Где искать истоки русофобии

«Я — Другой»

Начнем с того, что смысловая структура «Я — Другой» универсальна для понимания этических проблем, ею активно пользуется современная философская антропология и этика. Более того, эта проблема конкретно в такой формулировке является порождением именно неклассической философии и отражает относительно современное понимание человека и его взаимодействий с окружающим миром.

Если для рационалистической философии до Гегеля было характерно мышление в субъект-объектной парадигме познания с жестким противопоставлением субъекта объекту, то после введения в философию Кьеркегором понимания человеческого существования как процесса (потом эта идея была уточнена Хайдеггером: человеческого существования как проекта), то есть динамически, статические смысловые конструкции XVII–XVIII веков становятся недостаточными, а проблема «Другого» прочно входит в философию и на Западе, и в России.

Этому также способствовала «эмансипация» гуманитарных наук, формирование специфической для них методологии на основе понимания процесса познания как субъект-субъектного взаимодействия (взаимодействия автора текста и его реципиента).

Субъект-субъектная коммуникация подразумевает общение и требует интуиции, эмпатии и понимания. 

По сути, дуализм «Я и его Другой» — это стадия развития «Я», которое должно перейти на уровень понимания себя как «Я и есть Другой». «Другой» для человека — это вызов, это возможность. Это приглашение, это призыв стать чем-то большим, чем ты есть сейчас. В осознанное «Мы» привходит уже другой человек точно так же, как и выделяется из него, — став иным.

Но кто есть «Я» и кто этот мой «Другой»? Им может быть и конкретный человек, и коллектив, и целая нация. И если соотносить с этой дуадой, или диалектической парой, «Я» и конкретное общество, а мы говорим о современной России, то вполне естественно обратиться к истории.

Российская ментальность — истоки

Общим местом российской культурологии является утверждение, что российская ментальность сформировалась на стыке Запада и Востока, Европы и Азии, на границе их столкновения, став своеобразной «буферной зоной». Правильный подход, однако, усматривает три основных культурных источника русского менталитета и русской национальной культуры — это славянство, эллинство и западноевропейская культура. Также имеет место подход, согласно которому русская культура относится к тому типу, который формируется, вбирая в себя ему культурно инородное и при этом сохраняя свою самобытность.

Таким образом, хотя национальную ментальность принято рассматривать как нечто целостное, универсальное, ее универсальность в случае с Россией вызывает вопросы. Достаточно вспомнить тот факт, что в один из периодов наибольшей исторической оформленности национального характера, в XIX веке, во времена Пушкина, что и позволило ему написать «энциклопедию русской жизни» (роман в стихах «Евгений Онегин»), российские элиты не говорили на русском языке.
Да, можно сказать, что не бытовая коммуникация аристократии сформировала культурный облик России XIX века, а наука и художественная культура, созданная на русском языке. В любом случае, это не упрощает задачу понимания, так как, с одной стороны, «ментальность», «менталитет» — не строго научное понятие; с другой, комплекс явлений, которые под ним понимаются, более фундаментален, чем культура (народы могут жить в состоянии цивилизации, не имея при этом культуры, но «национальный характер» сохраняют).

Говоря коротко, есть основания констатировать: российская ментальность в принципе фрагментарна. 

К примеру, всемерная отзывчивость русского человека поразительным образом сочетается в нем с явным искажением, пороком в его восприятии этических принципов взаимодействия «Я — Другой» в отношениях со своими же соплеменниками. Суть этой этической проблемы как раз и составляет русофобия, в данном контексте понимаемая как враждебное отношение русских к русским. Ни у одной европейской нации нет такого презрения к своим же согражданам. И наиболее явно это проявляется на уровне отношений «государственная власть — общество».

Где искать русофобию

Мысль эта, впрочем, высказывалась не единожды — что русофобию следует искать, прежде всего, внутри России.

Эту особенность российского общества связывают с презрением к личности, проистекающим из невыделенности индивидуального начала и тяготения к коллективизму, характерному для азиатских деспотий и впечатавшемуся в бессознательное народа, стоящего у истоков современной России, в период монголо-татарского ига. Таков, по крайней мере, трюизм, используемый для объяснения отношений между властью, законом и русским человеком как «народным типом»: неуважение к личности другого есть следствие невыдавленного из себя раба и несформировавшейся субъектности. На этом же основании русскому человеку приписывается раболепие перед властвующим «Другим», «Другим-при-власти».

Но так ли это?

Воля к господству

«Бабья» тяга сомлеть под тяжестью нахрапистого «властителя» имеет все же другие психологические предпосылки, ведь в подобных суждениях упускается из виду фигура господина или целые коллективы, ведущие себя по отношению к другому (другим) как «господин», и это не изживается исторически. А значит, в подобном отношении проявлено не иррациональное желание подчинения («лизать барский сапог»), а воля к господству, желание возвыситься за счет другого, из чего и проистекает преклонение перед грубой силой и «твердой властью». «Я» видит в «Другом» в качестве ценного то, чем не обладает и что хотело бы присвоить себе. Поэтому мы и наблюдаем, как часто, дорвавшись до власти, наш «человек из народа» становится авторитарным руководителем и лихоимцем, преследующим только личные интересы.

Это, во-первых.

Во-вторых, — не стоит забывать, — по наблюдениям историков, социальный кризис, требующий выживания под гнетом деспотической власти, ломает национальный характер, заставляет его перерождаться. Так было со славянами, населявшими Киевскую Русь. Так было с немцами после военщины Бисмарка: из романтиков последние переродились в «умеренных и аккуратных» конторщиков. В этом заключается объяснение, почему немцы легко пошли за Гитлером: пошли за возрождением романтической идеи, не замечая, что она переродилась в фашизм.

В России ментальных катастроф было предостаточно, стоит только вспомнить события последнего полувека.

При этом любую историю, будь то литературный рассказ, будь то история народа, можно анализировать с разными целями. Соответственно, в фокус внимания могут попадать события, независимо от их реальной исторической значимости. Не упуская это из виду, коснемся некоторых важных именно в данном контексте событий из недавнего российского прошлого.

Постольку поскольку Россия остается частью глобального капиталистического мира, рост потребления, а говоря проще, жлобство остается нашей «национальной идеей» в последние 30 лет. Однако утверждать, что эта идея — специфически русская, очевидно, неверно. Да, она четко определилась в период формирования российского олигархата, но исторически не она специфична для русской ментальности.

Наша «национальная идея», формирование которой восходит, как уже было сказано, к временам Батыя, — это господство и эксплуатация.

Подобное общественное состояние — отрыжка феодализма, продержавшегося в России наиболее долго среди европейских стран. Русским на уровне коллективного бессознательного присуще выстраивать внутри сообществ разного уровня жесткие иерархии. ГУЛАГ, это чудовищное порождение советского государства, по сути, также является проявлением феодализма, укорененного в российской общественной матрице. Укушенные господством, комплексом вершителя судеб — это те же сегодняшние «православные активисты», не брезгующие доносами на мелкое хулиганство в тик-токе.

В одном из своих сочинений немецкий философ Ницше пишет, что жизнелюбие, отраженное в античном искусстве, не должно пониматься как черта, реально присущая древним грекам. Радость жизни, отражаемая в искусстве, — это мираж, который заслонял эллина от ужаса жизни. То же самое можно сказать и о коммунизме. Он потому как идеология был так глубоко воспринят в России, что наш исторический ландшафт никак не способствовал достижению «общего блага». Для его достижения и выступает инструментом коммунизм: построение общества, отвергающего эксплуатацию человека человеком. Критики коммунистической идеологии указывают на то, что ее психологический исток — в стремлении к коллективной безответственности. Это, мол, в равной мере определяет национальный менталитет русских — коллективная безответственность и одновременно деспотизм. Парадоксально, но «неофеодализм», в самом деле, связан с этой чертой.

Из деспотизма выход у нас осуществляется либо в анархию, как полное отрицание государства, либо в феодализм. Таким образом, последний, как и анархия, выражает стремление к свободе, но с некоторым уточнением — от социальной ответственности, от социальной инициативы, свободной конкуренции и, соответственно, социальной мобильности.

Человек человеку — симулякр или феодальная психология

Двойственность «феодальной психологии» логична. Если нация долгое время существует как безответственный сброд, с необходимостью возникает спасительная мечта о «крепком государстве», «твердой власти». Если нация порабощается внутренней политической силой, если одна ее часть закрепляется в своем праве на лучшую жизнь за счет эксплуатации другой ее части, возникает мечта об обществе коммунизма. И в том, и в другом случае мы имеем дело с психологической гиперкомпенсацией на коллективном уровне.

Таким образом, 

Далее на почву российского либерализма образца начала 2000-х упали зерна постмодернистской философии. Нет ценностных иерархий, нет истин, существуют только интерпретации. Наш человек эту штуку просек. «Живи, как хочешь». «Никто никому ничего не должен». Такая «свобода» хороша тем, что, в том числе, подразумевает свободу от благодарности. Неблагодарность же — род предательства. Нам была дана свобода-для-предательства «общего дела». И res publica («общее дело») древних римлян, и христианский идеал, и концепция прав человека в своей основе имеют этот приоритет: общее благо.

Однако для большинства «общее благо» сегодня — фикция.

Россияне, живущие в Москве в пределах кольцевой ветки метро, не обязаны чувствовать связь с остальной страной. Какая связь, действительно, между каким-нибудь лоснящимся, трещащим по швам «потомственным» филологом и Федором, Степаном, Иваном, стоящими по колено в грязи, добывая нефть, от продажи которой богатеет в первую очередь Москва? С Федором, Иваном, Степаном, дежурящими ночами, управляя атомным реактором где-нибудь в малоизвестном атомном городке, чтобы столичная профессура при свете ярко горящей лампочки могла блистать на кафедрах?

При этом безответственный индивидуализм у нас великолепно уживаются с сервильностью в отношении лидеров своей «стаи». Это иногда доходит до смешного. Что ни сформулирует в социальных медиа какой-нибудь широко известный в узких кругах властитель дум, что либеральный, что «патриотический», все вызывает единогласное согласие. В умах происходит слияние с авторитетной фигурой и, видимо, возвышает «фолловера» в его собственных глазах, благодаря подобному ментальному слиянию-поглощению, формирующему в информационном поле публичные дискурсы общественной значимости совершенно стихийно, бессмысленно и беспощадно. А между тем интеллект и независимость суждений идут в комплекте.

Оттеснение личной активности из социальной и политической сфер в частную, хорошо организованное на идейном уровне в 90-е, обернулось для России тотальным узкосемейным эгоизмом. Отсюда проистекает и коррупция, и клановость, развесисто произрастающая на каждой, даже самой маленькой кучке общественных ресурсов. 

Раскрою эту мысль.

Человек, одержимый целью станцевать балетную партию, к которой он шел много лет, начиная с младших классов балетной школы, вызовет, конечно же, уважение. Как вызывает каждый, имеющий благородную цель. Подобные устремления в обществе, ориентированном на ценность служения, на сопряженное с ним самопожертвование, оцениваются как однозначно благие. И вот однажды, соединив ценность служения (искусству… науке… психотерапии — можно сказать, другим людям) и ценность своей собственной жизни, этот тип выбирает их, служение и свою собственную жизнь, а не необходимость рисковать ею ради чуждой ему идеи или ради другого не разделяющего его ценностей человека.
Оказывается, это совершенно разные вещи: служить другим, когда ты этого хочешь, когда это совпадает с твоей внутренней установкой, и служить, когда тебя к этому принуждают внешние обстоятельства. Нетрудно представить: у всех людей есть свои цели, ценности, благие намерения или то, что они под ними понимают.

При всей их разности — целей, ценностей, намерений — у них есть нечто общее. Реализовать их может только живой. Мертвый — нет.

Ситуация борьбы за свое потомство отчетливо проявляет этот неустранимый социальный конфликт, и его абсолютный этический смысл становится очевиден. Кто выживет? Кто останется? Хотя бы в потомстве. Потомство — единственный вид бессмертия, доступный каждому живому организму. И, как бы это ни было неприятно признавать, в ситуациях, требующих такого выбора, выбор в пользу своего ребенка в нравственном смысле всегда животно эгоистичен: это всегда выбор в пользу себя, своего генома, своего возможного продолжения «в детях».

Наглядно суть этого нравственного конфликта выразил Даниил Хармс в прозаической миниатюре, рассказывающей о том, как одна чадолюбивая женщина, увидев приближение агрессивной собаки, выхватила из песочницы малыша, а заметив, что это не ее ребенок, чужой, бросила обратно в песочницу.

Именно поэтому, согласно мысли немецкого философа Канта, поступки, которые мы совершаем «по склонности», то есть, по сути, ради самих себя, не имеют нравственного смысла. Он присутствует только в поступках, согласно долгу: когда человеческое Эго подчиняется стоящему над ним всеобщему нравственному закону.

На первый взгляд, современное общество в своей самой продвинутой части (активные пользователи интернета) достигло такого уровня развития, на котором отношение «Я — Другие» переросло возможность острых моральных конфликтов. Или, по крайней мере, если он и не перестал быть актуальным, то значительно сглажен. 

СВО вдруг показала, что есть, оказывается, иная реальность, некапсульная. Не симулякр. Трагедия — то единственное, что, похоже, может разрушить такой взгляд на мир: что все возможно и ничего тебе за это не будет. Что есть только я, сам по себе. Что электролампочка была всегда и ток в проводах возникает ради моего блага сам по себе, просто потому, что я существую.

Абсурдно ожидать, что каждый поступил бы так же, как один из моих виртуальных знакомых. Отправив за границу жену и дочь, сам он остался в Москве, прокомментировав свой поступок на своей странице в соцсетях в таком духе: если бедствие дойдет до России (что действительно произошло в приграничных регионах), кто будет защищать оставшихся здесь одиноких женщин и стариков, если все уедут?

Этот поступок, еще раз подчеркну, исключителен. Но это реальный пример одного из возможных способов отношения «Я» к «Другому».

Он принципиально отличается от того, которое проявляется в распространенных публичных высказываниях релокантов, «хороших русских», желающих всего самого худшего, что должно бы случиться со всей Россией, — чего не избежит ни стар ни мал.

Стремление утвердить свое превосходство, поделить людей сначала на «хороших» и «плохих», а потом и на «высших» и «низших» и использовать последних как ресурс следует понимать как универсальное проявление зла в человеческой природе. Это стремление, как могут заметить, присуще животной природе человека. Оно проявляется в ситуациях культурного регресса, цивилизационной отсталости и не имеет национального признака.

Что касается российского общества, складывается ощущение, как будто оно ходит по кругу. От феодализма к ГУЛАГу и далее до деления многомиллионного многонационального, многообразного многострадального народа на «хороших» и «плохих» русских. При этом происходит это в таких политических условиях внутри страны, когда точность и объективность подобной идентификации едва ли возможны.

В публичном пространстве не на пустом месте возникло понятие «белопальтишники». Эта категория «несогласных» заявляет о себе в первую очередь подчеркиванием своей безукоризненной нравственной позиции. Но ведь возвышение себя, пусть даже за счет своей безукоризненной нравственной позиции и пожелание зла без разбора, — то же проявление воли к господству. «Опустить и использовать» — в данном случае использовать «Другого», чтобы возвысить себя, — это ведь та же «логика ГУЛАГа».

Нельзя не заметить никакого значимого интереса к дальнейшей судьбе страны этот тип «хорошего русского» не проявляет, но зачастую производит много «белого шума» в информационном пространстве, ведь и его можно выгодно конвертировать в социальный капитал.

Одно из ее ярчайших выражений совершенно иной нравственной позиции принадлежит русскому философу Николаю Бердяеву; в своем труде «Оправдание добра» перефразировавшему библейский текст следующим образом: «Где брат твой Каин, Авель?»

Нравственная позиция, которая раскрывается в высказывании Бердяева, подразумевает высшую реализацию христианской заповеди «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

В чем это выражается?

Вместе с тем в нем совершенно отчетливо проявлено представление, что христианин не христианин, если он стремится войти в Царствие Божие в одиночку.

В приложении к современным реалиям это следует понимать так. У людей бывает разный бэкграунд, социальный и психологический. Одни условия способствуют положительному развитию личности, другие — нет. Поэтому, оценивая «Другого», не стоит забывать и о своей ответственности за «общее дело», за формирование сложившихся социальных условий, этого «Другого» порождающих. Кому больше дано — с того и больше спрашивается. А ранжировать людей по критерию социального благополучия и интеллектуальной культуры — много ума не надо, когда с рождения имеешь доступ к тем благам, которые дает гиперсоциализация.

В этом нет ни здравого смысла, ни справедливости.

И одновременно нет ничего более сложного, чем относиться к Другому, хотя бы не расчеловечивая его, когда он явно далек от гуманистических идеалов. Сегодня на мировой политической арене мы наблюдаем и такие примеры, когда цивилизационные разломы несут угрозу всему человечеству.

Суть христианской этики в любви и всепрощении, в этом она преодолевает архаический закон Талиона: око за око, зуб за зуб. Весьма показательно, что именно в лоне русской мысли рождается текст, по сути являющий собой проповедь, свернутую в одну емкую фразу: недостаточно быть праведником и оставлять мир пребывать в его нравственном несовершенстве. Жаль, что в современном индивидуалистическом мире этот ориентир, очевидно, выпадает из поля зрения «лучших людей». Потому-то мы и видим в «Другом» только средство — хотя бы для собственного морального возвышения.

Избегание разговоров о подобных вещах ни к чему хорошему не приводит. Ведь проблема очевидна. Избегать все политически неудобное — означает отдавать ситуацию на откуп крикливым идиотам, конъюнктурщикам, псевдолибералам и псевдопатриотам.

А эмигрировать или остаться со своей страной — каждый выбирает для себя. Это не столь важный выбор в данном смысловом контексте. Главное — не стать в итоге похожими на стаи саранчи, объедающие сначала одно сытное местечко, потом другое.

Земля-то, как ни крути, — круглая.