отправляются в Нероново на престольный праздник, попросту — день села.

— Такие праздники, как сегодня, — это возможность, чтоб сюда жизнь возвращалась хотя бы раз в год, — объясняет руководитель экспедиции активист Евгений Соседов. — Очень важно, чтобы место жило. Потому что все эти усилия, которые мы прикладываем, могут ничем не закончиться в будущем, если здесь не будет жизни.

Из Москвы в Федоровское мы с группой реставраторов добирались на поезде и потом на машине через город Галич; всего нас человек двадцать. Мы закидываем рюкзаки в телегу, запряжённую трактором «Беларус», и забираемся следом. Трогаемся. Мы везем с собой цветы и дрова: цветы — на могилы, дрова — для бани. Я сразу бросаюсь болтать со стариками. Вот, например, Сергей Сергеич — застенчивый, но болтливый дядька в камуфляже — рассказывает о жизни, поминутно уклоняясь от веток. Он сидит по ходу движения, а я против, поэтому я не вижу, что впереди, но гляжу на него и тоже пригибаюсь, — так и едем, качая головами. Мимо нас проплывает проросшее липами здание красного кирпича.

— Вот это наша школа, восьмилетняя, — вспоминает Сергеич. — Со всей округи учились в этой школе все дети. Мы пешком три километра ходили утром, три обратно.

Церковь

Мы трясемся по ухабам около часа, дорога давно поросла быльем. Следом за нами по грязи скользит буханка с цепями на шинах. На подъездах к Неронову сквозь желтые листья проглядывает прекрасная барочная колокольня — очертаниями она походит на знаменитую калязинскую, что торчит из воды. Постепенно сквозь деревья проступает весь объем храма — он огромный, больше и богаче многих московских церквей, и странно наблюдать это скорбное великолепие посреди такой далекой глуши.

— В эту церковь ходили все, кто тут жил. В бога, конечно, не верили, комсомольцы были, но когда человек умирал, его отпевали, крестили всех — вот мы все там крещены в этой церкви.

В сотне шагов от церкви — главное здание усадьбы.

— До 1950 года здесь был дом инвалидов, кто воевал в Великой Отечественной войне, — рассказывает Сергеич. — Для тех, у кого погибли родственники и некуда ехать. У меня отец инвалид войны, у него не было ноги, он ходил на костыле. А мать была санитаркой в инвалидном доме. Там они познакомились.

Подле церкви разбито кладбище с аккуратно сваренными из арматуры крестами и маленькими портретами на фаянсе.

— Тут отец мой похоронен. Когда цветочки, когда так помяну просто. Поменял крест ему, надгробие, потому что сгнило, деревянное раньше было. Тут хоронили местных, а ментальных инвалидов — подальше немножко. Так что сейчас мы, по идее, едем даже по этим могилам, потому что они с землей сравнялись уже.

Первым делом мы идем на службу. Батюшка в красном облачении читает молитву и окропляет прихожан святой водой. Внутри церкви все черное, стены словно копченые, из окон льется белый свет. Изо рта идет пар. Многие волонтеры — люди воцерковленные, молитвы знают, поэтому храм заполняет многоголосие. Отец Александр приезжает сюда из Солигалича раз в год — провести праздничную службу. Батюшка удивительно умный и добрый; при храме у себя в городе он устроил культурный центр и музей старины. Когда мы спустя пару дней приехали к нему в гости, он часами водил нас по храмам, показывал экспонаты из своего музея, которые насобирал по окрестным селам, рассказывал разные истории и показывал фокусы с церковной акустикой. У таких за спиной часто хипповская юность и рукоположение из Москвы — но это не его случай: отец Александр здешний, из семьи военных, просто от природы такой необыкновенно хороший.

— Мы в Солигаличе всегда относились к Неронову по-особенному, — задумчиво говорит батюшка. — Храм большой, могущественный, стоит очень стройно, массивно. Если поездить по простым приходским храмам — небольшие колокольники, куполочки. А тут такой простор! Чувствуется, что какие-то знаменитые люди похоронены, плиты мраморные. И название такое странное.

(Женя полагает, что название происходит от финно-угорского корня -нер-, означавшего воду, — отсюда же гидронимы Нерль, Нерехта, Неро и т.д. Правда, большой воды рядом с Нероновым нет, так что версия кажется не вполне обоснованной.)

— Люди строили, старались, — рассуждает батюшка. — Нет уже ни детей их, ни внуков, но это вот их старание осталось в камне. Сказать, что можно прямо что-то придумать, чтоб возродить это место, — тоже, кажется, обман. Но если мы будем все печалиться, то вообще ничего не произойдет. Просто все будем в печали.

По сравнению с другими заброшенными церквями центральной России нероновская выглядит совсем неплохо. Каждый памятник XVIII века в России на пересчет — и совсем уж немного таких, где полностью сохранилось убранство. Все мы видели фотографии бесчисленных заброшенных храмов в Тверской области, которая на излете империи переживала расцвет, а в ходе коллективизации обезлюдела, таких храмов по стране около десяти тысяч — они десятки лет стояли без крыши и стали похожи на древнегреческие руины. Нероново — другой случай: храм, как ни странно, проработал все советское время и закрылся только в середине девяностых. За это время с него облетела даже не вся штукатурка.

— В плане влажности ситуация улучшается, церковь уже более-менее стабильна, — радуется Женя. — Мы очень надеемся, что в следующем году уже начнем укреплять позолоту, ставить леса для иконостаса. Вообще, конечно, непонятная перспектива, потому что здесь надо вести хозяйство, косить, охранять. Мародерства здесь мало, потому что дорога тяжелая, но все равно — чуть что — выламывают окна; костер могут развести, все сгорит, как обычно. По документам храм никому не принадлежит — ни церкви, ни государству. Поэтому мы здесь действуем более свободно, хотя и согласуем всю документацию с инспекцией по охране памятников.

Что-то из церкви, конечно, украли, но при Советах здесь не хранили картошку и не устроили сельский клуб. При мне в кладовке нашли резную раму иконы с нарисованным на ней всевидящим оком и подписью в дореформенной орфографии — там всё в таких мелочах. Девочки, с которыми я приехал, дни напролет сортировали по коробкам бесчисленные фрагменты церковной утвари: головы ангелов, детали иконостаса, золотые цветы и звезды. Световой день короткий, поэтому работали тоже в основном в темноте, с фонариками — и подписывали коробки загадочными словами: аналое север.

— Барокко почему-то очень хорошо прижилось на русской почве, — рассуждает Женя. — Если поездить по тверским храмам — там росписи имитируют барочную лепнину, резьбу, финтифлюшки, цветочные гирлянды, пышные букеты — то есть богатая жизнерадостная фактура барокко оказалась настолько близка русскому человеку, что прошла сквозь все стили вплоть до начала XX века. Это универсальный язык искусства, который захватывает планету, как мода: где-то позже, где-то раньше, но у тебя в Японии барокко, в Америке барокко и в русских деревнях — тоже барокко.

Усадьба

Нероново — бывшая усадьба дворян Черевиных. Этот род в разные годы был довольно близок к дому Романовых, а один из последних его наследников — Петр Александрович — возглавлял охрану Александра III; сотрудники ФСО почитают его как отца-основателя. Неподалеку от храма стоит собственно усадьба — барочный ларец с женскими маскаронами по фасадам. Древние своды крашены желтой масляной краской, как в подъезде хрущевки, — очень красиво. Усадьба принадлежала Черевиным триста лет — с XVII века по 1918 год; такая преемственность — большая редкость: хозяева часто продавали, перестраивали и делили свои владения. До революции здесь хранилось множество ценностей: огромная библиотека, арсенал, портретная галерея. На втором этаже небольшое помещение — хóры — окнами выходит в центральный зал. Здесь крепостные распевали песни на голоса, пока баре слушали их внизу. Мы с волонтерами тоже запеваем песню, а Женя и компания слушают нас с первого этажа.

— Тут полностью сохранился архитектурный ансамбль — более того, художественное убранство сохранилось в первоначальном виде конца XVIII века. Несмотря на все испытания и пугающий запущенный вид, мы все равно можем это увидеть, и есть потенциал, что все это можно отреставрировать и восстановить, — мечтает Женя.

После войны в усадьбе открыли лазарет для раненых, потом разместили психоневрологический интернат, который проработал до 1990-х годов. В девяностые сюда заехало загадочное объединение «Белая ворона» — русские беженцы из Казахстана, которые селились вдали от городов в таких вот заброшенных селах. В какой-то момент тут устроили хлев, в бальной зале ютились козы. В 2012 году усадьбу выкупил православный меценат Михаил Морозов и открыл здесь реабилитационный центр для наркоманов и алкоголиков.

— У меня свякровь тут работала, в инвалидном доме, — вспоминает Галина Николаевна, женщина, похожая на Фрекен Бок. — Меня свататься сюда привозили. Мы по этой усадьбе ходим, хоть тут и разрушено, но все вспоминаем: вот здесь была библиотека, здесь клуб был у них.

— У нас ворота были, хозяйство было, — предается воспоминаниям Сергеич. — Свинарник был, коровник, кролики, куры. Подсобное хозяйство, картошка, капуста, свекла, брюква. Техники было много, тракторов, машин. Это, в общем, очень хорошо было. Люди жили, работа была, школа была. Но потом деревни стали укрупнять, и люди все поуехали. Кто в Солигалич, кто в Чухлому, кто в Кострому. Школы нет, магазина нет.

— Вот когда Морозов-то взялся — вечная память, царство ему небесное — тогда уже только вот стали всё восстанавливать, — подхватывает Галина Николаевна. — Было интересно, даже номера у нас концертные были, привозили гармониста. Ну вот потом как-то это все стало затихать. Тогда мы просто на кладбище стали сюда ходить пяшком, семь километров, — просто было интересно на родине побывать. Тут яблонь много, терновник, за рыжиками ходим. Теперь вот праздники, мы практически не пропускаем. Я вот пока операции делала с ногами, не ездила, а потом снова возобновила все.

В 2019 году в селе впервые оказался защитник наследия Евгений Соседов — в этот момент тут еще работал рехаб, однако церковь стояла заброшенная.

— Меня это все очень впечатлило и опечалило. Мы сколотили инициативную группу, познакомились с Морозовым. Мы обсуждали концепцию, сидели все такие радостные, позитивные. И он тут же заболел ковидом и умер. А потом началась ***, и почти все, с кем мы все это начинали, уехали. Тогда я развел руками — что делать? — ну и мы начали как-то ковыряться шаг за шагом.

Уход в лес

Проект «Консервация» под началом Жени Соседова занимается спасением заброшенных церквей в русской глубинке — это не реставрация, скорее спасательные работы, первая помощь — активисты заколачивают окна и латают дыры в кровле, чтобы церковь дальше не развалилась.

— Сейчас мы собираем деньги на ремонт крыши. Но вообще мы сторонники более капитальных решений, и если удается найти меценатов, то мы проводим более серьезную раставрацию. А когда средств мало, просто латаем дыры.

В России бесчисленное множество храмов, которые сгинут в ближайшие десять лет, если дальше будут стоять без крыши, — кирпич просто размоет дождем. «Консервация» дает таким зданиям шанс простоять еще несколько десятков лет — до лучших времен.

— Есть ли еще страны, где такое количество заброшенных церквей?

— Нет, конечно. Более того, нет вообще ни одной страны, которая занималась бы таким самоуничтожением своего наследия здесь и сейчас. Ну Китай им занимался, но он все уже снес. Кроме того, нет таких больших стран в таких тяжелых климатических условиях, где все это наследие гниет физически. В 1917 году дома, усадьбы, церкви остались без хозяев — был тотальный слом общественного устройства, людей постоянно переселяли. А сейчас это опустело еще к тому же из-за урбанизации. Ни в одной стране нет такой ситуации.

«Консервация» появилась в 2019 году из-за того, что пространство для городского активизма драматически сузилось. В том году власти окончательно перестали принимать у горожан заявки о признании домов памятниками архитектуры. Побеждать в судах удавалось все реже. Невозможность бороться против застройщиков выдавила активистов в леса: древняя церковь в глуши не попадает ни в чьи зоны интересов. Кроме того, на реставрацию храмов оказалось проще собирать деньги.

— В Москве гайки закручены настолько, что бороться уже не очень возможно, — сетует Соседов. — Москва и Подмосковье стали очень токсичными, сложными регионами для охраны наследия. С каждым памятником связано огромное количество материальных интересов. При этом градозащитные движения всегда формируются вокруг какой-то движухи: митинг, суды, подписи, вышли на стройплощадку, остановили снос. Что-то эмоциональное, что людей объединяет и привлекает молодежь. А акции прямого действия сейчас невозможны.

Я трезво смотрю на вещи и понимаю, что сейчас у нас практически не осталось инструментов. У меня больше нет внутреннего запаса биться об стену. Я думаю, что когда-нибудь маятник качнется в другую сторону, и возможности для градозащиты снова откроются. Но чтобы выжить в эти времена, надо сосредоточиться на чем-то положительно созидательном. Я вижу, что работа в регионах дает видимый результат, который приносит моральное удовлетворение.

У меня всегда был интерес к провинции, а при закрытых границах он стал очень расти по всей стране. С началом *** чиновники остались невыездные и стали искать места для красивой жизни внутри страны. Те же самые люди, к которым я приходил 5–10 лет назад просить денег на спасение церквей, просто смотрели сквозь меня, потому что они летали между Лондоном, Парижем и Нью-Йорком. А теперь они ездят между Суздалем, Шуей и Плесом и отлично понимают, о чем речь.

Благодаря этому процессу удается собирать что-то на «Консервацию». За какой-нибудь памятник в городе приходится судиться по десять лет — и ты в конце все равно проигрываешь. Никому это не интересно, потому что не виден результат. А вот профинансировать крышу — это людям нужно. Сейчас такое время — все устали от борьбы, от ***, все измотаны — а это вроде не борьба, а просто доброе дело — и это зашло.

Семеныч

Последний житель Неронова — Виктор Семеныч — седобородый старообрядец, похожий на лешего. Или на Мамонова, если б у того была борода. Перестать фоткать его невозможно. Прежде чем пожать мне руку, набирает в рот воды из бутылки и пускает себе на руки струю — он так моет руки, умывальника нет.

— Я в 2000 году сюда приехал, 25 лет назад, — говорит Семеныч, вытирая усы рукавом. — Тут тогда Вася жил, баба Люба жила — тут тогда жило человек восемь — пьяные, неустроенные, алкаши. Тут домов было порядочно — все распилили на дрова, раздолбаи. Потом я один остался с женой.

Теперь и Семеныч больше тут не живет — он переехал отсюда буквально год назад, — но раз в неделю ездит сюда на обход и выполняет функцию хранителя места: собирает реликвии по углам, находит в земле разную ерунду, собирает яблоки и грибы. До недавних пор он жил тут с семьей, но когда дети подросли, опека заставила его переехать в другую деревню, чтобы отдать их в школу. Сергеич рассказывает, что Семеныч учил своих детей читать по церковнославянским книгам, и когда они пошли в школу, то плохо понимали русский язык.

Семеныч живет в покосившейся хибаре, забитой хламом, который он успел накопить за двадцать лет жизни. Драные обои, провода, пакеты, мухи, птичьи гнезда меж оконных рам. Над дверным проемом висит изображение богатыря с желтым нимбом за головой. Это Святояр, ангел-хранитель России.

— У тебя есть ангел-хранитель, правильно? А у России? Куда подевался ангел-хранитель России? Просто по логике — задайся вопросом: если у меня есть ангел-хранитель… Сам прикинь, мозгами пошевели.

— Да, непонятно. Где его носит?

— Мы сами забыли про него. Понимаешь? Это сущность небесная, связующая между небом и землей. Я на него благословение получил у епископа.

Семеныч не местный — в нулевые он ударился в старообрядчество, приехал сюда из Москвы вместе с духовником и построил тут церковь для себя одного в надежде когда-то основать здесь общину. В главный храм он лишний раз не заходит: «Вы не обижайтесь, но вы же еретики». Новая церковь освящена в честь архангела Гефаила. «Вот ты знаешь, кто такой архангел Гефаил? Не знаешь? Это верховный ангел любви. А ты спроси батюшку — почему вы его затерли? Куда вы его дели? Вопрос на засыпку!»

В юности Семеныч был членом общества «Память», но быстро разочаровался в движении, оно показалось ему слишком умеренным.

— Там хорошие ребята были, типа националисты. Но замах на рубль, а удар на копейку: пришли, шороху навели: «Мы вас, гадов, ж***!..» — и ушли.

Покинув «Память», Семеныч стал искать близких по духу и вступил в РНЕ*.

— Я в Белом доме был. Дурака валял. Руцкой и Хасбулатов — те бледные ходили, как поганки, перепуганные. А Макашов мне понравился, матом ругался хорошо. Бабахали. Пули свистели, да, но повезло, ни царапины.

Устав от политических потрясений, Семеныч принял старообрядчество и ушел в скит — вместе с духовником переехал в полузаброшенное Нероново — приводить усадьбу в порядок — еще до того, как ей занялся меценат Морозов.

— Мотало меня, мотало в духовном плане. Я думал как: прибьюсь к какому-нибудь лидеру, знамя вперед, и что-нибудь будем делать. Такого не нашел. Мне чисто психологически в Москве стало тяжело, и я сюда оторвался. Обрубил все связи. Здесь жена появилась. Она детдомовская, мыкалась по селам. Приехал уединиться — попал.

Приехал Морозов. Лечебница там появилась по системе 12 шагов. Американская затея! С Запада пришла — что там может быть хорошего? Ничего хорошего быть не может. Морозов человек властный был, я с ним не сошелся характерами. Он мне говорит: что ты тучи нагоняешь туда-сюда? Я к Богу обратился — кстати, рекомендую — и как-то само собой Морозов перевернулся на машине, и как-то все наладилось сразу.

Закруглить беседу с Семенычем оказывается непросто, заговорил. Наконец у нас на карточке кончается место.

— Если можно, делайте упор на Гефаила, — наказывает он на прощание. — Почаще подымайте этот вопрос. Вы все-таки ниточку-то протягивайте — куда он подевался, почему не поклоняемся? Господь говорил: любовь превыше всего. Куда без любви-то?

Иллюзии

Женя и Степа идут чинить крышу. Мы поднимаемся на нее по лесам. Женя выдирает деревья из кровли. Над нами огромный центральный купол — теплый, нагрелся на скупом сентябрьском солнце. По черепице свисает цепочка со стременем на конце, мы карабкаемся по ней под самое небо. Вокруг барабана натянута медная проволока — мы держимся за нее, как за перила, чтобы не слететь вниз. Из-под маковки растет береза с желтыми листьями. От луковицы остался, собственно, только остов, голые ребра: листы железа унес ветер, и крест торчит из скелета. Женя швыряет с крыши фрагменты ветхой стремянки.

За несколько десятков лет в стыках между куполом и барабаном скопилась земля — трудно понять, откуда ей взяться на такой высоте; наверное, перегнившие листья. Чуваки выскребают ее оттуда жердями лестницы. Жирные комья с грохотом бьются о жесть.

— Холодно, ветер северный. Пойдем на южную сторону, там теплее.

— Ща, подожди, здесь интернет, наверное, очень хорошо ловит. О, да, полная сеть.

— Че Трамп там говорит? Опять передумал?

* * *

В воздухе висит вопрос — что делать с Нероновым дальше? Тут никто не живет, люди приезжают сюда раз в год — так кому это вообще нужно? Церковь так и будет стоять заколоченной еще двести лет?

Разные люди уже пытались оживить этот медвежий угол, и у них это почти получилось. Православный меценат Морозов открыл в Неронове богадельню и собирался привозить сюда туристов, но не вовремя погиб. Многочисленные дети богача уже несколько лет не могут поделить его наследство, поэтому в самой усадьбе пока нельзя проводить никакие работы.

В нескольких километрах от Неронова посреди леса стоит Асташовский терем — успешный пример ревитализации наследия, некогда такой же заброшенный, красивый, резной, — теперь превращен в гостиницу, куда потоком валят туристы. Первое, что спрашивают таксисты у пассажиров на станции Галич, — не отвезти ли их в Асташово. На эту модель можно ориентироваться — осталось найти инвестора.

Человеку, который не ценит прошлое, трудно объяснить, почему нужно спасать кирпичи. С этой проблемой сталкиваются почти все, кто собирает деньги на реставрацию, — на камни люди жертвуют куда менее охотно, чем на людей. Так вот, эта церковь по-прежнему нужна тем старикам, которые каждый год приезжают сюда на службу. Для них это последнее свидетельство прежней, совсем другой жизни, которую у них отобрали.

В конце концов, архитектурное наследие — это тело страны. Дома и камни — единственное материальное свидетельство прошлого, которое скрепляет страну воедино, делает из конструкта — реальность. Это и есть Россия — она существует на самом деле, пока стоят эти печальные церкви.

* Ряд региональных организаций Русского национального единства Минюст запретил на территории РФ и внес в реестр террористов и экстремистов

* * *

Вечером мы уезжаем из усадьбы на телеге. У меня в коленях древние киоты икон, упакованные в картон. В головах телеги на сене валяется бородатый Семеныч, запевает песню про цыпленка. Мы трясемся по колдобинам, ветви хлещут по макушке, колокольня тает в лиловой дымке. Чуваки заводят грустную песню.

Прощай ты, Уманьска станыца,
Прощай, вэсэла сторона,
Прощай, козачка, бог с тобою,
Пора садыться на коня.

— Огорчает только, что это никому не нужно, кроме нас, — вздыхает Женя. — Главное, чтоб не было иллюзий. А то мы тут создаем этот образ, что все очень хорошо, что все очень круто движется, мы все куда-то едем, что-то делаем. На самом деле это настолько недостаточно! Вот мы три раза съездили, три раза крышу подлатали, но она ведь будет там и там течь, и нужно еще двадцать два раза приехать. Либо сразу найти десять миллионов, сделать новую крышу и закрыть вопрос на ближайшее будущее.

В Солигаличском районе 54 заброшенных церкви. В Костромской области 26 районов. В центральной России 18 областей — вот и получается десять тысяч заброшенных храмов.

— То есть это все безнадежно?

— Ну почему безнадежно? Мы уже полдюжины объектов законсервировали. Потом — это важный обучающий и заражающий процесс на будущее. Когда с нами в первый раз поехали студенты-реставраторы, они почти ничего не умели; им было удивительно, они никогда не работали в полевых условиях — и сейчас они с этими иконами защитили дипломы, стали хорошими реставраторами, причем они нацелены работать в регионах, идти в профессию. Просто если пытаться все это осмыслять логически, то логики, конечно, мало. Как во всей нашей жизни.

* Ряд региональных организаций Русского национального единства Минюст запретил на территории РФ и внес в реестр террористов и экстремистов