«Милосердие — поповское слово»

Многие помнят эту фразу, вложенную в уста героя сериала «Место встречи изменить нельзя» Владимира Высоцкого — капитана МУРа Жеглова. Не многие знают, что сериал изначально должен был называться «Эра милосердия», а значит, тот самый диалог с героем Гердта, ожидающим наступления эры милосердия, является смыслообразующим.

Реплика Жеглова всегда царапала меня при просмотре. Не только потому, что я верующий, но и потому, что ею всегда манифестировалась странная секулярная и редуцирующая объем человечности логика функциональности и механистичности. Она звучит как удачный лозунг для эпохи, в которой моральный словарь пытались разделить на «производительный» и «лишний».

Ею осуществляются два движения сразу: выносится милосердие за пределы общественной рациональности, маркируя его как частное (церковное), и одновременно придается жестокой справедливости (или оправданной справедливостью жестокости) статус единственно зрелой добродетели взрослого мира. Так формируется удобная оптика: есть реальная жизнь, закованная в нужные суровые технологичные понятия, и есть поповская лексика, которую можно снисходительно оставить для церковного гетто. И именно эта оптика порождает тот вид коллективной травмы, с которой потом приходится долго работать психологам, священникам и простым людям, пытающимся сохранить человеческое в себе и друг в друге.

Если посмотреть на фразу феноменологически, это не просто оценка, а акт ограничения. Ярлык «поповское» избавляет говорящего от обязательства встречаться с собственной уязвимостью. Милосердие требует признания того, что другой может быть слаб, запутан, запуган, не прав и все же достоин не уничтожения, а шанса.

Страх перед полнотой жизни

Что объединяет солдата, возвращающегося с войны, человека, пережившего тяжелое горе, утрату, лишения, и душу, оказавшуюся в глубоком духовном кризисе? ПТСР — ответят быстро многие. Термин ныне актуальный, но затертый частым использованием и мало кем понимаемый.

Во всех вышеозначенных случаях внутренний мир как будто раскалывается на части: боль, страх и обида отделяют нас от прежнего чувства цельности и доверия к жизни. Жизнь начинает казаться разделенной на до и после, на черное и белое, на добро и зло, которые невозможно примирить. Мы становимся либо чересчур настороженными и злыми, либо совершенно опустошенными, отчужденными и замкнутыми.

В психологии эта разрываемая травмой целостность именуется объектным постоянством. И нужна великая сила, способная вновь соединить разорванное, удержать от окончательного падения в отчаяние или ожесточение. Этой силой, преодолевающей травму, страх, расщепление, и выступает «поповское» милосердие.

Под милосердием понимается не просто жалость или временное утешение, а активная, деятельная любовь, которая сохраняет нашу человечность и цельность даже перед лицом тяжелейших испытаний. 

Бог как Любовь творит мир различением (диафора): свет выделяется из тьмы, но не ненавидит ее; суша поднимается из воды, но не объявляет ей войну; мужское и женское узнают друг друга как разные способы одной жизни; Эдем отличен от остального мира, но не превознесен над ним.

Эти различия, по преподобному Максиму Исповеднику, формируют целое в многообразии. Человек же, сталкиваясь с этим благословенным разнообразием, нередко испытывает страх и превращает диафору (различение) в диарейзис (разделение), а то, что выступало символом («соединяющим»), — в «диавол» («разделяющий»).

Если различение — это Божья грамматика мира, то разделение — это человеческая орфографическая ошибка, которую мы настойчиво повторяем из страха перед большим целым с его многообразием. Страх перед полнотой жизни приводит к уклонению в примитивные схемы, где каждый плюс требует обязательного минуса.

Принять труднее, чем отдать

Одним из глубинных проявлений милосердия можно считать материнскую любовь и то, как мать обращается со своим младенцем. Психоаналитики отмечали, что ребенок с первых месяцев жизни испытывает к матери противоречивые чувства. Он жизненно нуждается в ее тепле и заботе, но одновременно может злиться и громко плакать, если потребности не удовлетворяются мгновенно. Младенец не понимает, что «хорошая мама», которая его кормит и защищает, и «плохая мама», которая не моментально приходит на зов, — это один и тот же человек, то есть является объектной константой. Из-за временной разлуки и фрустрации психика ребенка как бы раскалывает образ матери на «хорошую и добрую» и «плохую и жадную на любовь». Малышу кажется, что любящая мама исчезла, а рядом с ним какая-то чужая, похитившая первую, злая колдунья.

Почему так происходит, исследовала и описывала в своей книге «Зависть и благодарность» Мелани Кляйн. Дело в том, что ребенок испытывает не только потребность (голод, сон, безопасность), но и злость, смешанную с завистью: «есть некто, у кого все, что нужно мне, имеется в достатке (молоко в материнской груди, ресурс для защиты), а у меня нет, и мне не дают».

Зависть и злость рождаются у младенца, конечно, неосознанно, поэтому мы не предъявляем требований к нему, чтобы он их обуздал. Еще Тертуллиан отмечал, что от ребенка не требуется покаяния не потому, что он безгрешен (ему знакомо низменное человеческое, которое вспыхивает в моменты импульсивности), но потому, что пока этот комплекс человеческих чувств и эмоций им не освоен и не присвоен.

Итак, зависть и злость странно возникают в младенце, нуждающемся и требующем. В акте милосердия сложно и творить так, чтобы правая рука не знала, что делает левая, и принимать со смирением и благодарностью. Кьеркегор это блестяще подчеркивал в «Размышлениях»: 

А раз так, то больше благодеяние того, кто принимает, — и потому выходит, что блаженнее принимать, нежели давать». Проще говоря, взять милостыню, приняв свою нужду, сложнее, чем дать из своего достатка, потому что это требует от нуждающегося большой работы по сохранению внутреннего достоинства.

Жажда поддержки и страх довериться

В реакции матери проявляется первичное милосердие, через которое ребенок впервые встречается с феноменом любви. Хорошая мама не обижается на крик и даже агрессию младенца, когда тот бьет, изгибается, отталкивает. Она понимает интуитивно или из опыта, что ребенок плачет от боли и страха, а не от «дурного нрава». Поэтому она выдерживает этот эмоциональный шторм и продолжает нежно его качать, кормить, успокаивать. Мать служит для малыша «контейнером» для его невыносимых им же самим чувств. Она принимает на себя проекции его гнева и отчаяния, но не ломается под их тяжестью и не отталкивает ребенка. Постепенно младенец успокаивается, так как его страх, что любовь пропала, не подтверждается. И в нем милосердием матери формируются аффектный оптимизм и то самое объектное постоянство, которое сообщает ему: жизнь все равно прекрасна, и ты не отвергнут, как бы плохо тебе ни было.

Взрослея, мы несем в себе этого внутреннего младенца с его страхом быть покинутым, «требованием веры и просьбой о любви». Когда человек сталкивается с тяжелой травмой или потрясением, в душе нередко пробуждаются древние детские механизмы защиты. Психика может впадать в так называемое параноидно-шизоидное состояние (термин Мелани Кляйн): мир вокруг начинает видеться сплошной угрозой (паранойя), а люди делятся на абсолютно плохих и идеализированно хороших (шизоидность) — и цельная картина объективно прекрасной реальности расщепляется и утрачивается.

Например, человек с посттравматическим стрессовым расстройством одновременно жаждет поддержки и боится довериться. Он то отчаянно ищет помощи, то внезапно озлобляется, подозревая даже близких в безразличии или враждебности. Так проявляется то самое расщепление: 

И здесь на помощь снова приходит милосердие — теперь уже в человеческих отношениях и внутри нас самих. Если рядом оказывается человек, готовый выслушать наши горькие обвинения, выдержать вспышки гнева или отчаяния и не отвернуться, — он во многом повторяет опыт материнского милосердия.

Так действует хороший психотерапевт или верный друг: они остаются эмоционально доступными и доброжелательными даже тогда, когда ослепленные болью жалят их недоверием или резкими словами. Их спокойное сострадание постепенно убеждает травмированного: он все еще любим и принят со всеми своими «некрасивыми» чувствами. Постепенно возвращается утраченная способность доверять — то самое объектное постоянство, о котором говорилось выше. Проще говоря, душа учится заново верить, что хорошее не исчезает навсегда, даже если случилось плохое. Сформированное объектное постоянство иллюстрируется популярными словами Ивана Noize Алексеева*: «Но я верю в то, что светлая будет полоса», или Юрия Юлиановича: «Любовь не пропала, немного устала, но не пропала».

Иначе говоря, милосердие удерживает связь между светом и тьмой в нашем восприятии. Оно помогает поверить, что источник любви никуда не делся, сколько бы боли ни было пережито. Религиозный человек это экстраполирует на Бога — Он по-прежнему Един, Благ, Любящ, Долготерпелив и Многомилостив и не становится другим даже при наличии в мире страдания и несправедливости.

Через призму страданий

Наглядно исцеляющая сила милосердия показана в притче, которую приводит писательница и психоаналитик Кларисса Пинкола Эстес в книге «Бегущая с волками». Эта история рассказывает о молодой жене, пытающейся спасти мужа, вернувшегося с войны ожесточенным и погруженным в свое горе. Мудрая знахарка дает ей трудное задание — принести волосок с горла дикого Лунного Медведя, обитающего высоко в горах.

Отчаявшаяся женщина отправляется в горы, находит пещеру грозного медведя и решает приручить его терпением. Много ночей подряд она оставляет перед логовом угощение, постепенно успокаивая зверя своей тихой добротой. Шаг за шагом медведь привыкает к ее присутствию. Наконец, он позволяет женщине приблизиться и выслушивает ее печальную историю. Она осмеливается попросить разрешения выдернуть один серебристый волос с отметины у него на горле, якобы для целебного снадобья, которое спасет ее мужа. Медведь, проникшись жалостью, позволяет ей это сделать.

Вернувшись с драгоценным волоском, жена, к своему ужасу, видит, как знахарка бросает его в огонь. Потрясенной женщине целительница объясняет: на самом деле никакого волшебного волоса не требовалось — важно было то, чему она научилась сама в ходе испытания. Ее путь к свирепому зверю показал, что укротить боль и ярость можно лишь огромным терпением, смиренной настойчивостью и сочувствующим милосердием. Только так, осторожно и бережно, шаг за шагом она сможет достучаться и до сердца своего мужа, окаменевшего от страданий.

Одним из защитных механизмов на раздробленное объектное постоянство (когда окружение делится на «своих» и «чужих», «добрых» и «злых», «хороших» и «плохих») является обида. Она же является и маркером возникшего раздробления.

Теперь становится яснее подлинная цель любого вида пропаганды — разрушить целостность восприятия жизни и мира. Лекарством вновь может стать милосердие. Там, где обиженный ждет справедливого возмездия и подозрительного подвоха, милосердие отвечает неожиданной теплотой — и это обезоруживает.

Как писал богослов и мученик Дитрих Бонхеффер, нужно учиться смотреть на человека не сквозь призму его поступков, а сквозь призму его страданий. У святых отцов церкви этот принцип сформулирован как «отделить грех от грешника». То есть разглядеть за злобой — боль, за агрессией — страх, за бравадой и игрой мускулами — уязвимость и слабость.

Тот, кто проявляет милосердие к озлобленному, словно говорит ему без слов: «Я вижу твою боль за всеми этими колючками. Я не отступлю и не отвергну тебя, даже если ты пытаешься меня ранить». Эта мысль пронзительно прозвучала в новой песне Лизы «Монеточки»*, полная милосердия и сострадания молодой мамы:

Ты солдат,
Я вижу по глазам, что ты бывал там.
Ты пахнешь кровью, ты один сплошной шрам.
Ты свищешь ветром по степи,
И леденей людей, наверно, не найти.

Ты солдат,
И я хотела б залатать твои швы,
Больное сердце починить и зашить,
Но въелся намертво металл,
Ты слишком многое, наверно, повидал.

В христианстве милосердие стоит в самом центре мироздания — как основное свойство Бога. Главная заповедь человеку — «Будь милосерд» — буквально расшифровывает евангельские слова «заповедь новую даю Я вам — да любите друг друга так же, как Я полюбил вас», где акцент переносится с императива «любите» (в нем ничего нового — в Ветхом Завете он тоже встречается) на «как Я», «подобно Мне».

Милосердие даруется как оптика, сквозь которую нужно смотреть на человека с его базовыми потребностями (ими мы все уравниваемся до статуса «нуждающийся»). В Евангелии Христос постоянно проявляет милость к тем, кого общество презирает или боится: касается прокаженных, прощает грешников, обедает за одним столом с отверженными и нищими.

Милосердие не отменяет закона и справедливости — оно просто ставит любовь выше расчетливой правоты. Оскорбленный отец из притчи о блудном сыне не потребовал от сына отработать утраченные деньги, а вернул ему сыновний статус даром, потому что «мертвый ожил и пропавший нашелся». Сострадание и милость соединяют толпу индивидов в семью и сохраняют ее. Апогеем, сиянием милосердия, соединяющего и хранящего, является крест Христов, на котором вместо уместных проклятия и обиды мы слышим: «Отче, прости им, ибо не знают, что творят».

Недаром митрополит Антоний Сурожский писал, что 

Оно является вдруг там, где должна была бы восторжествовать беспощадная правда, и приносит с собой исцеление. «Только невозможное делает жизнь возможной», — говорил владыка Антоний, имея в виду именно чудо незаслуженного прощения. Без такого невозможного шага наше существование разъедалось бы неразрешимыми противоречиями и обидами. Но милосердие открывает путь к примирению и новой жизни, даже когда, казалось, уже все потеряно.

Это подобно тому, как в комнату, где ругаются мама и папа, выясняя, кто прав, вбегает их ребенок и, плача, обнимает и одного, и другую со словами: «Я люблю вас, вы мне оба дороги независимо от правоты в данном споре». Или когда в момент подобного спора ребенок делает что-то умилительное или смешное, разряжая обстановку до смеха, — и продолжать спор просто не хочется. Думаю, подобные бытовые зарисовки есть в памяти у каждого. Выражаясь в терминах гегелевской диалектики, в конфликт тезиса и антитезиса вторгается милосердный синтез, различающий и примиряющий.

Логика обесценивания

Вероятно, каждый из нас жив сегодня потому, что в нужный момент кто-то проявил к нам милость: простил ошибку, поддержал в слабости, уберег от беды, явил немотивированную и бескорыстную милость. Милосердие не отменяет саму боль и не притворяется, что зло исчезло, но не дает боли и злу поглотить жизнь целиком. Благодаря милосердию травмированный человек перестает быть только жертвой обстоятельств и вновь ощущает себя живым, способным любить и быть любимым. Общество, выбравшее милосердие вместо мести, получает шанс на мирное будущее.

И, наоборот, объявить милосердие непроизводительной практикой («поповским» словом) — путь к нескончаемому напряжению, агрессивной круговой обороне, ужасу от встречи с собственным бессилием и уязвимостью, неразрешаемой нужде в нежности и заботе.

Цена такой защиты собственной автономности — потеря объектного постоянства: как только в человеке обнаруживается минус, мы вычеркиваем весь его плюс и действуем по логике обесценивания. В таком мире трудно благодарить, трудно просить, трудно принимать помощь, потому что все устроено через силу и стыд. Общества, пытавшиеся жить без милосердия, неизбежно накапливали моральную усталость и моральные травмы.

Жесткость без сострадания со временем перестает быть инструментом правопорядка и оборачивается практикой внутреннего насилия. Такие человеческие союзы, наращивая карательные фантазии, обнаруживали снижение чувствительности к цене человеческой жизни самой по себе.

Назвать и принять милосердие исключительно «поповским» понятием — значит вывести за скобки механизм, без которого травма редко трансформируется в опыт. В модели Мелани Кляйн становление зрелой личности связано с переходом от расщепляющего видения мира к способности держать амбивалентность. В системах, где милость объявлена лишней, остается только один инструмент — наказание.

Сегодня реальность требует утешающего и милосердного ожидания, иначе мы будем бесконечно лечить последствия собственной черствости. Задача, которая перед нами стоит, — достать милосердие из покрытого пылью, паутиной и плесенью чулана этого мира, вынести его из «поповского» словаря и сделать словом профессионалов жизни.

* Минюст РФ включил в реестр «иноагентов».