Спектакль про мирную жизнь, который всегда рядом

— Зарецкая моя фамилия, я есть в списке? — разносится фальцет над очередью, бьющейся в окошко администратора в надежде получить бесплатный билет на чеховскую «Чайку». Заменить пару букв — и прошла бы без билета.

На Чистых — спектакли, на Цветном — клоунады, на Маяковской — цитаты Маяковского и нон-стопом «Барышня и хулиган», в парке Горького — читки Горького, на Патриарших — джаз. В Москве — «ревущие двадцатые», вечеринка великого Гэтсби. С той, правда, разницей, что двадцатые Фицджеральда были все-таки временем, когда его страна приходила в себя после Первой мировой, — сегодняшние Гэтсби явно решили на ожидание времени не тратить.

Праздник начался в этом городе не вчера и закончится, видимо, не завтра — он с москвичами если не всегда, то последние три с половиной года — непрерывно. Начиналось — давно, задолго до СВО — с запаха жареных каштанов на Манежной и Красной площади, и в какой-то момент новогодние декорации, видимо, решили просто не убирать: элитная новогодняя ярмарка под окнами элитного «Националя» просто сменилась на ярмарку весеннюю, потом летнюю, потом осеннюю. Искусственные снежинки стали искусственными осенними листьями, ели — березами и гортензиями, но сами декорации с корнями вросли во все доступные открытые пространства — и начался бесконечный и безначальный фестиваль. «Лето в Москве», плавно перетекающее в «Зиму» и обратно.

Помимо вечного бега москвичей по кругу Садового кольца — заплывы на сапбордах в парках, уроки ча-ча-ча на берегу Москвы-реки, есть и более спокойные виды спорта: за памятником Гоголю законсервированные восьмидесятники играют в шахматы и нарды. Не хочешь в нарды — играй в приставку на стенде московских колледжей или на площадках «Территории будущего» (один маленький форум в рамках огромного общегородского).

Не хочешь играть — слушай симфонические оркестры в Зарядье. Выбираешься из амфитеатра, преисполнившись гармониями Грига, — через пятьсот метров снова слышишь живую музыку: тапер в летнем кинотеатре аккомпанирует крадущемуся по экрану Носферату. Не любишь Грига и допотопные фильмы ужасов — иди на Тверской, там показы мод и мастер-классы по макияжу. Или на Ходынку — там лекции о том, как содержать дома змей и ящериц. А если и ты и к гадам равнодушен, то — на Красногвардейский пруд: там костюмированный парад корги.

Но в центре всего — конечно, театр. «Самый продолжительный городской фестиваль в мире», — сообщает на сайте мэрия Москвы «Театральным бульваром»: 92 дня непрерывной игры, 92 вечера гуляющая интеллигенция — то в майках, поджаренная до золотистой корочки не менее золотистым столичным солнцем, то в дождевиках, обильно поливаемая и затапливаемая, — смотрит постановки московских, питерских, новосибирских, самарских, красноярских, калининградских и много еще каких театров и студий. Первого сентября выясняется, что 92 дней не хватило, — и все продлевается еще на две недели: недоигранные постановки собираются с бульваров на одну плавучую сцену Патриаршего пруда, которую сзади легко принять за нору хоббита.

Всех дней лета обществу спектакля оказывается мало даже при том, что в самом конце августа на «Театральный бульвар» внахлест ложится еще один фестиваль — «Горький + Москва», тоже театральный, тоже музыкальный и местами цирковой, но сосредоточенный на личности заглавного героя и всем, что с ним связано. Мощная программа — бесплатно оказывается возможно посмотреть спектакли самого Федорова, или аж Шерешевского, или целого Гуревича — заставляет московскую публику выстраиваться в очереди и биться в окошки администраторов, потому что на «Горький», в отличие от «Театрального бульвара», нужна регистрация, и идут они не только на открытом воздухе в одноименном парке культуры и отдыха, а на малых сценах театров. Так что залы, отданные ему, оказываются осаждаемы нервными ценителями прекрасного: теми, кто зарегистрировался, но не подтвердил; теми, кто аккредитовался, но не был внесен в списки; теми, кто не сделал ни того, ни другого, но все-таки на что-то надеется. 

«У вас не будет лишней регистрации?» — нежно и просительно глядя в глаза каждому приближающемуся, интересуется пожилая театралка, из тех, манерных и плавных, кого богатый зрительский опыт заставляет путать себя с примой. «Простите, у меня — нет», — отвечает в очередной раз очередной подошедший и, при ближайшем рассмотрении оказавшись чрезвычайно довольным Шерешевским, скрывается за дверями театра «Шалом». В «Шалом» он привез из Питера спектакль «Три» по чеховским «Сестрам» — и поскольку актеры в нем по ходу действия общаются со зрителями, а зал маленький, большая часть страждущих остается стоять в фойе. Хотя некоторые все-таки в конце концов не выдерживают и прямо под третий звонок прорываются без билета в зал, чуть не сбивая по пути и закипающих администраторов, и растерянных охранников.

А через день все те же персонажи, но уже в другой очереди — на «Чайку» Гончарова в Моссовете — почти породнившиеся друг с другом, но так и не обзаведшиеся бесплатным билетом, продолжают вспоминать позавчерашнее стояние. И перед глазами взмыленного администратора опять предстает вся палитра московских характеров: от не умещающейся в окне и, естественно, отсутствующей в списках театралки с голосом, сила которого достойна лучшего применения, объясняющей, где она видела всех администраторов; до щуплого интеллигентного старичка с голосом тонким и из вежливости утонченным еще сильнее, робко уточняющим, может ли все-таки для него найтись место.

Именно здесь, перед окошком администратора, разворачиваются картины глубочайшего человеческого падения — когда по неизвестно откуда добытым спискам фамилий, по пять билетов в руки, проникают в тесный зал те, кто к этим фамилиям не имеет никакого отношения. И здесь же разыгрываются сцены величайшего человеческого благородства — когда счастливый обладатель лишнего билета забирает с собой в зал совершенно постороннего, но особенно жалобно смотрящего «зайца». И все это — в конце лета, в течение которого всем им, совершенно бесплатно и без всяких билетов, ежедневно показывали лучшие постановки России. О великая тяга к бесплатному искусству!

Когда, продравшись через толпу и выйдя из душных фойе на свежий воздух Садового кольца, добредаешь до Патриарших и под звуки ревущего над прудом джаза идешь мимо светящихся в темноте окон, видишь другой спектакль. В панорамном окне ресторана, в полумраке, за столиками со свечами на белых ровных, как лист бумаги, скатертях, сидят костюмы из ЦУМа — и если смотреть на них с улицы, почему-то каждый раз всплывает мысль о том, что палуба первого класса на «Титанике» должна была выглядеть примерно так.

В другом окне — барбер, услужливо склонившийся к клиенту в кресле: оба явно выясняют, какой длины и формы должна быть борода. В другом панорамном окне — кухня, и повара в идеально сидящей форме и клубах пара, четко и профессионально движущиеся от разделочных досок к плитам и обратно.

и помимо того, что режиссируют этот спектакль во многом они сами, им очень помогают и городские Гэтсби, изо всех сил старающиеся сделать так, чтобы о ненормальности москвичам думать было просто некогда и негде. Те Гэтсби, которые на Болотной площади проводят фестиваль славянской народной культуры, на Чистых перед памятником Абаю делают танцпол, разбивают сады на Немцовом мосту, а Пушкинскую плотно и надежно перегораживают клумбами и столиками книжного кафе.

И только очень наивный горожанин не поймет, зачем на самом деле понадобились устроителям вечного фестиваля непропорционально огромные для узких московских бульваров, на которых и раньше сложно было разойтись, декорации в виде самоваров размером с трехэтажный дом, или странных елочных шаров, или ракет. Эти нелепые в масштабах старых улочек павильоны надежно защищают многочисленные «администрации» от неуправляемых потоков гуляющих. И чем дальше, тем яснее становится, что Москва очень хорошо помнит, у кого был отжат присвоенный фестивалями лозунг «Все на улицу!».

И все было бы довольно однозначно — если бы Шекспир не был великим драматургом. Но Шекспир им был, и поэтому в трагедии «Гамлет» очень четко изобразил, что происходит, когда искусству дают возможность выйти на улицу и поговорить с понимающим зрителем. А происходит то, что в надежных руках Гамлета хорошие актеры начинают играть перед понимающим зрителем спектакль «Мышеловка», — и прямо напротив здания военного ведомтсва, на другом берегу Москвы-реки, начинает звучать:

В угожденье богу злата
Край на край встает войной;
И людская кровь рекой
По клинку течет булата!

Люди гибнут за металл,
Люди гибнут за металл!
Сатана там правит бал,
Там правит бал!

А все на тех же Патриарших — параллельно светящемуся во всех окнах спектаклю про нормальную жизнь в ненормальных условиях — двое играют любовь, которую делает невозможной то боевые действия, то государственные репрессии, то расстояния, то разница потенциалов. И звучат платоновские строчки из рассказа «Невозможное»: «Любовь в этом мире невозможна, но она необходима миру. Может, найдется какой чудесный безумец, который решит ту задачу, как сделать любовь возможной в этом мире, не уничтожая жизни».

Кто-то скажет: этих реплик «в сторону» мало — они глохнут в общем шуме хрустящих булок, звоне бокалов, лае костюмированных парадов корги, драках за бесплатные билеты. Но дело в том, что жизнь от театра иногда отличается всего на пару измененных букв — и такая мелочь, как эти буквы, спасает реальность от переигрывания, от вкусового и смыслового провала. И пара реплик, произнесенных правильным голосом в правильных декорациях, тоже меняют многое.