Русский ковчег никуда не плывет

Человек, переживший травматический опыт, имеет два пути. Либо он проходит через депрессивность — чтобы принять, оплакать, отгоревать — свои боль, потерю, беспомощность и т.д. То есть, вернувшись «к истокам», полноценно прожить понимание, что он человек и, как все мы, «под богом ходит», — и так принять собственное несовершенство и стать психологически более зрелым, интегрированным. 

Либо — второй путь — формирование «психических убежищ». Собственно, так называется знаменитая монография британского психоаналитика Джона Стайнера. Он приходит к выводу, что в особо тяжелых случаях человеческая психика формирует патологические защитные структуры, названные им убежищами (retreats). Они продуцируют состояния, которые защитят человека от описанных выше неприятных переживаний, не давая развиться депрессивности, и все это — ценой стагнации, игнорирования существенных аспектов реальности, а также собственного возвеличивания, гордыни (нездорового нарциссизма) и всевозможных умопостроений, основанных на компартментализациях, — и, таким образом, ценой расщепления, дезинтеграции, утраты гибкости и эмпатии.

В монографии Стайнер анализирует обслуживающие психические убежища защитные механизмы и сопутствующие им феномены и их проявление в аналитическом процессе (проективную идентификацию, нарциссизм, особые отношения с реальностью, перверсии и т.д.), а также, собственно, как их преодолевать, «расколдовывать».

Для начала расскажу историю девятилетней давности. Тогда я еще не читал Стайнера, но интуитивно понял, что имею дело с психическим убежищем.

После года регулярных, один-два часа в неделю, занятий аналитически ориентированной терапией с женщиной примерно 40 лет, направленной ко мне психологом, работавшей с ее сыном-подростком с серьезными проблемами в общении, у нас случился перерыв, длившийся около месяца.

После него клиентка, жена крупного начальника в крупной же госкорпорации, в которой трудилась и она сама (мне запомнился ее рассказ про две футболки с портретом Путина, которые ее муж привез с учебного семинара — себе и сыну), на первой же консультации заявила, что хочет завершить терапию, и рассказала свой недавний сон про асфальтированную площадь, по которой перемещались одетые в одинаковую форму люди; никаких эмоций во сне она при этом не испытывала (тогда как ранее постоянно чувствовала сильную тревогу, в основном связанную с сыном и переживаниями за его безопасность).

Слушая этот сон, я ассоциативно вспомнил территорию школы-интерната, в которой работал несколькими годами ранее. Это закрытое коррекционное учреждение решением тогдашнего руководства сферой образования разместили в помещении и на территории (почти полностью заасфальтированной) упраздненной колонии для несовершеннолетних на окраине города (специально отмечу, что это не метафора, а факт: государство отправило детей-сирот жить и учиться в бывшей колонии). 

В интернате воспитывалось более сотни детей в возрасте от 3 до 17 лет, большинство из которых, как считалось, имело диагноз F-70 — умственная отсталость (УО) легкой степени. Получив в нем дошкольное, а потом и школьное образование для лиц с легкой УО (т.н. «программа VIII вида», что по освоенным знаниям эквивалентно пяти классам обычной школы), в возрасте 16–17 лет воспитанники переводились в учреждения профессионального образования, где могли получить ограниченный набор специальностей (столяр, автослесарь, швея, кухонный работник и т.п.; претендовать на получение большинства профессий, а также водительских прав, не сняв диагноз, такие люди не могли).

Довольно быстро я понял, что у большинства воспитанников диагноз «легкая УО» существует лишь на бумаге, о том же свидетельствовали случаи, когда дети, вовремя попав в семьи, получали полноценное среднее и даже высшее образование (при этом прежняя директор учреждения, кандидат педнаук и известная в стране дефектолог, сопротивлялась уходу детей в семьи, считая, что полноценное развитие им может дать только специализированное учреждение).

Территорию интерната окружал сплошной металлический забор высотой более трех метров, на котором во многих местах с «колониальных» времен сохранилась колючая проволока (убрали ее лишь в 2014 году после публикации в «Новой газете»). Вход на территорию по пропускам, проходная со строгими вахтершами. Воспитанников в то время выпускали за территорию только с педагогами и с подписанным начальством разрешением (конечно, подростки находили лазейки и разными путями пробирались «за» (так называлось все за пределами интернатского забора), за что их потом виноватили и «разбирали» на «советах профилактики»). Иногда дети тайно проносили в интернат котят и щенков, прятали в своих бытовках, а взрослые, находя их, на машинах увозили подальше.

Психологи выполняли преимущественно функции дефектологов, муштруя воспитанников на предмет освоения разных умений и навыков. Переживания и желания детей, их самоощущение, представления о собственном прошлом и будущем никого особо не интересовали. Тут они и жили, и учились, и ощущение тесного душного бункера, существующего в нелепом безвременье, не покидало меня.

Помню, сразу обратил внимание, как много на рисунках детей, да и сотрудников густого коричневого цвета. На стене в моем кабинете осталось нарисованное прежним психологом дерево с названиями профессий на ветвях; мне сразу бросился в глаза и навсегда запомнился его ствол, выполненный гуашью темно-коричневым, фекально-копростазным цветом. Кстати, воспитанники регулярно взрывали петарды в унитазах, из-за чего те с грохотом разлетались вдребезги, — это был один из немногих доступных им способов безопасно выразить постоянно копившуюся агрессию.

В интернате я выдержал два года — уволился, поняв, что деградирую профессионально и морально: почувствовал, что меня бесят дети, стал срываться на них, обнаружил, что перестал думать о своем будущем и как-то увидел сон, что превращаюсь в снег.

После увольнения я смог быстро восстановиться, а также сохранил общение со многими воспитанниками (теперь они давно уже выпускники) и не раз помогал им в психологических и в социально-бытовых вопросах, с которыми многие столкнулись и продолжают сталкиваться во «взрослой» жизни.

Но вернемся к клиентке. Рассуждая, почему в ответ на ее сон мне вспомнился «мой» интернат, я подумал, что, по сути, во сне клиентка увидела «зону», или лагерь — исправительное учреждение для осужденных по уголовной статье.

Немецкое слово «лагерь» пришло в русский язык при Петре I — изначально так называли стоянку войск в полевых условиях (современное значение — также место содержания заключенных и воспитательно-оздоровительное учреждение для детей). В немецком языке слово «лагерь» восходит к глаголу liegen (лежать, располагаться); есть также глагол lagern — хранить, складывать, выдерживать, бродить (о пиве). То есть подразумевается что-то статичное, лишенное динамики. Не секрет, что в лагерях, столь любимых проектировщиками советской власти, динамики было тоже немного — в СССР лагеря использовались для подавления воли огромного количества людей и разрушения всяческих связей между ними — семейных, профессиональных, дружеских и т.д. — такова, в частности, точка зрения известного историка Юрия Афанасьева. Таким обществом — состоящим из запуганных и атомизированных, никому не доверяющих людей — управлять было гораздо проще.

Повторюсь: я еще не был знаком с теорией психических убежищ, но интуитивно понял, что в психике моей пациентки (кстати, никак не связанной с ФСИН или армией) после перерыва в нашей работе активизировалась некая структура, задача которой — закатать в асфальт, одеть в робу и выстроить на плацу все, чего мы с ней добились за год.

Внутренняя структура эта — думаю, поддерживаемая всем укладом жизни клиентки, а также ее мужем-начальником, обслуживающим интересы большой госструктуры и зачем-то надевшим на себя и на ребенка футболку с ликом Путина, — потянула ее назад, в прошлую довольно бесчувственную жизнь, подальше от тревог и сомнений, неминуемых при занятиях аналитической терапией.

Ссылаясь на психоаналитика Розенфельда, Стайнер пишет: «…Слабая, зависимая часть самости (либидинозная самость) пытается установить контакт с аналитиком, но этому мешает альянс деструктивных частей самости вкупе с деструктивными объектами. Этот альянс Розенфельд называет нарциссической организацией и пишет, что зачастую он представлен в материале пациента как бессознательная фантазия о банде или мафии, которые идеализируются и представляют себя либидинозной самости в качестве помощника или союзника. По сути, эти деструктивные элементы захватывают личность и мешают всякому развитию и росту».

В связи с этим мне вспомнились несколько «жизненных» примеров из разных времен.

Первый — серия историй из недавнего прошлого, когда молодые люди, еще даже не получившие повесток и не желающие воевать, самостоятельно шли в военкомат и подписывали все, чего от них требовали, и уезжали на СВО — потому что были уверены, что у военкомата «все схвачено», и за ними ведется непрерывная слежка, поэтому сопротивление бесполезно.

Второй случай — времен предвыборной кампании генерала Александра Лебедя (начало 1998 года), баллотировавшегося в губернаторы Красноярского края и победившего с небольшим перевесом прежнего губернатора, ученого-экономиста Валерия Зубова. Накануне выборов эмиссары Лебедя ездили по краю и требовали от районных чиновников, чтобы люди отдавали голоса за их кандидата, грозя, что в противном случае пришедший к власти Лебедь расправится с ними, как минимум снимет с должности. То есть Лебедь еще не победил, но людей уже принуждали его бояться, и люди — боялись.

Впрочем, оговорюсь: поскольку эмиссарами часто были люди из реальных ОПГ, районным чиновникам было чего опасаться: не секрет, что с середины 1990-х годов высокопоставленные красноярские чины из МВД и ФСБ, ныне заслуженные пенсионеры или успешные бизнесмены, активно обслуживали интересы местной мафии, в частности, т.н. «быковских» (видимо, также уверовав в их всемогущество и собственную ничтожность рядом с ними и против них), и в случае чего реальной помощи районным чиновникам ждать было неоткуда.

Аналогичная история, уже в XXI веке, была с прокурором одного из районов Красноярского края, козырявшим своим знакомством с главой Чечни Рамзаном Кадыровым (судя по всему, очень шапочным) и требовавшим, чтобы местный бизнес платил ему «оброк» (видимо, за это знакомство), — и бизнес платил. Продолжалось это несколько лет, пока прокурор не был осужден на 10 лет за взятку.

Более давний случай описан в новой книге Алексея Тарасова, цитирующего слова писателя Виктора Астафьева (из их беседы весной 1994 года, когда Астафьев заканчивал работу над романом «Прокляты и убиты»): «Каждому народу, наверное, есть в чем каяться. И за коммунистами ведь мы вслед пошли, тоже грабили, отбирали кровать «с шишечками», выгребали по продразверстке зерно из ям. На бедной Вологодчине у трех деревень штаны поотбирают, в четвертой распродажу устроят. Ничего, покупали. Во второй книге романа сцена есть: на севере, на Мезени, где вообще-то некого было раскулачивать, появился уполномоченный. «Если не найдете кулака, меня поставят к стенке. Но прежде я вас всех постреляю». Так ведь нашли! Всем миром обратились к мужику, у которого лишь двое ребят было: «У нас же по пять-шесть, мал мала, сам знаешь, вкулачься уж, а?» Согласился. Утром его раскулачивают, а народ — камнями в него, и кричит: «Контра, кулачина»… Да, комиссар науськал. Но каменьями-то зачем?»

Стайнер: «Тип нарциссической организации, основанной на деструктивности, описывал Мельцер… Он подчеркивал жестокость и тиранию этой организации… Обсуждая зависимое отношение к плохой части самости, он пишет: «Иллюзия безопасности провозглашается всеведением деструктивной части личности и закрепляется ощущением всемогущества, которые порождаются перверсией или аддиктивной активностью. Тираническая, аддиктивная, плохая часть ужасающа. Важно отметить, что тиран может вести себя подобно преследователю, особенно если имеются признаки бунта, а полновесная власть над подчиненной частью самости достигается посредством ужаса перед утратой защиты от страха»… Позднее Мельцер таким образом описал тиранию, осуществляемую нарциссической организацией: «Итак, деструктивная часть самости представляет себя страдающим хорошим частям, прежде всего, как защитника от боли, затем как слугу их чувственности и тщеславия и только тайком — перед лицом сопротивления и регрессии — как сатрапа и мучителя»…»

Кажется, описывая психические убежища, Стайнер экстраполировал на психику модель функционирования тоталитарных систем.

Собственно, СССР и его преемница, путинская Россия, с их монологизмом и верой в собственную непогрешимость (ср.: «Пацаны не извиняются!»), в свой единственно верный путь, и являются своеобразными социальными психическими убежищами, в которых роль защитных механизмов, обеспечивающих подавление свободной рефлексии и здоровых, живых сил общества, играли и продолжают играть карательные органы и пропаганда.

Пережив в первой половине XX века чудовищный травмирующий опыт — Октябрьский переворот, репрессии — ленинские, а потом сталинские, голодомор, коллективизацию, Вторую мировую войну и т.д. — российский народ после короткого периода оживления и попыток осмысления прошлого (конец 1980-х и 90-е годы), не в силах переработать все это, предпочел забиться поглубже в свое коллективное психическое убежище, выразившееся в архаизации и фашизации сознания, «синдроме осажденной крепости», возвеличивании образа «национального лидера», появлении иррациональной ностальгии по СССР и разным химерам, якобы существовавшим в тот период («потерянный рай») и т.д.

Рефлексивность, эмпатия и, как следствие, здоровая «депрессивность» многих СМИ 1980–90-х годов («Взгляд», Л. Парфенов, С. Сорокина, А. Максимов, Л. Новоженов, А. Боровик, Е. Киселев* и др.) в новом тысячелетии уступили место тому, что предшественница Стайнера психоаналитик Мелани Кляйн назвала параноидно-шизоидной позицией — мироощущению младенца в первые месяцы жизни, когда весь мир для него фрагментирован, конкретен («Однозначно!» — по Жириновскому), упрощен и уплощен; собственные страхи и агрессия проецируются на окружающих, и кажется, что кругом враги: ТВ с разговорами про ядерный пепел, распятого мальчика, плоскую землю, рептилоидов, Сталина как эффективного менеджера и т.д.; излишне говорить о пропаганде и отсутствии в СМИ последних лет живого диалога и настоящей журналистики, отстаивающей интересы людей, а не власти.

Все последние годы имело место бравурно-помпезное, чуть не с газводой и попкорном, празднование Дня Победы 9 мая. Начисто лишенное всякой скорби по погибшим, многие из которых пропали без вести и до сих пор не найдены. Помню пост знакомой учительницы: «Для меня это — День Победы, но никогда — скорби! Мы — победители, нам не о чем скорбеть!» Еще недавно по улицам России ездили автомобили (в т.ч. немецкого производства) с георгиевской лентой и откровенно шовинистскими наклейками «Можем повторить!», «На Берлин!» и т.п.; исчезли они, по моим наблюдениям, около трех лет назад, после всеобщей мобилизации, когда до людей вдруг дошло, что уехать воевать могут и они сами.

Перед началом СВО (в декабре 2021 года) Генпрокуратура РФ законодательно запретила Общество «Мемориал»**, активно восстанавливавшее народную память о политических репрессиях советского и текущего периодов истории России, — что эквивалентно подавлению рефлексивного эго при психозе, описанному психоаналитиком Уилфредом Бионом в статье «Атака на связи».

Уже не удивляет, что на руководящих должностях во всех сферах, включая медицину и образование, все больше людей с выраженными социопатическими чертами, заботящихся больше о построении карьеры, чем о своей репутации и об интересах реальных людей («Пена всплывает вверх», А. Макаревич*).

«Не все так однозначно» — фраза, которая, по сути, есть образец компартментализации, раздельного мышления, стала символом логики людей, не особо одобряющих, но оправдывающих и, таким образом, косвенно поддерживающих полномасштабное военное вторжение России в Украину (эквиваленты: «Все равны, но некоторые равнее» Оруэлла или «Бог есть, но очень маленький» Выготского).

Российское общество, как заколдованное, застыло в безвременье в своем коллективном психическом убежище, с самодовольной маской превосходства и триумфа на лице. Гуманизм, демократия, гласность, плюрализм, свобода выбора и другие ценности цивилизованного мира уже мало кого волнуют, и на смену им идет что-то первобытно-пещерное. Рассуждая в терминах эпигенетической теории Эрика Эриксона, можно констатировать, что постсоветский человек, не желая взрослеть, вместо производительности выбрал застой и стагнацию.

Сможем ли мы прозреть и ужаснуться тому, что натворили и позволили творить другим, или так и останемся стагнировать в своем коллективном психическом убежище?

Как бы то ни было, психологам и психотерапевтам в нынешних условиях особенно важно сохранять нейтральность (не политизировать свою работу с людьми, провоцируя деструкцию) и аналитическую позицию и при этом оставаться на основах гуманизма и мира.

Говоря же о мире в целом, можно предполагать, что научно-технический прогресс, в частности, развитие IT, усложнение жизни в целом, с одной стороны, а также рост социальной напряженности — с другой, приводят к росту потребности людей в психических убежищах.

* Внесены Минюстом РФ в реестр «иноагентов».

** Внесен Минюстом РФ в реестр «иноагентов» и ликвидирован решением суда.