Улыбка Коротича

Коротич был великим главным редактором. Редкий талант. Великих писателей или, скажем, поэтов значительно больше.

За все послевоенное время — до 1986 года, когда в «Огоньке» появился Коротич, в этом ряду можно назвать, пожалуй, лишь Твардовского, главного редактора «Нового мира». Были и другие редактора — профессиональные, мастеровитые, крепкие, крутые, поставившие свое издание на «твердые рельсы» (приходит в голову очень сложная и очень противоречивая фигура Чаковского, редактора «Литгазеты») — но великих, кроме «Трифоныча», как называет его ласково Солженицын в книге «Бодался теленок с дубом», — пожалуй, нет, не было.

Да и сам он, конечно, тоже так не думал. Хотя, впрочем, тень Твардовского над ним наверняка витала. И судьбу «Трифоныча» — надо сказать, весьма трагическую — он на себя наверняка примерял.

Примерял на себя и саму ситуацию тех 60-х, прежде всего — «окно возможностей», редакторскую смелость, за которую не накажут (по крайней мере, сразу), «высочайший мандат» на критику и на резкость, опору на те силы, те идеи, которые оставались загнанными вглубь, зажатыми почти до предсмертного хрипа удушающими, «мягкими» брежневскими репрессиями — еще с тех, новомировских времен.

Короче говоря, примерял на себя традицию Твардовского.

«Либеральный» журнал в очень нелиберальной стране.

Впрочем, и с Твардовским было не все так просто. Об этом пишет Солженицын в «Теленке» — пишет пристрастно, подробно, любовно и в то же время довольно резко. «Трифоныч» для него был во многом анахронизмом: презирал и не понимал самизидат, и поначалу боялся его, играл в азартные игры с начальством и гордился этим своим умением, признавал только «проверенные», официальные, то есть пропущенные через цензуру тексты, был депутатом и кандидатом в члены ЦК, ненавидел эмигрантских «шакалов», трудно расставался со своей верой в Сталина.

Не все так просто было и с Коротичем — боялся публиковать эмигрантов в своем журнале, играл в азартные игры с начальством и гордился этим, много чего тормозил, по крайней мере, поначалу (потом пропускал), и чутко следил за настроением и курсом партийного руководства.

…И все же степень свободы была уже другой.

То, что позволяли Коротичу — Твардовскому бы не позволили никогда. 

Но сам по себе «системный либерализм», который Солженицын разбирает по деталям, по клеточкам (так же как, скажем, Феликс Светов в своей книге мемуаров), — явление не такое простое.

Да, самиздат перехлестнул, затмил смелость «Нового мира», но без «Нового мира» само либеральное умонастроение интеллигенции, огромная литература самиздата, да и сами диссиденты — были бы невозможны.

То же и с «Огоньком» Коротича — политические идеи, политическая риторика и, я бы сказал, политическая поэзия, выплеснувшаяся в конце 80-х в уличные митинги, в листовки и плакаты, в речи депутатов с трибуны Кремлевского Дворца съездов, и всех республиканских трибун, в конце концов, в газетные тексты — уже значительно превосходили смелость «Огонька». Но без «Огонька» эти новые неформалы от политики тоже были бы попросту невозможны.

…Как же это все получилось?

Говоря о реформах Егора Гайдара, экономист Евгений Григорьевич Ясин употребил однажды такое выражение: «Гайдар развязал главные узлы, и потом уже все пошло значительно проще».

Узлы эти: понятное дело, либерализация цен, свободная торговля и так далее (в эпоху Коротича в «Огоньке» об этом могли еще только мечтать).

Но ведь и у общества, у языка, на котором общество говорит, тоже есть эти «узлы», которые нужно сначала развязать. А потом уже «само пойдет».

Первой такой публикацией, по мнению многих, были стихи Николая Гумилева с предисловием Владимира Енишерлова, первый короткий очерк о его жизни. Это еще 1986 год.

Среди списка «огоньковских бомб» есть, конечно, свои фавориты 1987‒1989 годов. Это и интервью с вдовой Бухарина Анной Лариной — в нем «буржуазный оппортунист», «троцкист», «немецкий шпион», «бешеная собака мирового империализма» (по мнению сталинских прокуроров и советских газет) — вдруг предстал живым человеком, безмерно страдающим и честным, а не сухой строчкой в школьном учебнике.

Это и «Ждановская жидкость» Юрия Карякина, где на примере А.А. Жданова, автора и вдохновителя партийного «постановления» 1946 года, вычеркнувшего из литературы на 20 лет Ахматову и Зощенко, автор показал, как работает гремучая смесь лжи, навета, ненависти, обрушенной с высокой трибуны, и как она отзывается потом в культуре и истории.

Это авторская рубрика Виталия Шенталинского, где он — благодаря раскрывшимся архивам КГБ — воспроизводил дословно телефонные разговоры Сталина с Булгаковым и Пастернаком, искал «вещественные доказательства» того, как ломал вождь судьбы Ахматовой, Мандельштама и многих других.

Не сразу, но постепенно, от номера к номеру, возникало ощущение потока, который обладает своим собственным инерционным движением, внутренней силой, и его, этот поток, уже не остановить. Он несет себя сам. Читатель (встав пораньше и взволнованно отстояв целую очередь к газетному киоску) всегда жадно листал «Огонек» в поисках главной статьи.

Конечно,

Мне лично многие люди говорили, что в те годы, после чтения статей в «Огоньке» (и «Архипелага ГУЛАГ», добавляли они) — у них просто почва зашаталась под ногами. Мир перевернулся.

И дело ведь было не в том, что «Огонек» реабилитировал Бухарина, да, Бухарин был «прогрессивный вождь», коммунист, большевик, — нет, в этой статье берет начало тема «открытых процессов». Открытые процессы — одна из самых позорных страниц нашей истории. Кровавые собаки, фашисты, уничтожить, расстрелять — под этим подписывался весь цвет советской литературы. Все, так сказать, сливки общества. От этого невозможно было отмахнуться. Но «Огонек» в каждом номере открывал эти страшные страницы. За «делом врачей» следовало «дело генетиков», «комсомольское дело», «ленинградское дело», ну и так далее.

И это было не просто «открытие архивов». Эта была куда более значимая вещь: «от нас», то есть от общества, от страны, скрывали правду — а значит, было что скрывать. Значит, это был глобальный, тотальный обман народа. А обман народа — это преступление. А за преступление надо платить. 

Так зарождалась идея о тотальном очищении. О том, что эта система не может больше существовать в режиме умолчания.

Я считаю, что статьи в «Огоньке» во многом закрыли советский проект, советскую эпоху — и они же открыли новый, причем я имею в виду отнюдь не демократию и рыночную экономику, судьба которых по-прежнему под вопросом, нет — в статьях об обществе «Память», о «державниках» и «патриотах» в литературе, журнал открыл ту новую силу, которая сейчас развернулась в полную мощь, и заняла главенствующие позиции. А тогда все эти Прохановы и Распутины (при всем уважении к таланту последнего) казались пережитком прошлого. А оказались они — пережитком будущего.

Знал ли Коротич (и, кстати, знал ли Горбачев?), что дело зайдет так далеко, когда развязывался тот самый «первый узел»? Не знал, конечно. Но мне кажется, интуиция ему подсказывала — если этот узел развязать, сами собой развяжутся и другие узлы, сами придут тексты, авторы, темы, идеи, то есть поток понесет его сам.

И он имел смелость отдаться этому потоку, вот что главное.

…«Великий редактор» — далеко не всегда значит «великий человек». У Твардовского, например, были тяжелые запои, подозрительность и истерики, приступы малодушия. У Коротича было что-то другое — он был человеком невероятно артистичным, но ускользающим. Трудно соизмерять масштабы, мерить рулеткой моральные качества. Я соизмеряю только сами издания.

Они были ключевыми каждый в своей эпохе — «Новый мир» и «Огонек».

…Я работал с Виталием Алексеевичем всего девять месяцев. Пришел в январе 1991 года. Было очень страшно садиться в то кресло, которое занимал до меня Олег Хлебников. Один из создателей того коротичевского «Огонька». Ведь журнал, разумеется, не сводился лишь к публикациям о Большом терроре. Были стихи и проза (Татьяна Толстая, Вячеслав Пьецух, Евгений Попов, Виктор Ерофеев, практически впервые открытые «Огоньком» для читателя). Были «Любера» Володи Яковлева, репортажи Артема Боровика из Афганистана и потом из американской армии. Были очень глубокие статьи об экономике Юрия Черниченко и Николая Шмелева. Был потрясающий отдел искусства под руководством Владимира Чернова, со статьями о современной культуре, культуре неформалов и вообще «новых форм», как говорил Треплев в «Чайке». Вот Володя отвечал в журнале за «новые формы». Фельетоны Аллы Боссарт*: наплачешься и обхохочешься. Наконец, были публикации, за которые Коротича буквально хотели распять — хотел распять генералитет, партаппарат, ветераны, «афганцы», господи, да кто только не хотел — самый яркий пример: «узбекское дело» Гдляна и Иванова со всей последующей выволочкой Коротича на высокой партийной трибуне. Боевая борьба двух Ивановых — Татьяны и Натальи — с писателями-почвенниками, «патриотами и заединщиками», как их называли, ну и так далее.

Всю эту редакцию, всю эту систему рубрик и материалов, кстати, создавал вместе с Коротичем его первый заместитель Лев Гущин, на которого потом Коротич смертельно обиделся.

…В общем, это был целый мир. Вчитываться в этот мир, погружаться в него, следить за ним было намного интересней, чем смотреть сегодня даже самый интригующий сериал.

Вот где была интрига так интрига. 

И поэтому-то мне было страшно приходить в «Огонек», в свой кабинет, и разговаривать с Коротичем. Слишком велика была слава журнала. Но я старался.

…Один из опытных членов редколлегии посоветовал мне:

— Слушай, Коротич приходит на работу в 10 утра, когда еще никого нет, и бьется в запертые двери, как раненый зверь. Если хочешь установить контакт — тоже приходи прямо в 10 и иди к нему советоваться, по любому поводу.

Я приходил в 10 (ни до, ни после никогда этого не делал), брал со стола статью, подборку стихов, прозу — и шел советоваться.

Постепенно Коротич ко мне привык, хотя примерно к пятому разу глядел на меня уже немного испуганно, но, наверное, понял, что я не интриган и не пытаюсь извлечь какую-то свою личную выгоду. Это было для него одним из важных критериев.

И постепенно я понял: это был, несмотря на свое вечное «ускользание», — открытый редактор, так сказать, редактор на миру. Очень зависимый — в хорошем смысле этого слова — от коллектива. Не стоящий над ним. Не делающий из своего кабинета неприступную крепость.

Ответственный секретарь «Огонька» Владимир Глотов вспоминал, например, что все самые важные вопросы решались тогда не в закрытых кабинетах — а прямо в коридоре. Коротич выходил с гранками в руках — и все шли за ним. «Как сомнамбулы, — пишет он, — мы часами ходили по этому коридору взад и вперед. Останавливались, спорили, тут же, буквально на стенке, вносилась правка».

Но, увы, я пришел в «Огонек» в тяжелый для Коротича момент. Только что отбушевал тяжелый конфликт внутри редколлегии, с выяснениями отношений, взаимными обвинениями и даже массовыми увольнениями. Кто сумел поссорить редакцию, сплести эту интригу — остается только догадываться, залезать в детали сейчас не хочу, да и не могу, все это было до меня.

Коротич тогда начал преподавать в Америке, его частенько не было на месте. Не было его на месте и в тот момент, когда в 19 августа 1991 года танки вошли в Москву. Он порадовался, причем публично, что не попал в «замес», как теперь говорят, не арестован и не должен видеть, как уничтожают и закрывают его детище, его журнал. А он, опытный волк, имевший в свое время историю отношений с КГБ, ни в первом, ни во втором ничуть не сомневался.

Гущин же в этот момент из-за границы сразу вернулся.

В сентябре 1991 года мы провели собрание, на котором было зачитано длинное письмо Коротича с отречением. Он призывал редакцию делать ставку на молодых. Это тогда было общепринятое понятие — придут молодые и разберутся.

Голосовали практически единогласно, против был всего один человек — Илья Мильштейн.

Потом Коротич приехал в Москву, был даже прощальный дружеский ужин с редколлегией, теплые слова. А потом прошло еще время, и Коротич изменил свое понимание происшедшего. Возникли идеи о заговоре, о том, что его подставили, возникло много несправедливых, на мой взгляд, слов о коллегах, с которыми он очень долго работал и которым многим обязан.

Но это уже другая история.

Эти пять лет в «Огоньке» были настолько яркими, я бы сказал, возвышенными, летящими, что вся его жизнь делится на две неравных части — в «Огоньке» и вне его.

Его киевский период, жизнь молодого талантливого поэта, писавшего на украинском языке, автора пророческой песни «Переведи меня через Майдан», редактора киевского журнала «Иностранная литература», дружившего с украинской интеллигенцией и диссидентами, имевшего потом большие неприятности с КГБ.

Потом другой период — «борьба за мир», поездки за границу, брошюры о ядерной угрозе и крылатых ракетах, а также об американском империализме, как без этого. Многие задавались этим вопросом — откуда же он взялся? Как сохранил в себе эту внутреннюю смелость? И почему выбрали именно его?

А вот так и выбрали. Помог случай: по просьбе Александра Николаевича Яковлева, который был тогда послом в Канаде, он во время очередной своей зарубежной командировки (уже в 1980-е годы, когда был прощен и стал страстным борцом за мир) написал докладную записку о языке советской внешнеполитической пропаганды, о том, как следует строить новый имидж советского руководства и его политики на Западе. 

Записка настолько понравилась Яковлеву, что он Коротича запомнил и внес его в какой-то свой особый блокнот. 

Случайность. Но ничего случайного в мире нет.

Так было нужно.

Потом стали спрашивать — а он вообще жив?

А он был жив, он писал мемуары, издавал и переиздавал их, осмыслял прошедшее, сводил счеты, подводил итоги, но и не только — была совместная газета с Дмитрием Гордоном* в Киеве, были и другие киевские проекты.

Но это было лишь длинное послесловие, довольно печальное в самом конце — полное одиночество, тяжелая болезнь жены. Дача.

Пять лет, которые он провел в редакторском кресле на Бумажном проезде, где располагался «Огонек», были его главной жизнью. И главной славой, конечно. Непросто это, я думаю, — когда вот так.

Считается, что после ухода Коротича «Огонек» умер. 

Это, конечно, неправда. После Коротича было три или даже четыре разных журнала. Сначала при Гущине мы делали журнал по тем же лекалам конца 80-х, в «Огоньке» печатались такие авторы, как Валерия Новодворская (которой при Коротиче не было), Илья Мильштейн, Андрей Колесников*, Дмитрий Быков*, Георгий Целмс, Владимир Чернов и многие другие, так сказать, классики и современники.

Были и новые «бомбы», жаль, что в реальности 90-х эти глухие разрывы на наших страницах доходили уже не до всех — читатель как будто заткнул уши.

Потом едва ли не первым в стране «Огонек» пытался освоить нишу делового информационного еженедельника. Заметки стали короткие и спрессованные, а фотографии яркие и цветные. И ты получал из «Огонька» полную информацию о том, что наполнило эту неделю, — события, люди, в общем, все.

Потом был «Огонек» Чернова, еще одного питомца Коротича, потом наступила эра Виктора Лошака — и если при Чернове журнал был по-хорошему непричесанный, фантазийный и даже буйный, то при Лошаке — точно-взвешенный и корректный.

Ну, собственно, по этой причине он и закончился. Не вписавшись в эту новую жизнь.

…Я же думаю, что уход Коротича был абсолютно закономерен, это был правильный уход. Я совершенно не представляю его в новой экономической реальности, с новыми ценами, с зависимостью от рекламы, пытающегося побороть проблемы с розницей. Это был человек целиком из горбачевской эпохи. Он был рожден эрой Горбачева.

И вместе с ее окончанием логично ушел из журнала и он сам.

Я часто вспоминаю ту редакцию. Она была исключительно старомодной. Не было, разумеется, никаких компьютеров, техреды длинными ножницами вырезали, а потом выклеивали каждый разворот, грохотало в шесть рук машбюро, корректоры вычитывали «синьки», художники тушью и красками рисовали большие иллюстрации, фотографы проявляли снимки в лаборатории, в жутко неудобном здании без кондиционеров на Бумажном летом было адски жарко, а зимой дико холодно. В актовом зале, где проходили летучки и где я слушал таких людей, «делавших доклад», как Новодворская, Синявский и Розанова, Мамонов, Леша Дидуров, так вот, в этом зале, когда я пришел в «Огонек», еще висел портрет Ленина.

Но при этом было ощущение, что во всем этом старомодном, слегка пыльном великолепии рождается нечто неслыханно новое. Абсолютно небывалое. То, от чего даже немного кружится голова.

Иногда мне снятся эти кабинеты. Эти коридоры.

И особенно кабинет главного. Длинный стол, за которым собирается редакционный народ. Куча рукописей.

И его кресло. За которым сидит Коротич и улыбается своей вечной улыбкой Чеширского кота. 

Улыбка есть, а кота уже нет.

* Признаны Минюстом «иноагентами».