Вместо «Хроники времен культа личности» — «Хроника городской жизни Германии рубежа 20–30-х гг. ХХ столетия». Первое — подзаголовок «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург, а второе — то, как подписали его на стенде чистопрудной фотовыставки, посвященном легендарному спектаклю Галины Волчек. Подписали — и довольно быстро сняли, потому что возмутилась общественность. Понятно, что это, скорее всего, тот редкий случай, когда искусство не попало под цензуру, а просто не слишком начитанный автор стенда перепутал спектакль с другим легендарным — «Тремя товарищами». Но даже если так — оговорка в прямом смысле по Фрейду.
Плакат об одном из главных спектаклей театра «Современник» — «Крутом маршруте» — с ошибкой «по Фрейду»
«Крутой маршрут» шел в Современнике тридцать лет: репетировать его начали еще до того, как была полностью опубликована книга, в 1989 году. Родился в перестройку, пережил девяностые, дожил до «Крымнаша», потерпел еще пять лет и закрылся вместе со смертью своего режиссера, Галины Волчек.
Закрылся, скорее всего, по рациональным причинам, и все-таки сложно не увидеть в этом символизма: это раньше на историю репрессированных узников ГУЛАГа можно было спокойно смотреть из зала, это раньше он был фактом исторической биографии. А когда время потекло назад, когда история постепенно перестала быть историей и стала современностью, спектакль с подмостков сошел — и опять стал не художественной, а фактической реальностью.
А если бы он шел сегодня, то тоже продержался бы недолго: слишком много в исходном гинзбургском тексте того, что запрещено сегодняшними российскими законами.
Ошибку исправили: плакат снят. Фото: соцсети
Включая, например, те параллели, которые делают ошибку на стенде фотовыставки не такой уж нелепой: прошедшая через все допросные, одиночки, битком набитые камеры, этапы и лагеря Гинзбург прямым текстом и по многу раз сравнивает то, что сейчас вслух сравнивать нельзя.
Этот текст вряд ли нуждается в пересказе — и все-таки, раз некоторые авторы афиш успели его забыть, напомню в общих чертах, о чем книга. По сути, это женский вариант «Архипелага ГУЛАГ» — мемуары репрессированой в 1937 году лагерницы о том, как устроены круги ада под названием российская (тогда еще советская, но серьезных реформ она с тех пор не претерпела) тюрьма.
За три года до ареста, в 1934-м, когда убили Кирова, Гинзбург была самой обычной и абсолютно добропорядочной советской гражданкой: преподавательница, журналистка в небольшой газете, жена, мать троих детей, верный член партии — в общем, образцовая, хоть пиши с нее плакат.
И в этом ее образе, описанном на первых страницах, — особенный драматизм: позже, когда она окажется в застенках, выяснится, что камеры забиты точно такими же правоверными комсомолками, домохозяйками, учительницами, которые изо всех сил служили идеалам партии, пока эти идеалы не проехались по ним самим.
Впрочем, многие продолжили служить даже после этого: Гинзбург описывает очень показательную сцену из жизни сокамерницы, которая безумно любила своего мужа, но когда вломившиеся в квартиру энкавэдэшники объявили ей, что он — враг народа, женщина не потребовала даже доказательств:
Она патетически воскликнула:
— Так он лгал мне? Так он все-таки шел против партии?
Неопределенно усмехнувшись, оперативники буркнули:
— Бельишко ему соберите…
Она отказалась сделать это для «врага партии». Когда Донцов подошел к кроватке спящего сына, чтобы проститься с ребенком, она загородила кроватку:
— У моего сына нет отца.
Потом бросилась пожимать оперативникам руки и клясться им, что сын будет воспитан в преданности партии.
Снимок Евгении Гинзбург со старшим сыном в книге «Крутой маршрут». Фото: соцсети
Намного позже Гинзбург, уже многое понявшая про советскую действительность, осенит: «Но если все изменили одному, то не проще ли думать, что он изменил всем?» Но сокамерницы от этой высказанной вслух мысли только шарахнутся.
Но это все потом — а пока вокруг идеальной комсомолки Жени тоже начинает сужаться кольцо: сначала одного знакомого профессора арестовывают и обвиняют в «троцкизме», потом другого, потом ее саму начинают вызывать на допросы — пока как свидетеля. Когда на этих допросах ей начинают объяснять, что знакомый профессор — на самом деле враг народа, иноагент и экстремист, Гинзбург отказывается подписывать составленные за нее показания: она-то лично ни о каком профессорском шпионаже ничего не знала, а как можно подписать то, чего не знаешь? Следователь начинает истерически хохотать.
В итоге Гинзбург оказывается виновата в том, что сейчас по УК РФ называется «Несообщением о преступлении» (теперь это статья 205.6):
Актрисы Марина Неелова в роли Евгении Семеновны (в центре) и Лия Ахеджакова в роли Зины в спектакле «Крутой маршрут» театра «Современник». Фото: Александр Куров / ТАСС
Через несколько дней после ареста Эльвова в редакции «Красной Татарии» состоялось партийное собрание, на котором мне впервые были предъявлены обвинения в том, чего я НЕ делала.
Оказывается, я НЕ разоблачила троцкистского контрабандиста Эльвова. Я НЕ выступила с уничтожающей рецензией на сборник материалов по истории Татарии, вышедший под его редакцией, а даже приняла в нем участие. (Моя статья, относившаяся к началу XIX века, при этом совершенно не критиковалась.) Я ни разу НЕ выступала против него на собраниях.
— Вы должны были сигнализировать, что это неправильно. Для этого вам и дано высшее образование и ученое звание.
— А разве уже доказано, что он троцкист?
Последний наивный вопрос вызвал взрыв священного негодования.
— Но ведь он арестован! Неужели вы думаете, что кого-нибудь арестовывают, если нет точных данных?
На всю жизнь я запомнила все детали этого собрания, замечательного для меня тем, что на нем я впервые столкнулась с тем нарушением логики и здравого смысла, которому я не уставала удивляться в течение всех последующих 20 с лишним лет, до самого XX съезда партии или, по крайней мере, до сентябрьского Пленума 1953 года.
Способность удивляться — это, может быть, тот или один из тех якорей, за которые Гинзбург держалась все время своего заключения и которые в итоге ее спасли. Перед арестом зашедший последний раз в гости Эльвов сказал ей: «Вы не понимаете происходящих событий. Вам будет очень трудно». И она, как и все ее сокамерницы, которых она встретила потом на своем крутом маршруте, действительно не понимала простейших вещей: она не понимала, как можно взять и посадить абсолютно невиновного человека или того, кто рассказал на кухне неудачный анекдот, приговорить к десяти годам заключения.
Не понимала, как можно пытать человека, как можно его унижать и убивать, как в человеке может быть столько животного. Никто не понимал — но, в отличие от остальных, она ко всему этому так и не привыкла.
А не привыкнув, так и не признала вины и ничего не подписала. И все, что по мере прохождения кругов ада осталось у нее неотнятым, — была чистая совесть. Как оказалось, ее для выживания было достаточно.
В конце концов редакцию газеты, в которой она работала, признали террористической организацией, а ее саму обвинили по не менее террористической статье 58 (пункты 8 и 11: «Групповой террор. Страшные статьи. И вас предают военному суду»).
Сейчас то же самое обвинение содержится в уже упомянутой статье 205 УК РФ — и то, как выстраивается обвинение по ней, почти дословно описано как раз в книге Гинзбург. Ее приговорили к 10 годам тюремного заключения с поражением в правах на пять лет и с конфискацией имущества.
Остальная часть ее книги — карта того, как она этот маршрут проходила: через Бутырку, тюрьму в Ярославле, Колыму — к реабилитации и освобождению после смерти Сталина.
Подробнейшее описание пути по Дантовским кругам ада к месту назначения — девятому кругу предателей (в данном случае — «предателей родины»). И название книги, и количество прямых упоминаний слова «ад» в тексте, и первый авторский подзаголовок, который в итоге заменили (сегодня, если его процитировать, могут обвинить в пропаганде сатанизма), не дают сомневаться, что свои мемуары Гинзбург строила именно с оглядкой на «Божественную комедию». Характерно, что и один из лагерных романов Солженицына называется «В круге первом» — с оглядкой туда же. Хотя ничего удивительного: и то, и другое — всего лишь установление флажка на карте, констатация географического факта.
А спектакль «Крутой маршрут» — не девяностых, правда, годов, но тот самый, волчковский, с Нееловой и Ахеджаковой — записан и лежит в интернете, поэтому посмотреть его и убедиться, что он не имеет отношения к Германии тридцатых годов, можно в любой момент.
Там есть сцена: в переполненную женскую камеру врываются оперативники и вызывают из толпы одну — Мясникову. Из-за спин выходит старая-старая женщина с абсолютно детским, растерянным лицом, медленно проходит мимо сокамерниц и уходит в луч света, закрываемая широкими спинами конвоиров, — и становится очевидно, что больше не вернется.
Этот эпизод играла сокамерница Евгении Гинзбург, Паулина Степановна Мясникова, проведшая в тюрьмах и ссылках 24 года из своих почти 102. Вряд ли возможно представить, что чувствовала она, раз за разом выходя на сцену в роли, которую играла четверть реальной жизни.
И все-таки по ее детскому лицу — особенно на поклонах — видно: реальность спектакля для нее явно была трудно отделима от реальности жизненной.
Точно такое же, детски-растерянное, лицо было в спектакле еще только у одной героини — у Лии Ахеджаковой, которую позже стерли со всех российских афиш, исключили из всех постановок и даже предлагали заблюрить в фильмах. И все это только за отказ договариваться с совестью и подписывать то, во что она не верит.
Галина Волчек. Фото: Владимир Яцина / ТАСС
Закончить позволю себе притчей — не имеющей отношения ни к тексту, ни к спектаклю. Примерно за неделю до того самого февраля 2022 года Дмитрий Быков* читал лекцию о «Божественной комедии».
После лекции я задала ему вопрос, который когда-то задал мне самой на журфаковском экзамене преподаватель: какой для вас круг ада самый страшный?
— Последний, где предатели. Не люблю предателей, — не задумываясь, сказал Быков.
— А для меня, — говорю, — тот, который перед лимбом, перед входом в ад. Где души тех, для кого не все так однозначно. Невыносимо вечность сидеть и осознавать, что ты настолько ничего в жизни не сделал, что даже в ад пускать не за что.
Спустя почти четыре года Минюст и Росфинмониторинг старательно — хотя, к счастью, заочно — заталкивают Дмитрия Быкова в девятый круг, называя предателем Родины, «иноагентом», террористом и экстремистом и судя военным судом. А журналисты — бывшая четвертая власть — стали самым или одним из самых бесправных сословий, с трудом способным хоть на что-то повлиять. Повторяемость истории перестала быть метафорой, и мы опять вынуждены проходить крутой маршрут по кругам ада, описанный Гинзбург.
Правда, у Данте, на которого она оглядывалась, было написано еще две части «комедии»: чистилище и рай. Жаль, что до них редко кто дочитывает.
<…>
Нет, это был действительно день сюрпризов! На его месте моя многолетняя подруга Наля Козлова. Ей я тоже в свое время помогла устроиться в редакции, и тоже в моем отделе. В студенческие годы мы были всегда вместе. Шутливое прозвище вечно что-то сочинявшей и писавшей Нальки было — Наташа Козлете. Сколько зачетов и экзаменов подготовлено вместе, сколько стихов вместе прочитано, сколько доверено друг другу «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»! И вот она тоже, вслед за Володей Дьяконовым, пришла сюда, чтобы помочь моим палачам.
<…> Сейчас лейтенант Бикчентаев вполне доволен. Ему не приходится так нервничать, как со слабовольным слезливым Дьяконовым. Свидетельница, привыкшая к газетной работе, дает такие четкие формулировки, что Бикчентаеву остается только бодро и торопливо скрипеть пером.
Вот она уже подтверждает своей подписью, что в редакции существовала подпольная террористическая группа и что я активно участвовала в ней. Она даже конкретизирует свои показания. Оказывается, если Кузнецов (секретарь редакции) играл главным образом организаторскую роль, то я в этой фантастической группе выполняла обязанности агитпропа.
Коварно улыбаясь, Бикчентаев задает вопрос, который должен меня доконать:
— Считаете ли вы контрреволюционные связи обвиняемой случайными? Или она имела такие же и в студенческие годы?
И моя подружка Налька — милая, смешная, богемистая Наташа Козлете — отчеканивает как по-писаному:
— Нет, ее связи с троцкистским подпольем нельзя считать случайными. Еще в ранней юности она дружила с ныне репрессированными Михаилом Корбутом, Григорием Волошиным. Скорее всего, их связывало политическое единомыслие.
Вдруг на столе Бикчентаева отчаянно трещат все три телефона сразу. Наш Юлий Цезарь прикладывает по трубке к каждому уху и, упиваясь собственной ролью в историческом процессе, слушает сразу двух, предварительно крикнув третьему: «Подождите!»
Я пользуюсь моментом. Когда-то в студенческие годы мы обе с Налей Козловой были отличницами кафедры французского языка. И я вполголоса говорю ей по-французски:
— Благородную роль играешь! Как в кино или в романе Дюма-пера! Ты что, рехнулась?
Не поднимая глаз, она сухо отвечает по-французски же:
— Если ты будешь меня задевать, я скажу еще и про Гришу Бертникова.
<…>
— Попробуй, — прошипела я, — тогда я сейчас же меняю свою тактику со следователями. Подпишу все глупости, которые они сочиняют, а тебя объявлю активным участником группы. Скажу — я сама завербовала ее…
Налька! Как мы с ней плавали наперегонки на даче в Васильеве! А как зайцами на симфонические концерты пробирались! Да, нам было по восемнадцать, и мы дружили.
Светает. Через решетку, через деревянный щит в камеру пробирается солнце. Малюсенький блик. Он выглядит на грязно-серой стене как крохотный золотой жучок, заползший в большую навозную кучу.
Ведь уже апрель. Весна. Весна 1937 года.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}