«Ногу в стремя, саблю вон!»

«О Бог помилуй, какой удалой! Это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения выиграет!» Так сказал Суворов маленькому сыну старого своего знакомого, командира Полтавского легкоконного полка Василия Давыдова, когда посещал полк с инспекцией. У мальчика Дениса все игрушки были сабли и пушки, любимые занятия — маршировка и езда на казачьей лошади, а в Суворове он уже в детстве видел «нашего боевого полубога». Ошибся Суворов, «я не командовал ни армиями, ни даже отдельными корпусами; следовательно, не выигрывал и не мог выигрывать сражений»; а те многочисленные, в которых участвовал, все случились, когда Суворова уже не было в живых. 

Старинное правило ни на что не напрашиваться и ни от чего не отказываться он для себя изменил. «Напротив, я всегда уверен был, что в ремесле нашем тот только выполняет долг свой, который… на все напрашивается и ни от чего не отказывается». Поэтому молодой поручик Давыдов не постеснялся в четыре утра явиться к фельдмаршалу Каменскому, чтобы «объявить желание служить на войне».

А еще скачет прямо к французскому офицеру, стреляет в него и «гомерически и чуть не экзаметрами» ругается с ним — естественно, по-французски. 

«Я помню, что и моя сабля поела живого мяса; благородный пар крови курился и на ее лезвии». 

В русской армии в то время было шесть Давыдовых, среди них его родственники разных степеней. Младший брат Евдоким, с которым Денис в детстве в полковом лагере жил в одной палатке, при Аустерлице был семь раз ранен, пять ран рубленых, от сабли, одна штыком, одна пулей; двоюродный брат Александр — счастливый или, наоборот, несчастный избранник герцогини Аглаи де Грамон, ибо она ему изменяла не таясь — был ранен в щеку, в грудь, в левую руку; другому двоюродному брату, Евграфу, в 1812 году картечью изрешетило левую руку, в 1813-м под Лейпцигом осколком — правую ногу, ядром контузило в голову, он с поля не ушел, тогда ядро оторвало ему кисть правой руки и левую ногу от колена. У черноволосого красавца-гусара, в красном ментике и белых облегающих лосинах стоящего в вальяжной позе на портрете Кипренского, ноги-руки целы и на месте — почетным инвалидом еще не стал. 

О смерти Денис Давыдов думал только однажды, на первой своей войне, бессонной ночью после того, как днем видел изуродованные, разбросанные по полю трупы. А если и его так? И понял, что

С тех пор он был в 60 сражениях, воевал со шведами, с французами, с турками, с поляками, воевал в Пруссии, в Финляндии, в Турции, в России, в Германии, во Франции, в Персии, в Польше, пять лет был адъютантом «славного геройским величием и очаровательным хладнокровием» в самых опасных делах Багратиона, у которого, по его мнению, был один лишь недостаток — он мало пил, «был чрезмерно трезв»; а чрезмерной трезвостью не отличавшийся гусар Денис Давыдов с Багратионом и без него был в тысячах перестрелок и сабельных рубок, летал в атаки, ибо «как оставить пир, пока стучат стаканы?», и партизаном, действуя по принципу поговорки «убить да уйти», в два часа ночи обедал, в три выступал, в четыре атаковал, но из всей этой мешанины тел, людских и лошадиных, из пороха и грома, из собрания трупов с искаженными лицами, из того, что называл «священной лотереей», в которой он ставил на кон свою кровь, вышел невредимым.

Влюбчивость наряду с пылкой смелостью была свойством его натуры. Влюблялся сильно, страстно и безнадежно. Влюблялся в высоких звонких красавиц, окруженных толпой высоких же эффектных поклонников в самых блестящих мундирах, а сам — маленький, коренастый, над ростом своим сам смеялся, с лицом широким и простецким, посреди которого торчит нос-кнопка… Ну разве статная герцогиня Аглая де Грамон ему пара? А он влюбился. Или прима-балерина Татьяна Иванова, которая на сцене под овации ножку ножкой бьет? Отвергла его. Богатый лейб-гусарский ментик его, конечно, украшал, но посмотрите на него бородатого, в крестьянском одеянии русского партизана 1812 года, каким его нарисовал художник Лангер, — чисто Пугачев. 

Гусар — это не название полка, не место службы, даже не ментик с позументами и не сабля с кушаком, это состояние ума и воспарение души, «любовь к опасности и веселая беззаботность о жизни», «понтировка на удальство», всегдашняя готовность прыгнуть в седло и понестись «напропалую и очертя голову» на пушки, на штыки и к черту на кулички, это страсть попасть туда, «где дерутся, а не туда, где целуются, и уверен был и буду, что война не похлебка на стерляжьем бульоне»; гусар — это когда льешь в ром шампанское, водку зовешь араком, на коне сидишь удобней, чем на стуле, — «я езжал на коне не манежно, но бойко, на казацкую руку, и конь подо мной был залетный», — а на привале, завернувшись в бурку, невозмутимо раскуриваешь чубук с самым лучшим табаком. «Всегда веселы и всегда навеселе». 

который любит слушать его рассказы про сражения и походы, а пуще всего — про 1812 год. «1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть». 

И еще Баратынский счастлив был, что ему руку пожал. 

Рука эта убивала, но и спасала. «Я велел жечь сараи — исчадье чингизханово, — сжечь и сараи, и французов». Но когда пленный французский офицер попросил вернуть ему отнятое казаками кольцо, подаренное любимой женщиной, подполковник Давыдов, в тот момент сам, как всегда, влюбленный, нашел этих казаков и вернул французу — с запиской на французском языке — не только кольцо, но и портрет его любимой, и ее локон. Захваченного в плен пятнадцатилетнего мальчика-барабанщика — «ранний цвет, перевезенный за три тысячи верст под русское лезвие на русские морозы» — он переодел в казачью одежду и дал ему русскую фуражку вместо французского кивера, «чтобы избавить его от непредвиденного тычка штыком», и через три года войны довез до Парижа и сдал на руки отцу. 

Война и поэзия, сабля и перо в его жизни едины; молодым офицером на войне против шведов, сидя на сугробе в виду неприятельских аванпостов, он стихами переводил басни с французского. Война и любовь тоже для него близки, как два удара сердца, войны он запоминал по тому, в кого был тогда влюблен, и вот что значила для него та давняя встреча с Суворовым: «Я помню, что сердце мое упало — как после упадало при встрече с любимой женщиной». А значит, есть поэзия любви, поэзия чувств, и есть «поэзия событий, подвигов, побед, славы», и они едины в его сознании, в его мыслях, в его душе, в его стихах. 

Стихи гусара и поэта, который прославился «на кровавых пирах войны Отечественной», за 30 лет не пропустил ни одной войны, конные рейды свои называл залетами, к сильным мира сего не ластился, гусарский бивак предпочитал лощеному паркету, глядя на избранных улыбался так, «как сатана не улыбался»; а когда тело износилось в беспрерывных скачках и рубках, ушел в отставку генералом и, как он выразился однажды, «променял фантасмагорию на существенность», то есть зарылся в Симбирскую глушь, в дальнее имение на берегу речки Маза, что впадает в Терешку, а она в Волгу, чтобы там ходить в халате, крутить свой знаменитый — «черно-бурый, в завитках» — гусарский ус, поставить винокуренный завод, влюбиться всем своим неутоленным сердцем в девушку вдвое его моложе, пить по маленькой, растить девять детей и вспоминать с тоской Пушкина и Багратиона. 

Бурцеву 

Призывание на пунш

Бурцев, ера, забияка,

Собутыльник дорогой!

Ради Бога и… арака

Посети домишко мой!

В нем нет нищих у порогу,

В нем нет зеркал, ваз, картин,

И хозяин, слава богу,

Не великий господин.

Он — гусар и не пускает

Мишурою пыль в глаза;

У него, брат, заменяет

Все диваны куль овса.

Нет курильниц, может статься,

Зато трубка с табаком;

Нет картин, да заменятся

Ташкой с царским вензелем!

Вместо зеркала сияет

Ясной сабли полоса:

Он по ней лишь поправляет

Два любезные уса.

А наместо ваз прекрасных,

Беломраморных, больших,

На столе стоят ужасных

Пять стаканов пуншевых!

Они полны, уверяю,

В них сокрыт небесный жар.

Приезжай, я ожидаю,

Докажи, что ты гусар.

1804

Гусарский пир

Ради бога, трубку дай!

Ставь бутылки перед нами,

Всех наездников сзывай

С закрученными усами!

Чтобы хором здесь гремел

Эскадрон гусар летучих,

Чтоб до неба возлетел

Я на их руках могучих;

Чтобы стены от ура

И тряслись и трепетали!..

Лучше б в поле закричали…

Но другие горло драли:

«И до нас придет пора!»

Бурцев, брат, что за раздолье!

Пунш жестокий!.. Хор гремит!

Бурцев, пью твое здоровье:

Будь, гусар, век пьян и сыт!

Понтируй, как понтируешь,

Фланкируй, как фланкируешь;

В мирных днях не унывай

И в боях качай-валяй!

Жизнь летит: не осрамися,

Не проспи ее полет,

Пей, люби да веселися! —

Вот мой дружеский совет.

1804

В дымном поле, на биваке

У пылающих огней,

В благодетельном араке

Зрю спасителя людей.

Собирайся вкруговую,

Православный весь причет!

Подавай лохань златую,

Где веселие живет!

Наливай обширны чаши

В шуме радостных речей,

Как пивали предки наши

Среди копий и мечей.

Бурцев, ты — гусар гусаров!

Ты на ухарском коне

Жесточайший из угаров

И наездник на войне!

Стукнем чашу с чашей дружно!

Нынче пить еще досужно;

Завтра трубы затрубят,

Завтра громы загремят.

Выпьем же и поклянемся,

Что проклятью предаемся,

Если мы когда-нибудь

Шаг уступим, побледнеем,

Пожалеем нашу грудь

И в несчастьи оробеем;

Если мы когда дадим

Левый бок на фланкировке,

Или лошадь осадим,

Или миленькой плутовке

Даром сердце подарим!

Пусть не сабельным ударом

Пресечется жизнь моя!

Пусть я буду генералом,

Каких много видел я!

Пусть среди кровавых боев

Буду бледен, боязлив,

А в собрании героев

Остр, отважен, говорлив!

Пусть мой ус, краса природы,

Черно-бурый, в завитках,

Иссечется в юны годы

И исчезнет, яко прах!

Пусть фортуна для досады,

К умножению всех бед,

Даст мне чин за вахтпарады

И Георгья за совет!

Пусть… Но чу! гулять не время!

К коням, брат, и ногу в стремя,

Саблю вон — и в сечу! Вот

Пир иной нам бог дает,

Пир задорней, удалее,

И шумней, и веселее…

Ну-тка, кивер набекрень,

И — ура! Счастливый день!

1804

Логика пьяного

Под вечерок Хрунов из кабачка Совы,

Бог ведает куда, по стенке пробирался;

Шел, шел и рухнулся. Народ расхохотался.

Чему бы, кажется? Но люди таковы!

Однако ж кто-то из толпы —

Почтенный человек! — помог ему подняться

И говорит: «Дружок, чтоб впредь не спотыкаться,

Тебе не надо пить…» —

«Эх, братец! все не то: не надо мне ходить!»

1817

Решительный вечер

Сегодня вечером увижусь я с тобою,

Сегодня вечером решится жребий мой,

Сегодня получу желаемое мною —

Иль абшид на покой!

А завтра — черт возьми! — как зюзя натянуся,

На тройке ухарской стрелою полечу;

Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,

И пьяный в Петербург на пьянство прискачу!

Но если счастие назначено судьбою

Тому, кто целый век со счастьем незнаком,

Тогда… о, и тогда напьюсь свинья свиньею

И с радости пропью прогоны с кошельком!

1818

Ответ

Я не поэт, я — партизан, казак.

Я иногда бывал на Пинде, но наскоком,

И беззаботно, кое-как,

Раскидывал перед Кастальским током

Мой независимый бивак.

Нет, не наезднику пристало

Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой.

Пусть грянет Русь военною грозой —

Я в этой песни запевало!

1826

NN

Вошла — как Психея, томна и стыдлива,

Как юная пери, стройна и красива…

И шепот восторга бежит по устам,

И крестятся ведьмы, и тошно чертям!

1833