«И мне же моя же нога угрожала»

Весной 2022 года на стене подземного перехода возле моего дома в Тбилиси появилась надпись угрожающего содержания в отношении русских и их политического руководства. Мы тогда только-только переехали из Москвы, и некоторые фразы я воспринимал на свой счет: «Смерть Феде Отрощенко». Почти каждый день, поднимаясь и спускаясь в метро, я читал именно это. Со временем надпись затерли, но по всему городу стены по-прежнему говорили «Russians go home» и т.д.

Осенью, когда [частичная] мобилизация обрушилась волной на Верхний Ларс, приезжающие россияне стучались в квартиры и просили ночлега, всюду была сплошная русская речь, и уезжавшие не знали, ни какая валюта в Грузии в ходу, ни на каком языке здесь лучше говорить, ни как и что делать. Словом, Тбилиси окутал русскоговорящий хаос, принеся аборигенам, например, такие малоприятные радости, как аренда квартиры по ценам Москвы. Город жужжал, как пчелиный улей: страх, ненависть, обида, смятение стали проступать новыми и новыми надписями по стенам, буквально напитываясь агрессией. 

В октябре несколько медиа и каналов сообщили, что значительную часть надписей «Russians go home», заполонивших за этот месяц город, сделал россиянин. Я помню, какой это произвело сильный эффект на меня: все стали шутить про унтер-офицерскую вдову, которая сама себя высекла, — со смехом пришло облегчение. Почему-то,

Есть такое эмигрантское упражнение от скуки: мысленно бродить по родным местам. Например, я могу пройтись по своей школе или по квартире в Беляеве, где я вырос. В моей комнате двухъярусная кровать: на нижнем этаже спал я, на верхнем — старший брат. Если лечь на мою и посмотреть наверх, то на матрасе брата будет написано: «Федя, Федя, Федя, Федя…» Почему-то детям свойственно везде выводить свое имя. Даже фломастером на матрасе старшего брата. Я ножиком писал по обоям, карандашом выводил под столом. Возможно, те, кто не пережил такого в детстве, потом пишут «Оля + Коля = любовь» или «Сеня был здесь» где-нибудь на вершине скалы. А может быть, те, кто особенно увлекся, потом придумывают никнеймы и рисуют граффити по городу. Через авторство мы присваиваем не только текст, но можем присвоить кровать, стол, стену или забор вдоль железнодорожных путей — каждому свое.

И наоборот — можно лишить имени, присвоив таким образом себе человека, как это сделано в тюрьме или психиатрической больнице. Авторское название, которое придумал Солженицын, было «Щ-854. Один день одного зэка». Но редакция «Нового мира» поставила новый заголовок — «Один день Ивана Денисовича», что делает зэка человеком, личностью, не только с именем, но и с историей — Денисович. 

Имя может давать возможность, отнимать ее, подвергать риску или создавать безопасный щит. Сто лет назад, когда страна неожиданно для себя самой поделилась на правильных и неправильных, на своих, врагов и попутчиков, люди массово пошли менять свои имена и фамилии, чтобы скрыть от окружающих семейную память, собственную историю. Николай Олейников в шуточном стихотворении «Перемена фамилии» (1934 год) обыгрывает этот сюжет: лирический герой отправляется в контору «Известий», чтобы сменить имя и фамилию Александр Козлов на Никандра Орлова («Собака при виде меня не залает, / А только замашет хвостом, / И в жакте меня обласкает / Сердитый подлец управдом…»). Но, вернувшись домой, он обнаруживает, что на нем чужой пиджак, на подносе чужая посуда, а в зеркале отразилось чужое лицо.

Я крикнуть хотел — и не крикнул.
Заплакать хотел — и не смог.
«Привыкну, — сказал я, — привыкну!» —
Однако привыкнуть не мог.

Меня окружали привычные вещи,
И все их значения были зловещи.
Тоска мое сердце сжимала,
И мне же моя же нога угрожала.

Я шутки шутил! Оказалось,
Нельзя было этим шутить.
Сознанье мое разрывалось,
И мне не хотелося жить.

Я черного яду купил в магазине,
В карман положил пузырек.
Я вышел оттуда шатаясь,
Ко лбу прижимая платок.

С последним коротким сигналом
Пробьет мой двенадцатый час.
Орлова не стало. Козлова не стало.
Друзья, помолитесь за нас!

Сам Николай Олейников, сын донского казака, бесконечно путал следы в своей собственной биографии, скрывался за бесконечным количеством масок и псевдонимов: Макар Свирепый, Николай Макаров, Сергей Кравцов, Н. Техноруков, Мавзолеев-Каменский, Петр Близорукий. Одна из первых исследовательниц группы ОБЭРИУ — Анна Герасимова (тоже, кстати, известная под псевдонимом — Умка) писала о разысканиях в жизни Олейникова: «Я испытываю неловкость, сравнивая даты и находя в них расхождения, когда речь идет о мучениях и гибели достойного человека. Нельзя, однако, не отметить, что эти расхождения вполне отвечают раздвоению «автора-персонажа», «пародической личности», чья жизнь не плавный процесс, а дискретное мерцание, постоянное протейское превращение, «так что непонятно уже, о ком идет речь» (Д. Хармс). Личность такого типа существовала во все времена, но тоталитарная социальная ситуация привносит в ее существование особую опасность: быть одной ногой «за», а другой «против» в этих условиях дело беспощадно наказуемое».

Иногда за несоответствие ожиданиям можно расплатиться укором, а можно и свободой.

Многие сегодня не могут публиковаться под собственными именами, боясь преследований и репрессий. Российское интернет-пространство — и без того полное аккаунтов умерших людей, ботов, интернет-фольклора, не имеющего авторства, и т.д. — вдруг обретает новых обитателей: тех, кто, может быть, и хотел бы подписаться собственным именем, тем самым присовокупить к тексту собственную историю, а к себе — текст, но не может.

Возможно, когда-то, когда закончатся боевые действия, пелена псевдонимов слетит с экранов наших телефонов и компьютеров, и мы увидим, что эти безликие, бестелесные авторы медиа, телеграм-каналов, книг, музыки… чего угодно — всё это близкие нам, знакомые, реальные, живые люди. Никандры Орловы, Клавы Синие и бог знает кто еще вдруг обретут тела, голоса, интонации и выражения лиц.

Слово «автор» происходит от латинского auctor. Его сложно перевести одним словом на современный русский, но можно сказать, что античный автор находится в позиции почти божественной: автор основывает города, вводит новые законы. В греческом языке такого не было. Там был просто «производитель», а «автор» по происхождению — однокоренное слово с «авторитетом». 

Сергей Сергеевич Аверинцев писал об этом: «Auctor («автор») — nomen agentis, т.е. обозначение субъекта действия; auctoritas («авторитет») — обозначение некоего свойства этого субъекта. Само действие обозначается глаголом augeo, одним из, говоря по-гетевски, «Urworte» («первоглаголов») латинского языка, необычайную густоту смысла которых возможно лишь с неполнотой передать в словарной статье. 

Аugео — действие, присущее в первую очередь богам как источникам космической инициативы: «приумножаю», «содействую», но также и просто «учиняю» — привожу нечто в бытие или же увеличиваю весомость, объем или потенцию уже существующего. «Augustus», «август», самодержец в императорском Риме, — это человек, испытавший на себе подобное действие богов и ставший в результате более чем человеком и более чем гражданином. 

Но человек и гражданин, при условии своей полноправности, также может быть субъектом этого действия. Ему дано «умножить» силу некоего сообщения, поручившись за него своим именем. Он способен нечто «учинить» и «учредить»: например, воздвигнуть святилище, основать город, предложить закон, который в случае принятия его гражданской общиной будет носить имя предложившего. Во всех перечисленных случаях гражданин выступает как auctor; им практикуема и пускаема в ход auctoritas». 

Изначально филология занималась тем, что рассматривала текст внутри авторской биографии: с ним было то и это, поэтому он написал так и эдак. А в начале прошлого века появляется идея, что можно рассматривать текст вне автора. Одним из первых об этом писал Осип Брик, филолог, муж возлюбленной Маяковского — Лили Брик: «Социальная роль поэта не может быть понята из анализа его индивидуальных качеств и навыков. Необходимо массовое изучение приемов поэтического ремесла, их отличия от смежных областей человеческого труда, законы их исторического развития. Пушкин не создатель школы, а только ее глава. Не будь Пушкина, «Евгений Онегин» все равно был бы написан. Америка была бы открыта и без Колумба». С годами эта идея будет только набирать популярность, а французские философы 1960-х доведут ее до предела. Сначала Ролан Барт, а потом и Мишель Фуко напишут о смерти автора. 

Часто словосочетание «смерть автора» воспринимают слишком буквально: автор умер, он нам больше не нужен, читаю так, как хочу сам. Но речь тут не столько про интерпретацию, сколько про перемену функции автора в коммуникации автора и читателя. Например, раньше люди покупали кассеты и диски, чтобы послушать музыку, — они знали или узнавали автора. Теперь ты заходишь на стриминговый сервис — «Яндекс Музыка», Spotify или что-то еще — надеваешь наушники и включаешь рекомендации приложения для тебя. Не видишь ни альбома, ни исполнителя — его имя, по сути, вытеснено за рамки произведения. Как если бы имя автора романа писалось мелким шрифтом на последней странице после указания тиража. 

Со времени античности авторство во многом потеряло авторитетность. Часто важнее просто написать «Федя, Федя, Федя, Федя…» или «Сеня был здесь», то есть иногда имя перекрывает написанное. Сегодня, когда страна стала одним большим анонимным голосом, где авторы скрыты за псевдонимами, но не перестают писать, говорить и спорить, это дает возможность реабилитировать слова, потерявшие цену. Дает возможность восстановить авторитет без авторства. И в безымянном потоке слов мы можем, наконец, расслышать их значение. 

Федор Отрощенко