Я мыслю — следовательно, я не боюсь

На прошлой неделе свое тридцатилетие отметило петербургское книжное Издательство Ивана Лимбаха — в представлении, скорее всего, не нуждающееся. Портал «Горький» в юбилейной подборке лучших лимбаховских книг назвал его «старейшим» — но этот эпитет справедливее чуть-чуть отредактировать: «IL» — издательство нестареющее. Ему — и за все время его существования вообще, и за последние три с лишним года в частности — мы обязаны огромным количеством безукоризненно качественной (и по отбору, и по интеллектуальному уровню, и по переводческому исполнению) литературы. Книги «Лимбаха» всегда — это тексты, которые по-настоящему многое могут объяснить и относительно нас самих, и относительно той жизни, которую нам приходится жить. Точно такой книгой оказался и недавно выпущенный там же сборник философа, исследователя теоретической и прикладной этики социальной памяти Михаила Немцева — называется он «И я тоже. Работы по моральной и политической философии».

И подзаголовок, и специализация автора могут звучать угрожающе, но на самом деле книга, составленная из статей, рецензий и эссе разных лет, имеет два очевидных преимущества:

• во-первых, они короткие и легко читаются,
• а во-вторых и в-главных, они наконец дают четкие — насколько это вообще возможно — ответы на вопросы о том, что означает тот философский новояз, в окружении которого мы находимся с февраля 2022 года.

Если судить по содержанию, книга состоит из трех не слишком четко разделенных между собой частей, в каждой части — по набору статей на разные философские поводы, но при чтении становится ясно, что по-настоящему деление текстов в книге происходит по ключевым словам, задающим большие темы для размышлений. Все эти слова в последние три с лишним года либо были заново вызваны к активной жизни в интеллигентском лексиконе, либо приобрели какие-то новые оттенки смысла — но в обоих случаях давно нуждались в уточнении и объяснении. Немцев один из первых понял другое: что в послефевральской России невозможно думать, как раньше, и оперировать устаревшими философскими категориями. Сборник Немцева — это книга, вылавливающая новые жизненно важные понятия из нового языка и пытающаяся понять, что они на самом деле означают. Таким образом, и основа для новой философии закладывается, и наконец-то становится более-менее понятно, о чем мы говорим, анализируя все, что творится вокруг. 

«Банальность зла»: расширенная версия

Зло, банальность зла — это не первые концепты, над которыми начинает размышлять в книге автор, но именно размышления о добре и зле явно стали поводом для составления сборника вообще. Казалось бы, понятие Ханны Арендт «банальность зла», само давно ставшее банальным, вряд ли нуждается в уточнении — и к нему сложно добавить что-то новое. Но Немцев добавляет: он пишет, что понятие это по нынешним меркам слишком узкое, надо расширить. Дело в том, пишет он, что герой книги Арендт, руководитель управления СС, занимавшийся логистикой Холокоста Эйхман, который оправдывался на суде знаменитой фразой «я просто исполнял приказ» и чье имя стало нарицательным именем того самого «банального зла», — это на самом деле не автор, не производитель и даже не символ такого зла, потому что настоящим производителем банального зла является вообще не человек, а бюрократия. Любому человеку — даже если это «просто исполняющий свою работу» Эйхман — свойственно воспринимать зло как что-то выходящее из ряда вон, как что-то неправильное: 

На этом общем внутреннем желании воспринимать любое зло под соусом добра, как несложно заметить, играет пропаганда, и если бы ей не удавалось так успешно менять полярности (с минусов на плюсы) всего, к чему она призывает, — ни к чему призвать ей бы, скорее всего, никого и не удалось. Иначе говоря: чтобы смотивировать любого, даже самого испорченного, человека на совершение какой-то работы, надо убедить его, что он делает что-то благое. 

Банальным для человека зло не бывает никогда — банальным его делает искривленная, неправильно выстроенная, забюрократизированная система институтов (Немцев их так и называет — «злые институты»). Под «злыми институтами» он имеет в виду, например, концлагерь или пыточную камеру. Концлагерь изначально строится для того, чтобы мучить и умерщвлять, пыточная камера предназначена для пыток — соответственно, для всех, кто работает в подобных заведениях, совершение зла по определению не может быть ничем другим, кроме «выполнения своей работы», исполнения предназначения. Зло в таких условиях вообще перестает распознаваться как зло — и чем больше возможностей создано для развития этих условий, тем несправедливее и тоталитарнее жизнь общества. Немцев пишет: 

«Политические формы или системы, которые создают условия для становления и развития «злых институтов», тем и опасны, что они склонны превращать людей в соучастников исполнителей злодейства без специальных для этого решений и при этом скрывать от них происходящее: что это за институт, зачем он существует». 

То есть бюрократия, делающая зло банальным, опасна, прежде всего, тем, что любая кухарка — или, допустим, секретарша в концлагере — может стать соучастником этого зла, совершенно об этом не подозревая. 

Ответственность vs Вина

Теме ответственности (коллективной и не только), вины и стыда посвящены три больших разговора, которые, судя по аннотации, сам автор считает смысловым центром книги. Форма, которая выбрана для рассуждения об этих — самых в последнее время больных для российского общества — понятиях, напоминает платоновские «Диалоги». 

На самом деле, герои этого спора и не пытаются ответить на вечный вопрос «кто виноват?». Они пытаются договориться о терминах — начиная с самого начала, то есть с вопроса «что вообще такое ответственность?». Во-первых, приходит к выводу Немцев, ответственность — это не чувство, не свойство и не нечто подобное; это вид социальных отношений. Типы ответственности могут быть разными, но всегда существует определенный момент времени, с которого эта ответственность начинается, — момент, который делит жизнь на «до» и «после». Частный пример — момент, когда прохожий видит уличную драку. При этом не важно, что делает с дерущимися прохожий — проходит мимо или пытается разнять. И в том, и в другом случае событие накладывает на человека ответственность — реагировать он при этом может как угодно, а может не реагировать вообще, но ответственность на нем уже лежит. Синонимом — или как минимум очень близким по значению понятием — здесь является «моральный долг», потому что он тоже предполагает определенные отношения кого-то к кому-то из-за случившегося чего-то. Но между чем Немцев точно не ставит знака равенства — так это между «ответственностью» и «виной». 

Эта невозможность уравнять оба понятия, мне кажется, принципиальна — особенно в условиях, когда вина по разным, хотя и похожим, поводам навязывается всем и всеми. Разница между тем и другим, по Немцеву, заключается в том, что ответственность нельзя отменить. Вину отменить — точнее, искупить, — все-таки можно, как можно избавиться от нее и множеством других способов: можно оказаться прощенным, вина может забыться или самоотмениться из-за каких-то обстоятельств, в конце концов, ее можно просто не признать. Ответственность в этом смысле «безотзывна» — ни отменить, ни забыть из-за истекшего срока годности ее нельзя. В особенности — если она коллективная.

С коллективной ответственностью ситуация вообще очень сложная. С одной стороны, для того чтобы она начала распространяться на человека, нужно, чтобы этот человек сам причислил себя к определенному коллективу — произнес вынесенное в заголовок книги «И я тоже». Но с другой стороны,

Опять же, именно так работает сегодня пропаганда, утверждающая, что, будучи по паспорту гражданами РФ, мы обязаны исповедовать определенный набор ценностей — и нести ответственность за действия правительства, причем не только сегодняшние, но и вчерашние. Фактически такое навязывание коллективной ответственности, естественно, спекуляция чистой воды — причем сразу двойная.

Во-первых, спекуляцией является само по себе причисление личности к коллективу под названием «народ». О том, что любой народ является «воображаемым сообществом» — просто потому, что ни один член этого сообщества не знаком лично со всеми остальными и, соответственно, не может представить себе в точности ни границы группы, ни ее состав, — известно еще из знаменитого исследования Бенедикта Андерсона. Немцев в книге эту андерсоновскую мысль повторяет: «Членство» в больших группах — это на самом деле лишь метафора. Скажем, быть «членом какого-то народа» — значит попросту воображать его себе». Более того: народ вообще не может быть политическим обозначением населения страны (здесь Немцев цитирует Романа Шамолина, который считает «народ» термином чисто идеологическим, и говорит, что для политического обозначения есть понятие «нация»). У народа как группы нет политического статуса, а значит, нет и политического представительства — а значит, и любой человек, пытающийся сказать что-то от имени народа, является самозванцем.

Вторая спекуляция на навязывании коллективной ответственности заключается в том, что, согласно сегодняшней идеологии, любой россиянин по определению должен вместо «я» (мои интересы, мои планы, мои мечты — и т.п.) везде и всегда ставить «мы» (многонациональный народ, его прошлое и его загадочные традиционные ценности). То есть человек, родившийся и живущий в России, автоматически оказывается ответственным и за всех граждан страны, и за ее многострадальное прошлое. В книге это сформулировано так:

«Это вменение «коллективной ответственности» разрывает причинно-следственную связь личных действий с тем, что произошло после, — и требует от нас относиться к себе самим как к другим: что мы знаем о своих действиях, не существенно. Существенно только, что знают о нас другие. Моральный долг, которому мы должны следовать, теперь рождается не из нашего морального самосознания, но из чужого знания, вменяющего нам, кто мы есть. Это что-то вроде совести наоборот».

Иначе говоря, тоталитарная идеология личную память заменяет коллективной, притом искаженной, а личную совесть — общественным контролем. Это, кстати говоря, напоминает одну из самых спорных, но самых известных традиционно-национальных черт в Японии: японец может нарушать какие угодно нормы до тех пор, пока общество не уличило его в аморальности, — и иметь при этом кристально чистую совесть. Но как только кто-то другой замечает, что тот нехорошо себя ведет, — благородный японский муж по всем законам этики и совести обязан сделать со стыда харакири. 

Может быть, замена совести страхом перед общественным мнением на некоторые нации и действует благотворно (процветает ведь культура Японии), но вообще-то главный ее эффект — это усиление коллективизма, что, естественно, выгодно тоталитарным режимам. Но самое забавное в этом то, что в сегодняшней России раскручиваемый принцип «я = мы» и «общественное мнение вместо совести» играет не только на руку z-идеологии. При ближайшем рассмотрении оказывается, что z-пропагандистское «Я русский!» (и значит, изменяю родине, если не поддерживаю правительство) немногим отличается от радикально-эмигрантского «Все оставшиеся в России — коллаборанты!». Все два лозунга — очевидное навязывание коллективной ответственности, и все три лозунга строятся ровно на тех спекуляциях, которые уже были перечислены выше. 

Неосталинизм и десталинизация

Еще одно явление сегодняшней политики и морали, мимо которого невозможно пройти философу, — это, конечно, Сталин и его всевозможные реинкарнации. С ним связаны два встречных процесса: нео- и десталинизация — и обоим Немцев дает точные характеристики. 

То, что в России сейчас происходит ренессанс сталинизма, более-менее очевидно, — куда менее очевидно то, что это ренессанс сталинизма символического:

«Для неосталинистов Сталин — это мощный символ. За ним — целостное мировосприятие. Это уже совсем не тот «сталинизм времен сталинизма». Тот был обращен в будущее, этот — в прошлое. Почитаемый неосталинистами Сталин — это особый Сталин, Сталин — победитель в Великой войне, Сталин — главнокомандующий. Это сверхчеловек, титан. Неслучайно новые памятники так похожи. Они вовсе не живого человека изображают. <…> Современный «сталинизм» — это не идеология, а бессодержательная совокупность знаков».

Эта совокупность знаков состоит из довольно примитивного набора, который несложно вычленить из речей z-идеологов: война и победа, антизападничество, периодически даже делаются попытки вспомнить сталинскую индустриализацию (строительство водопровода Дон — Донбасс, шедшее ускоренными темпами, местные власти напрямую сравнивали со сталинскими стройками, например). Разница только в исполнителях ролей «внутренних врагов» и нацистов. В целом же неосталинизм — как и остальные линии официальной идеологии — действительно цельностью не отличаются: это больше похоже на ностальгическое перебирание старых фотографий с обязательной присказкой «Вот в наше время!». О том, почему такая ностальгия стала возможна, Немцев тоже пишет: эту причину он называет «моральным разорением» — чувством, пришедшим с крушением СССР, когда многие, до сих пор жившие коллективным разумом и мечтами, в момент оказались предоставлены сами себе, да к тому же потеряли единственную четкую цель жизни: построить наконец коммунизм. В этом смысле неосталинисты, по Немцеву, ностальгируют не столько по молодости, сколько по осмысленности: «Не «о старом добром быте» идет речь. По-видимому, чувство «морального разорения» относится к некому ценному и значимому чувству моральной общности и действительности конечной цели совместной жизнедеятельности».

Обратный процесс — десталинизация — по наблюдениям Немцева, всегда сопутствует восстановлению в стране демократии и свободы. Неудивительно, что сейчас этот процесс, который раньше обозначался через возможность открыто и много говорить о сталинском терроре, открывать музеи политрепрессий, читать имена жертв и т.п., — теперь заглушается все жестче и жестче. Вообще же автор сборника выделяет четыре уровня, по которым десталинизация должна в идеале проходить: «десталинизация памяти» (возвращение имен репрессированных), символическая десталинизация (устранение сталинистской символики из публичной жизни), институциональная десталинизация и — по-моему, самая важная — моральная десталинизация (преодоление «сталинистского» сознания). 

«Именно эта последняя, — пишет Немцев, — может «завершить» негативную историю сталинизма, позволив обществу медленно выйти из затянувшегося состояния, названного историком и публицистом Михаилом Гефтером «Сталин умер вчера».

Страх

«Терроризм» — не последнее явление и не последнее понятие, которое осмысляет в книге автор, но, как кажется, одно из самых важных и для времени, в которое его книга вышла, и для философии этого времени. Просто потому, что терроризм как всегда был, так и остался олицетворением страха. Страх, который вызывал терроризм в разные десятилетия текущего века, всегда один и тот же: бесконтрольная боязнь непредсказуемой угрозы. Разница, по моим наблюдениям, только в том, что раньше это был страх перед реальными терактами, которым государство и граждане — хотя бы номинально — противостояли, находясь на одной друг с другом стороне, а теперь терроризмом называется противостояние государства с самими этими гражданами.

Две главы о «философском сопротивлении» терроризму и мысли, высказанные в них, могут показаться самыми спорными из всего, что написано в сборнике, — и именно поэтому, видимо, автору пришлось к первому эссе на эту тему добавлять комментарий под названием «Пройти мимо терроризма». Речь там идет о том, что автор сравнивает терроризм с театральной сценой, к которой приковано чересчур повышенное внимание как медиа, так и простых мирных «зрителей». Такого внимания, по мнению Немцева, это явление не заслуживает: 

«Терроризм — это сцена, и происходящее на ней захватывает. Как актеры на театральной сцене захватывают человека в зале жестами и знаками рук и тело зрителя отвечает им, — так голова непроизвольно поворачивается к экрану, когда глаз видит взрыв и/или ухо слышит о возможном взрыве. За каждым «сильным», эффектным, то есть именно удавшимся терактом следует демонстративное наказание преступников. 

И от этого — особенное облегчение. «Этот больше не опасен», занавес». 

С первого взгляда такие рассуждения выглядят эскапизмом — чуть ли не призывом вообще не замечать творящихся вокруг катастроф, не писать о них, не смотреть в их сторону, жить в своем маленьком уютном мирке и пить лавандовый раф. Может быть, вне контекста — вне всей остальной книги — это эссе так и выглядит, но на самом деле речь в нем совсем о другом. Речь в нем не о бегстве от страха, а о мужестве его не замечать: входить в подъезд, не дрожа от потенциальной возможности взрыва, и говорить то, что думаешь, не трясясь от вероятности того, что за свободно высказанную мысль объявят террористом тебя самого. 

«Классики рефлексировали мысль о Боге, нам же остается рефлексировать собственный страх стать жертвой какого-нибудь человека-с-автоматом. Но не всегда нам дана свобода выбирать обстоятельства мышления. Во всяком случае, если можно отстоять хотя бы этот маленький плацдарм, кажется, есть перспектива отстоять что-то еще».

И это эссе, и эта книга в целом — не попытка выстроить какую-то стройную философскую систему, которая могла бы умными словами описать сегодняшнюю действительность. Книга Немцева — о том, чтобы в обстоятельствах, в которых под запретом любые свободные действия и слова, отстоять хотя бы возможность свободно философствовать.