Толстой входит в палату Чехова — Чехов щупает пульс Толстого…

А началось все с того, что Хуциева изумил факт: Толстой — Саваоф нашей литературы, живой бог, пришел навестить относительно молодого писателя Чехова в клинике профессора Остроумова. И потянулась ниточка. Они с сыном Игорем написали пьесу. Потом переделали ее в сценарий. Так и возникла эта история.

Работа над фильмом то продолжалась, то останавливалась по многим причинам… без малого 20 лет.

После ухода Марлена Мартыновича возникло опасение, что фильм вовсе исчезнет.

Более трех месяцев монтажа в соответствии с режиссерской экспликацией, литературным и режиссерским сценариям Хуциева…

Смотрим кино о визитах Толстого и Чехова друг к другу. Их разговорах, в которых пространство русской жизни с мучительными вопросами бытия, предназначения, смерти и бессмертия.

Видно, что фильм еще не завершен, многое будет доделываться, и в монтаже, и в цветокоррекции, и в звуке (непонятно, что делать с современной Москвой, которая в самом начале сценария и из которой через густой снегопад уходим в начало ХХ века — к Толстому). Но целое уже есть. И это значимое целостно-ценностное. Главное ощущение — не имитации, но подлинности, словно путешествуем во времени. И вот уже в лужах ранней весны отражаются звонницы другого времени, а сквозь стекло, которое бережно несет стекольщик, видим Толстого.

Входит в больницу старик, ищет палату № 16, в некоторой растерянности. Навещает особого больного в теплом халате, над кроватью которого черная грифельная доска с именем Чехова, написанным мелом, а на столе — гранки новой книжки.

Собственно, основа фильма — разговоры двух классиков о насущном и необязательном. Сначала в московской больнице, потом в Крыму, в особняке графини Паниной в Гаспре, где уже Чехов навещает заболевшего Толстого.

О чем говорят, спорят, шутят, размышляют?

Про бессмысленную пустоту газет, зябкость в старости, веселый народ маляров, о театре, и воробье — персонаже любимых Толстым рассказов Чехонте. И зачем он пишет пьесы?

Но еще про прогресс, бессмертие. И единственном смысле литературы — вопросе о человеке: что он и зачем. 

Сестры милосердия — белые ангелы замирают и плывут по темнеющему к вечеру коридору со свечами. А писатели за чаем по душам беседуют. Сравнивают Микеланджело с пряником. Раз красоту не объяснить… ее надобно беречь.

В коридоре посмотреть на величайшую гордость России уж целая толпа собирается… ждут.

В Крыму — новые встречи.

Ветер смешивается с шумом моря, белыми легкими шторами на веранде играет.

Чехов пульс у Толстого щупает. Рекомендации дает.

Много юмора. Софья Андреевна советует не слушать Левочку: он же сумасшедший, к его нравоучениям уж многие с иронией относятся. Горький самовар в дворцовом дворе налаживает, щепки рубит. Рядом с самоваром статуарный важный дворецкий — чисто Яша, с самоваром и сигарой. А ближе к финалу Чехов поделится с аистом почти последними словами Фирса. И мы услышим в них и самого Хуциева. Все уехали, а их забыли.

Ну и, конечно, фотографирование — любимое занятие Софьи Андреевны. Классики позы принимают — те самые, как на знаменитых фото. Случайная встреча с царем в Харакском парке: Самодержец и прочая, прочая — на отдыхе. Шахматы. Гимнастика. Пролетка. Солнечные часы с артиллерийским боем.

Кульминация. Ярчайший военный эпизод, слепнущие от артиллерийского огня, мертвые, укрытые шинелями…

Он указывал на возможное благо, которое мог бы принести мир, и на огромное зло, которое может случиться, если государство будет продолжать свой антинародный путь, где многие люди находятся вне закона».

Серебряное море. Лунная дорожка. Их голоса растворяются в звездном небе.

«Они уйдут, переходя с одной звезды на другую, мечтая заглянуть в будущее: лет через пятьдесят… сто… двести…
Они надеются, что время будет абсолютно другое…» Главное, чтобы их не забыли, услышали.

«Невечерняя» — фильм и артефакт. И «временная петля», в которой оказывается зритель, погружаясь в воссозданную в мельчайших подробностях эпоху начала ХХ венка. Кажется, из этой петли не смог выбраться и сам Хуциев, оказавшийся в последние десятилетия жизни современником Толстого и Чехова.

Он с таким тщанием подбирал актеров. Должно было быть полное внешнее совпадение, но, в отличие от Эйзенштейна, отказывался от натурщиков. Ему были нужны именно актеры. Перевоплощение. И Владислав Ветров — Чехов, и малоизвестный актер Михаил Пархоменко (из Калуги) — Толстой. Возможно, именно эти мучительные годы работы и превратили их роли в поразительное совпадение с многоцветными характерами — вне хрестоматий. Особенно Толстой: сознание собственной значимости и самоедство, патетика, сметенная иронией, кафедральный серьез и хитрый взгляд сквозь пальцы.

Видно, что картина еще дорабатывается. Есть не совпадающие с общей интонацией кадры (например, слишком «театральные» гуляющие на набережной Ялты), многое будет уточняться в этой кропотливой работе довершения дела мастера.

Наверное, в хуциевской гипотетической версии что-то было бы иначе. Но сохранилось главное — попытка выразить невыразимое. В кадре, словах, вытянутых, словно нитки, из реального прошлого. Сделать зримым само слово оживающих на экране художников и мыслителей. С кем они разговаривают? Друг с другом? Или с нами, барахтающимися в тех же битвах с непримиримой действительностью. Через пласты времени обращаются к нам с помощью посредника, медиума Марлена Хуциева и его сверхчувственных кадров — перемещающих нас сквозь пространство и снег времени… дабы приблизиться к себе.

Комментарии

— Мы встречались с Марленом Мартыновичем, в том числе и в экстремальных ситуациях. Летели, например, в Алма-Ату на фестиваль Евразия. Ночной полет — пять с половиной часов. И что вы думаете, у меня была водка и бумажные стаканчики, я предложил Марлену. Мгновенно он откликнулся. К нам и Петр Тодоровский присоединился. Захватывающая ночь получилась — как одно мгновение.

Когда были в Локарно в 2015-м, где Хуциев получал приз за вклад, он нам показывал полтора часа материала. Я был потрясен: меня заворожили оба: и Толстой, и Чехов, их чрезвычайно существенные разговоры. Я не мог понять, как ему удалось все это снять. А он твердил: «Это все эскизы». Больше всего поразил эпизод «Крымская война». Я спрашиваю: «Вы же не военный человек, а это как хроника давней и вечной войны». Тогда же он рассказал, что денег на этот эпизод не давали, и тогда досъемки провести помог Алишер Усманов, дал деньги Хуциеву.

«Для меня, — говорю я Марлену, — самый ценный диалог об общих человеческих вещах и тревога человечества». Он отвечает, а ты почитай сборник Толстого «Христианство и патриотизм», в какое опасное орудие может быть превращено прекрасное, по сути, чувство привязанности к родине.

И сейчас, когда по инициативе Андрея Хржановского, собравшего и выпустившего книгу, посвященную Марлену, мы решились приступить к восстановлению и монтажу материала, я вспомнил его слова. Друзей Марлена мучило, что уже шесть лет материал лежит бесхозный, у цветоустановщика. Я ему позвонил, он рассказывает: «После смерти Марлена Мартыновича никто не интересовался, вы первый позвонили». Он отдал два диска. И мы с Андреем Натоцинским, режиссером и оператором, начали работу при постоянных консультациях Наума Клеймана.

Первоначальный материал — 3 часа 20 минут останется для исследователей, студентов киношкол. Мы же работали по режиссерскому, литсценарию и экспликации Марлена. Так что 99 процентов фильма — это сам Марлен и его соавтор сценария Игорь Хуциев. Мы трепетно относимся к изначальной основе, «одеваем» картину. Шумы, музыка (есть список произведений, составленный Хуциевым, от Шопена, Шостаковича и Чайковского до Скрябина и Баха).

Я все время пересматриваю материал. И все равно ловлю каждое слово Толстого и Чехова. Хуциев открывает миру, людям, которые читают Шекспира, Чехова, Стейнбека, Толстого… пусть это 10 процентов населения — философию мысли о жизни и смерти, о совести. Об отношении наших гениев к самой страшной язве человечества — противостоянии людей, чреватом неисчислимыми жертвами. Думаю, эти зрители заново откроют для себя трех классиков: Толстого, Чехова и Хуциева. Есть режиссеры модные, для меня Марлен Хуциев — режиссер навсегда.

— На мой взгляд, в этой кропотливой работе было минимальное вторжение в замысел Хуциева, желание сохранять верность им задуманному, старание не искажать ни стиля, ни его мыслей.

Это важно было сделать, потому что монтаж фильма был в большой мере сделан. Марлен Мартынович стоял на пороге завершения картины. Это не тот случай, когда были сняты лишь начало и финал, и предстояло многое доснять-додумать.

Нет, вся концепция была ясна, почти весь игровой материал сделан. Он должен был лишь обрести монтажно-звуковую форму. Это и старались сделать с огромным уважением к Хуциеву Андрей Натоцинский, один из лучших молодых современных режиссеров, великолепно владеющий монтажом, понимающий, что такое музыкальное начало, и художественный руководитель работы замечательный режиссер Али Хамраев. Может быть, привнося какие-то краски, которые, надеюсь, Марлен одобрил бы.

Первый, более чем трехчасовой монтаж, в который Хуциев собрал весь материал, был скорее основой фильма. Там есть повторяющиеся вариации, варианты одних и тех же ситуаций, фраз — для того, чтобы при последующем монтаже — что-то оставить, что-то выбрать.

Мне кажется, что при всем пиетете к Хуциеву и картине Андрей и Али не были рабами материала. Они попытались проявить тенденции, намеченные самим автором.

А поскольку фильм касается генеральных вопросов нашей культуры, основных проблем нашей идентичности — тем важнее эта картина сегодня, когда мы себя теряем, и надо обрести себя заново.

На мой взгляд, получилось размышление зрелого мудрого человека об основных проблемах бытия, жизни, смерти, о преданности своим идеалам и готовности идти дальше, о том, что беспокоит как нерешенные вопросы нашей реальности. Удивительным образом Толстой все время говорит о Боге, о смерти и бессмертии. А Чехов — о жизни, о человеке. И эти два, казалось бы, противоположные, а на самом деле, взаимодополняющие аспекты бытия — одинаково важны, ценны и первостепенны сегодня.