«Мы сдали анализы ДНК. Но этого звонка я никогда не буду ждать»

Шестнадцать детей

Деревня Селиховы Дворы. 20 километров до Курска. 80 километров до Суджи. В небе гремит, как только подъезжаем к повороту на деревню, — ПВО сбивает беспилотники над областью.

Вылезаю из такси. Слева — желтое поле, прямо в поле накрыт стол, над ним — навес. Навстречу несутся дети, словно целый школьный класс. Одни виснут на тарзанках и качелях, прикрепленных к кронам деревьев, возле дома, другие сидят на пеньках рядом с самодельной печкой, установленной прямо на улице. На печке шкварчит жареная картошка в гигантской сковородке. Рядом закипает кастрюлька борща. Черноволосая женщина в цветастом сарафане и фартуке подходит к сковородке с плошкой и мешает картошку, чтобы не подгорела. Это Лена Момоткова. Мама. У нее 12 детей. Из них 11 — приемные. Из них 10 — инвалиды.

Лена живет в одноэтажном домике — она называет его сарайкой — с маленькими детьми, мужем Володей, взрослым сыном, невесткой и четырьмя внуками. По соседству — такой же домик, где живут Золоторевы: брат Лены Коля и его жена, тоже Лена. Они тоже многодетная семья, у них четверо детей. Двое — с инвалидностью. Но в их домике живет еще больше народу — там и 85-летняя бабушка, и родители мужа, и многодетная семья сестры мужа. Мы потом пойдем по крохотным комнатам, и мне будут показывать, кто на каком диване по трое, по четверо спит. Очень сложно осознать, что люди живут так не недельку-другую. Год.

Обе Лены обнимают меня. Тяжелые это объятья.

— Эти дома нам дали совершенно чужие люди, знакомые знакомых, восемь лет дома были нежилые, — говорит Лена Момоткова. — Домов даже не было видно, все было заросшее. Мы выкорчевывали эти пни, расчистили дорогу. Батареи были разморожены.

Рядом гогочут гусочки. В загоне пыхтят поросята и свиноматка. Это хозяйство суджане купили уже здесь. В Судже осталось и погибло свое.

— Мы знаем, что наши настоящие дома разрушены, — говорит Лена. — Вчера был обстрел по гончаровской школе, которая прямо рядом с нашим домом, хоть три стены у дома раньше стояло. Теперь сровняли с землей. Муж ездил туда.

Володя, муж Лены, и правда смог проехать в Суджу. На машине въезд закрыт, можно на мотоцикле — его подвезли военные.

— Шестого августа, на год оккупации Суджи, поймал я Хинштейна (Александр Хинштейн — исполняющий обязательности губернатора Курской области с декабря 2024 года. — Ред.) в храме, вот здесь, совсем рядом. Он свечечку держал по погибшим. Я ему говорю: «Вы живете дома. А я живу с 16 детьми в сарае, в курятнике! Ваши дети спят на белых простынях, а мои друг на друге — девки, пацаны — валетом». А он мне: «Сегодня не об этом, сегодня день траура».

…Большие портреты Хинштейна по бокам дороги сопровождали нас на протяжении всего пути в деревню Селиховы Дворы. В сентябре в регионе выборы губернатора. Но суджанам до лампочки, кого выберут. «Хоть черта с рогами», — говорит Лена.

У нее есть основания так говорить. Никаких сил подбирать слова за этот год уже не осталось. В Судже у Момотковых был шикарный двухэтажный дом, 250 квадратных метров, ванная с джакузи, огромный аквариум с рыбами. В селе Гончаровка — еще два дома. А в селе Заолешенка стоял двухэтажный дом сына Сергея. Но эти дома им никто не восстановит, не компенсирует. Суд отказывает в выдаче сертификатов — якобы находит проблемы в документах. Например, один из домов Момотковых по документам значился как нежилой. Кадастровый инженер сказал: как включите газ — позовете, и я напишу, что он жилой. Газовики должны были прийти к Момотковым 15 августа. Но кто же знал, что шестого будет уже не до этого.

С домом сына в Заолешенке все еще хуже. Лена и Володя помогли сыну деньгами с первоначальным взносом на ипотеку. При этом документы по ипотеке Лена оформила на себя. А теперь в суде ей говорят: «У вас же в собственности целых три дома, выбирайте [для восстановления] один».

Очевидно, что в Судже и ближайших к городу селах у большинства людей, мягко сказать, такие проблемы с оформленными документами на дома. Как и у многих в России. Никто не жил в ожидании оккупации. Никто не думал о том, что придется в судах доказывать, что действительно владел жильем, которое разрушили все эти события. Кто-то реальную площадь дома не успел зарегистрировать, кто-то еще не провел газ. Но суды эти формальности не интересуют.

Дело в том, что когда семья оформляла документы на дом, кадастровый инженер по ошибке приписала дом по плану к другому селу — соседней Лебедевки, на территорию пруда. И теперь из-за ошибки в Росреестре Золоторевы не могут получить сертификат на восстановление жилья. Позади у них уже четыре суда, и конца этим судам не видно. А жизнь идет, дети растут, люди стареют.

Лена Момоткова вскрикивает (да и весь наш разговор проходит очень громко): «Почему мы вообще ходим по судам? В нашем большом доме все службы, чиновники бывали — начиная от сельсовета и заканчивая судом! Подарки привозили, фотографировались с детьми. Прокуратура проверяла наши условия, чтобы все чисто было, чтобы у каждого отдельная кровать… А сейчас им все по барабану! Единственным, кто не затыкал людям рот и хотя бы их слушал, был Смирнов (Алексей Смирнов — губернатор Курской области с сентября по декабрь 2024 года. — Ред.). А Пенькова — это ад какой-то! (Лена имеет в виду советницу Хинштейна Викторию Пенькову, курирующую работу с жителями курского приграничья. — Ред.) Мы пришли к ней на собрание, она всем рты позакрывала, говорит: «Вы будете говорить, когда я скажу!», «Я тут ночами не сплю с вами, в администрации пропадаю». Мы пришли слушать, как ты ночами не спишь? Мы уже год не спим! Нас кто-нибудь услышал?!»

Надкусываю горячий хлеб, чесночные булочки, пробую картошку, овощной салат в исполнении Лены Момотковой, мамы 12 ребят, и это так вкусно! Так контрастирует с котлетой из ПВР, которой меня еще угостят, — из хлеба в масле, лишь с легким привкусом мяса… Лена суетится у стола, нарезает хлеб, кричит: «Девочки, принесите салфетки! Это вам не ПВР, у нас все на мясе, на сале».

— Начальник Красного креста меня вызвал, — вспоминает Володя. — Я ему как показал фотографии дома, он говорит: «А нам в Москве сказали, что вы жили в сараях».

Лена снова вскрикивает, поправляет мужа: «Не, в мазанках!»

— Я ему как показал — он в шоке был, — продолжает Володя. — А в Судже люди жили трудолюбивые, богато. Я работал на «КамАЗе» весь год, зарабатывал деньги, приезжал за два-три дня до Нового года. Каждый старался заработать. А здесь, в пэвээрах, люди начали помирать — инфаркт, инсульт.

Лена Золоторева объясняет, по какой причине их две семьи даже не рассматривали размещение в ПВР: 

— У нас ребята семьями, по два-три брата, сестры… Для меня различий нет, родной, приемный, я говорю и буду говорить, они все — мои, — рассуждает Володя. — Вон та девочка, что на качелях, ей 11 лет, отец ее изнасиловал, ему 17 лет тюрьмы дали. Представляете, что с ее психикой? Двое ребят были почти немых, что-то в семье случилось, перестали говорить. Сейчас уже даже матюкаются. Кузов поднимали на «КамАЗе», один стоит сзади меня, не ожидал, что я услышу, говорит: «***». Я поворачиваюсь: «Ты шо это?»

— Все, притихнем, — наказывает Володя. — Хай люди поедят.

«На День семьи, любви и верности подарили телевизоры»

Сидим с самоваром, с бутербродами. Сзади навеса в поле бродит лошадь Малышка. Ее купил взрослый сын Володи, Сергей. Малышка жадно тычет носом в ведро с водой. Солнце припекает, дети хохочут, пес тявкает, ПВО изредка гремит.

Вспоминаем ту страшную ночь шестого августа год назад.

— Четвертого уже не было ментов, все свалили. А вот бедолажечки там остались… — говорит Володя и смотрит в стол. Он говорит про молодых солдат, погибших в Курской области в те дни.

— У меня была кастрюля на 50 литров, — вспоминает Лена. — Огромная. Мы не могли ее поднять. Варю борщ. Ребята привезли нам котелки свои, чтобы я туда им налила. Глянула — говорю: «Шо, я туда вам две тарелки налью?» Замотали кастрюльку пленкой, повезли им.

В ту ночь был сильный обстрел.

— Я вышел на крыльцо, сонный, — вспоминает Володя. — И тут как шарахнуло! Начали бить градами. Кричу Лене: поднимай детвору, надо выезжать! Но потом вспомнил, я же служил, знаю — при обстреле нельзя выезжать. У нас школа была прямо у огородов — мы туда побежали, нас это спасло. Этот крепкий подвал еще коммунисты строили. До половины восьмого утра мы там просидели. Сначала артиллерия работала, потом минометы… Потом затишье. И как заработали «хаймерсы»! (HIMARS — американская ракетная система залпового огня — Ред.).

Лена на меня смотрит, прикладывает руку к груди:

Володя вспоминает и сам хватается за голову:

— Люди сидели по посадкам, расстелили покрывала, не знали, куда дальше. Говорили в новостях: эвакуация, автобусы… Не было ничего и никого! Не было! Некоторые бабки пешком по дороге шли.

Как только на улице стало чуть тише, Володя и Лена понеслись с детьми к машине. Детей посадили друг на дружку. И поехали в Большое Солдатское к сыну, где еще было относительно безопасно. И там семья просидела до 20 августа. Пока не начали обстреливать и Большое Солдатское. Уже тогда Момотковы выдвинулись в Курск.

В Курске остановились в квартире знакомых. Но это было неудобно для всех — столько людей в крохотной квартире. Понятно, что это ночлег на день-два.

— Пошел я за гуманитаркой на Белинского с удостоверением, говорю: я многодетный, — вспоминает Володя. — 

Жена Володи Лена кивает:

— Никогда. Ни разу. На День семьи, любви и верности нам подарили от комитета соцобеспечения телевизоры. Зачем мне телевизор? Что там смотреть? Как по новостям говорят, что гуманитарка бешеная идет? До нас ничего не доезжает!

И местные в Курске кричат: «Да вам по 65 тысяч ежемесячно платят! Как вам везет!»

Лены — обе, чуть ли не в один голос:

— Да я им отдам! Я отдам, не нужно мне ничего, лишь бы вернули все мое!

— И еще про суджан пишут: «Вы твари. Вы хохлы», — тут же добавляет Володя.

В Курске я слышу это не раз, так называют суджан.

— А чем куряне от вас отличаются? — спрашиваю.

— У нас говор такой, — отвечает Лена. — У каждого в Украине родственник, родня. Сын, отец, мать. Они говорят, что Курск начали обстреливать из-за нас, из-за того, что мы к ним приехали. А некоторые вообще думали, что Суджа — это Украина.

Всего 100 километров. А уже не свои.

«Он пообещал: приеду в воскресенье. Я, дурак, не спросил, в каком году»

Мы встаем из-за стола, идем к свинарнику, рядом с которым натянута веревочка с мокрыми футболками. Володя показывает сделанный своими руками душ. Хохочет:

— Чтобы искупаться, надо очередь отстоять. Мы с Ленкой встаем в пять утра в туалет сходить, потому что в девять утра с нашим табуном у нас здесь будет очередь, как у Мавзолея. Когда нас добрые люди сюда впустили, мы вырубили здесь все, немножко облагородили, потому что все было в мусоре. Но мы как заселились сюда — я месяц, наверное, не заходил в дом… В машине спал. Мы ругались из-за этого днями. Просто не мог ночевать в этом сарае.

«Немножко», про которое говорит Володя, — это совсем не немножко. Что у одной, что у второй Лены в доме, во дворе — образцовый порядок. Они разбили огороды (посадили картошку, лук, морковку), Володя сконструировал душ, поставил уличный туалет. В комнатах всей семьей поклеили обои, натянули потолки, неделями выводили запах затхлости после почти 10 лет простоя дома. И все равно он холодный, а готовить на крохотной кухне невозможно — задыхаешься. Поэтому готовят только на улице. Внутри одной комнаты, детской, три кровати внизу, три — наверху. Как в казарме, говорит Володя. Ножки верхних сцеплены с ножками нижних, и я долго пытаюсь понять, как они так держатся друг на друге.

Володя говорит, что до сих пор чиновники все в один голос рапортуют: всем дадим сертификаты, в первую очередь — многодетным.

— Да нам люди в глаза говорят: «Что вы обманываете — как это вам еще ничего не дали?!» — вскрикивает Лена.

— А люди не верят! — Володя уже чуть ли не надрывается. — Даже суджане знакомые говорят мне: а ты что, не получил еще, что ли? Но у тебя же столько детей! У нас есть друзья из Суджи — Радченко, Лешка и Галина Ивановна. Оба перенесли операции на сердце, оба инвалиды. Тоже сидят в пэвээре, ждут. Подошла их очередь на сертификат — потеряли их документ! Отодвинули по сроку. Мы приглашали к нам нового главу Суджанского района Спиридонова. Я его попросил: приезжайте, посмотрите, как дети живут. Не мы, дети. Он мне сказал: «Я приеду в воскресенье».

Тут Володя замолкает, а потом говорит:

— Но я же, дурак, не спросил, в какое воскресенье. Какого года. Четыре воскресенья прошло.

Потом как-то, после суда одного, я молча, своим не сказав, в машину сел и поехал в Суджу, чтобы снять на видео все мое разваленное. Приехал. А там все разграблено…

У жены Володи из глаз текут слезы.

— В Москве своя жизнь. Но я приеду куда угодно с детьми, хоть в Москву, хоть куда, — Володя показывает на обе свои машины. — Я за них прошу. Мы многодетные. Путин ночью в марте приехал сюда, в Курск. А приехал бы не к правительству и чиновникам, а к крестьянам простым, послушал бы таких, как мы. Мы бы ему глаза открыли.

«Дети не вылезают из инфекционной больницы»

Санаторий имени Черняховского под Курском, село Рышково. Здесь уже год не санаторий, а ПВР №6. В километре у автобусной остановки стоит пост. Военные с оружием изредка останавливают и досматривают машины.

В беседке на территории санатория встречаемся с многодетной мамой Татьяной. Сама она — сирота. Двое ее мальчиков — с инвалидностью. Еще один родился с заячьей губой, но это не повод для получения инвалидности. Все вместе они ютятся в одной комнатке.

— К нам сюда никто не приезжает. Кто-то тут держит этот ПВР, словно заколдованное место. Хинштейн во всех пэвээрах был, а у нас нет, — говорит Татьяна.

У нее был шикарный дом в Судже, хозяйство, сельскохозяйственная техника. Она работала на пяти работах: и хореографом была, и преподавала вокал… Но свой дом она — так же, как и многие суджане — потеряла безвозвратно. Проблемы с документами, в связи с чем сертификат семье Татьяны не дадут.

Со скамеек за нами наблюдают уставшие бабушки, дедушки. В халатиках, тапочках, с палочками. Еще днем они сказали Татьяне, что хотят со мной поговорить, только вот к вечеру передумали, отмахиваются — бесполезно, уже наговорились… Она ставит на стол тазик с ужином, который выдали на семью. Макароны, четыре котлетки. Четыре абрикоса с зелеными бочками. Я пробую кусочек котлеты. Это не котлета — слишком мягко. Это хлеб в масле.

Здесь суджанам не разрешают готовить самим. В столовые привозят уже готовую еду.

— Дети не вылезают из инфекционной больницы, — рассказывает Татьяна. — С «кишечкой» вечно. Мы вызывали проверку по питанию, приезжала прокуратура, Роспотребнадзор. Наши сотрудники пэвээра спрашивают у Роспотребнадзора: «Ничего, что у нас маркировки производителя о сроке годности на еде нет?» Роспотребнадзор отвечает: «Ничего страшного».

Сколько на содержание человека в ПВР государство тратит? Дайте людям деньги на еду, мы пойдем в нормальную столовую и принесем детям поесть.

Напротив сидит рыженькая девушка Вика с годовалой дочкой Алисой на руках. Вика тоже мама многодетной семьи. У нее трое детишек. Они выехали из Коренево, это поселок в 40 километрах от Суджи. Их дом разрушен. Но и им не дадут сертификат.

— Мы официально не были под оккупацией. А там все разграблено. Просто всё! Как я ее туда повезу?! — Вика, улыбчивая, охотно рассказывающая про ПВР и территорию, вдруг срывается, плачет. — Въезд туда официально закрыт. Получается, если вы закрыли въезд — должны давать сертификаты? Мы готовы от всего отказаться, лишь бы нам хотя бы какой-то сертификат дали.

К нам подходит Ксюша, у нее двое сыновей и полуторагодовалая дочка. Гражданский муж погиб на СВО — в 2023 году подписал контракт в тюрьме, сидел за убийство. Через четыре месяца погиб. Нужно было отслужить полгода. Дети записаны на него, но выплат не получили, поскольку все получила родная сестра погибшего. Детям теперь платят только пенсию по потере кормильца — 14 тысяч рублей. Большое Солдатское, где жила Ксюша с детьми, тоже официально не было под оккупацией.

— Просто разнесли. Наш дом стоит, но в нем нет ничего, — говорит она. — Фонари повырывали, проводку. Натяжные потолки повырезали. Мне звонят люди с села, говорят: приезжай машину забирай. Спрашиваем: все там с ней нормально? Да, нормально. Приезжаем — она стоит разобранная, даже колеса с нее сняли.

Гуманитарка с хламом

На территории санатория — гора строительного песка для укладки плитки, в песке валяются детские формочки, лопатки. Старые перила вместо турников, свисающие шины вместо качелей.

Мы заходим на первый этаж. Под ногами болтаются двухмесячные котята. На диване кто-то смотрит выпуск «Вестей». Из громкоговорителя на этаже слышно: «Внимание! Отбой ракетной опасности». Мы и не заметили, когда ее объявляли.

В прачечной у стиралок женщина в халате заливает в машинку воду. Из бутылки. Сама стиральная машинка воду в себя не нальет — шланги не тянут. Нужно четыре полных бутылки — на стирку и два полоскания.

— Хорошие стиральные машинки, которые привозили как гуманитарную помощь, не знаю где. На складах лежат новые матрасы и раскладушки. 

«Я спросила у директора, можно ли нам в комнату телевизор для ребенка, — рассказывает Вика. — Он мне: «Девушка, вы где находитесь — в санатории или пэвээре? Телевизоры для отдыхающих. Все, вопрос закрыт».

…Через две недели после моего приезда в ПВР Татьяна мне написала: «Сделали воду к стиральным машинам, наконец-то стираем как положено. Наверное, решили закрыть свои погрешности. А может, кто-то рассказал, что о них готовят статью. Задвигались».

«У знакомого жена раком болеет. Уже сил нет судиться. Он согласился»

На территории ПВР, где живет Володя, в 10 километрах от центра Курска, совсем другие порядки. Здесь в столовой есть кухня, готовят суджане сами. Охраны нет. Во дворе протянуты веревки с мокрой одеждой. На одном этаже около 50 комнат. В комнате по восемь человек. Одни выезжают (в съемные квартиры, к родственникам), другие, эвакуированные, заезжают. Володя приносит мне сладкий чай, бутерброды с колбасой и маленькими кубиками сыра.

Родители Володи, Владимир Владимирович и Ольга Ивановна Дементовы, выехали из Суджи шестого августа, но девятого вернулись обратно — отец приехал забрать оттуда родную сестру. Выехать еще раз уже не смогли. С того момента о них ничего неизвестно.

— Я жил в селе Заолешенка. Они — в селе Махновка. Знал, что они приехали в Курск, поэтому был спокоен. Но только не знал, что они поехали обратно. Я бы никогда их не выпустил…

Мы с сестрой Юлей после освобождения Суджи постоянно ездили, встречали автобусы с беженцами. Их привозили военные на Курское кольцо. Там ждали родственники. Если никто не забирал, людей везли в ПВР. Никто не знал, кого конкретно привезут. Поэтому каждый день стояли и просто ждали. Люди говорят, что отец ездил по аптекам на велосипеде, собирал лекарства, брал гуманитарку, развозил муку и сахар для выпечки хлеба — у меня мама печет очень вкусные пирожки с картошкой. Еще от тех, кто был там и выжил, знаем, что он ездил и раздавал пироги людям. Отец — динозавр. Он сам военный, с закаленным, непобедимым характером. Но люди не имели права ходить из села в село. А те, кто из Махновки, ничего больше не знают.

…Тогда, год назад, мы понятия не имели, куда ехать — квартиры были заняты. А если однушки и оставались, то за 70–80 тысяч. Так моментально они выросли в цене. Люди решили заработать.

Мы снимали посуточно. Пока у меня были деньги на карте — 80 тысяч. Накопления все остались в Судже. А сейчас надо было спасать моих троих детей. Было впечатление, что это ненадолго. Думали: день-два — и назад. Потом нас заселили сюда, здесь были свободные места.

Мы никогда в жизни не могли подумать, что к нам кто-то зайдет. Даже после 22-го года. Мы только достроили дом в апреле. Нам выдали все кадастровые документы. Но в МФЦ мы их отнести не успели — началась <..…>. Так что теперь у нас не приняли документы на сертификат. На 160 квадратов. Судья говорит напрямую: «Хотите — берите 40 квадратов».

Кто-то соглашается на те квадраты, которые дают. Мои знакомые судились-судились, потом поняли, что это все бесполезно. У знакомого жена раком болеет, поэтому уже сил нет. Согласился.

Мы с Володей вспоминаем, как люди сами пытались эвакуироваться из города, где уже не осталось тех самых домов. Как умоляли о помощи на дороге.

— Когда я узнал, что родители девятого августа вернулись, выехал за ними в Суджу, — вспоминает Володя. — Сбитые машины по дороге, сгоревшие. Все носом к Курску. Люди пытались выехать, но их догоняли дроны. Сгоревшие трупы внутри. Я на скорости проскочил между минных заграждений. Вижу — как будто алюминий раскидан по асфальту. Остановился проверить колесо. Вышел из машины, меня кто-то зовет по имени. Поворачиваюсь посмотреть. Я их не узнал. Люди были настолько обезображены, обгорели в машине. У одного правая стопа болталась в районе щиколотки, оторванная. Оба были с такой кожей… Как когда в детстве коленку сдираешь — и такая вот корочка по всему телу. Почти сутки они сидели на обочине без воды. Молодого парня сначала закинул на заднее сиденье. За ним — пожилого. Едем, а за нами шум вентилятора непонятный. Это летит дрон. Преследовал нас. На скорости 200 километров в час я от него оторвался. Довез ребят до Курска. Одному отрезали ногу. Но он звонил мне недавно, за жизнь благодарил.

Много сейчас находят трупов в Судже. Мы поехали с Юлей, сдали анализы ДНК в лабораторию. Сидим на звонке. Пока тишина.

Этого звонка я никогда не буду ждать. Сколько бы времени ни прошло.