Эрик

Март 1975-го.

— Володя, у меня лечится художник Эрик Булатов. Хочешь показать ему свои работы?

Кира Ильинична Лукомская, стоматолог, светлая память.

— Хочу.

И вот я в мастерской на Чистых прудах, два художника в синих тренировочных костюмах смотрят мои сюрреалистические рисунки пером по бумаге. Один — с простым, почти деревенским лицом, Олег Васильев. Другой — чернобородый, с большим высоким лбом и внимательными птичьими глазами. Говорили хорошие слова, отметили подражание Дали. Все — крайне доброжелательно. Это было вечером, тут же стали приходить гости, смотреть работы самих хозяев мастерской. У Эрика тогда висели «Горизонт», «Добро пожаловать!» и несколько небольших работ — улицы дачного Подмосковья с красным небом. Что это?

Недавно бурно прошла выставка нонконформистов на ВДНХ в павильоне «Пчеловодство». Чего там только не висело. Сказал, что понравилось: Целков, Штейнберг и гнездо для высиживания яиц группы «Гнездо».

Эрик:

— Меня приглашали, я отказался.

Сразу было чувство, что в этой мастерской создается что-то важное, что я пока не очень понимаю, но чувствую энергетически. Картины действовали как выстрел в упор. Они притягивали и поражали.

— Заходите, Володя.

И я стал заходить.

Эта мастерская оказалась порталом в московский андеграунд тех времен. Вошел — и ты уже в другом культурном поле. Где другой воздух. Он действовал наркотически: бодрил и опьянял, как озон. Портал вел в другие мастерские, всплывали другие имена. И не только художников. Всеволод Некрасов, Дмитрий Пригов, Сергей Шаблавин, Борис Орлов, Владислав Лебедев, «Коллективные действия». С великим Кабаковым я близко познакомился попозже.

Эрик — симбиоз острого, очень умного, рационально-проницательного взгляда с мальчишеской непосредственностью, детской трогательностью.

Сполох: Эрик в конце рабочего дня в своем синем тренировочном счищает мастихином с палитры краску, опускается на корточки и заполняет краской щель в дощатом полу, продолжая мне что-то рассказывать о свете и пространстве.

В нем никогда не было позы и менторского высокомерия. Только живой интерес ко всему. 

Сполох: Эрик с Олегом Васильевым сидят на табуретках, рвут клещами сухой рыбий клей и кидают куски в таз, чтобы потом приготовить грунт для холстов. В Париже Игорь Шелковский стал тогда выпускать журнал русского неофициального искусства «А-Я».

Эрик:

— Там статья про Йозефа Бойса. Интересный художник.

Олег:

— Бойс? Не знаю. Гройса знаю.

Писал он медленно, картины приплывали неторопливо, подобно китам: «ОПАСНО!», «СЛАВА КПСС», «Иду!» на фоне бездонного неба, лыжник, прорвавшийся сквозь красную решетку, НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ! на фоне пейзажа, как из окна электрички.

С 1978-го на вечерних разговорах за чаем в мастерской стала присутствовать Наташа — красивая женщина с густыми рыжими волосами и мягкой улыбкой. Она всегда улыбалась, что было редкостью для советского человека. Мне всегда казалось, что она очень счастливый человек. Вскоре возникла Наташа и на большом полотне в желтой куртке, радужном вязаном шарфе на фоне безжизненного зимнего ландшафта с полузанесенным памятником Ленину.

В 1979-м я дал почитать Эрику свой рассказ «Заплыв», где в некоей тоталитарной стране существуют спецвойска профессиональных пловцов, плывущих с факелами в реке столицы и составляющие таким образом цитаты из канонических книг.

— Володя, рассказ очень хороший.

Так все и началось. Сюрреалистическая графика была заброшена. Я стал писать прозу и давать читать свои рассказы Эрику и его коллегам по андеграунду.

С начала восьмидесятых в его картинах плоские лозунги уступили место чисто живописным пространствам, уже без букв: Брежнев на фоне герба СССР и Брежнев в Крыму, сюжет, заимствованный из известной советской картины со Сталиным «Утро нашей Родины». Если первый Брежнев стилистически еще напоминал советский плакат, то второй был уже чистым сгустком тоталитарной энергии, мрачной игрой светотеней в рассветном крымском воздухе.

— Чистая майя! — сказал о картине Д.А. Пригов.

Портрет Всеволода Некрасова тоже завораживал своей прозрачностью, словно составленный из световых лучей, которые через секунду расфокусируются 

После женитьбы на Наташе он стал лучше одеваться, раньше, судя по всему, мало обращал внимание на свою одежду. Помню в 1982-м, когда мы с Ирой переехали в новую квартиру в Ясенево на краю Москвы, они приехали к нам в гости в красивых светлых плащах. Вообще, в нашем круге это была красивая пара.

Советский мир Эрик не любил, жил всегда во внутреннем противостоянии ему. Но это была не обычная для тех лет шестидесятническая диссидентская полемика с властью, речь шла об онтологическом противостоянии. И не только с режимом и идеологией. Не терпел советской фамильярности, хамства, пьянства, невежества и отсутствия дистанции.

Две большие сверхновые звезды сияли тогда в центре московского андеграунда — Булатов и Кабаков. Вокруг каждой из них вращались планеты, притянутые их гравитацией. Она усиливалась, планет становилось больше. Свет этих сверхновых проникал все дальше и уже прожигал ржавый позднесоветский железный занавес.

Сверхновые были разные по цвету. Для меня постепенно обозначились границы эстетики Булатова, его табу. 1982-й. Роман «Очередь», написанный диалогами. Это был роман о спасении героя женщиной, ее телом, домашним комфортом, спасении от жуткой очереди, от беспощадного социального пространства.

Эрик заговорил о постельной сцене, которая, впрочем, была описана только фразами, возгласами и стонами. Сцена ему не понравилась.

Вообще, круг московских концептуалистов был равнодушен к сексу. У старшего поколения этой темы касались только рано уехавшие Комар и Меламид. Почему так? Я долго не мог понять этого, пока Виктор Пивоваров не объяснил:

— Володя, эта область у нас считалась низкой, чтобы впускать ее в искусство.

То есть — телесный низ был низким жанром, как и в XIX веке. Тогда в России только «Серебряный век» снял это табу. И потом оно опять вернулось в советский андеграунд?

Гром грянул над моей головой в том же году. Я написал довольно жесткий рассказ «Санькина любовь», где идиллия деревенской ночи кончалось некрофилией, и дал почитать Севе Некрасову. Тот ответил мне большим гневным письмом, которое передал через Эрика вместе с рассказом.

— Володя, письмо плохое, но ваш рассказ — чистый макабр. Не интересно такое читать.

С Севой после этого мы видеться перестали, хотя раньше замечательно дружили.

Написанная в следующем году «Тридцатая любовь Марины» тоже одобрения у Эрика не вызвала. Пришло время покидать орбиту и двигаться дальше, самому. За эти годы из метеоритного обломка я превратился уже в небольшую, но вполне себе планету со своей атмосферой и со своим литературным ландшафтом. Планета послала звезде долгий благодарный импульс, сошла с орбиты и поплыла дальше, к новым галактикам.

Сполох: Мюнхен, начало 90-х, мы с Эриком и Наташей встретились на выставке, там были работы, написанные Эриком уже на Западе. Была поздняя осень, и мы все трое оказались одетыми в белые плащи. Я вспомнил их визит к нам в Ясенево десять лет назад, хотел было об этом напомнить, мол, вот вы, как тогда, в белых плащах. Но вдруг поймал себя на мысли, что это уже совсем другие плащи.

Мы снялись на память — трое в белом.

Сверхновая звезда Булатов взорвалась 9 ноября 2025 года, выбросив в наш культурный космос мощный поток лучей. И он не погаснет никогда. Лучи плывут, сияют, высвечивая новые планеты, новые страны, города, новых людей и новые облака на новых небесах, оживляя собою новое пространство. Которое, как уже всем нам известно, не есть расстояние.

Владимир Сорокин