«Мы словно платим оброк»

Горный Алтай — маленькая республика в Западной Сибири, которую знают все, но не каждый сможет найти ее на карте. Она ассоциируется с высокими горами, голубыми реками, вековыми лесами. Картина кажется идиллической, и редко кто задумывается, что жизнь здесь совсем не такая.

Впрочем, как и многое в нашей стране: кажется, но не является.

20 мая в сети появилось обращение жителей алтайского села Мухор-Черга к Владимиру Путину. Люди просили разрешить им взять в аренду 1500 гектаров земли вокруг села, которые сейчас находятся в управлении Томского госуниверситета. Объясняли, что хотят пасти скот, но лишены такой возможности. И приводили серьезный аргумент: 14 из 94 сельских жителей — участники боевых действий в Украине.

«Я ветеран специальной военной операции, по доброй воле защищал интересы государства. Почему представители власти Республики Алтай не могут решить нашу проблему с землей? Не могут защитить наши права и свободы, — стоя на фоне мемориала в виде большой георгиевской ленты зачитывает обращение по бумажке мужчина в военной форме. — Все участники специальной военной операции из Мухор-Черги, как и остальных восьми сел нашего района, не могут войти ни в одну программу по поддержке участников СВО, так как у нас нет земли. Так за что мы воевали и воюем?»

Его слова подхватывает пожилая женщина в красной куртке: «Жители нашего маленького села все без исключения помогают специальной военной операции сбором денежных средств, продуктами, медикаментами. Плетем маскировочные сети. Отправили две машины».

Завершается обращение заверением, что селянам, кроме как на Путина, надеяться не на кого.

Месяцем ранее аналогичное обращение — правда, к региональным и районным властям — записали жители Мухор-Черги, находящиеся непосредственно в зоне боевых действий. Трое мужчин заявили, что глава республики Андрей Турчак еще в сентябре 2024 года давал гарантии, что земли Томского госуниверситета будут выделены селянам, в том числе, под строительство домов. «Как бы не получилось так, что по возвращении для нас не будет земли», — сказал один из военных.

Российские власти и Владимир Путин часто говорят об участниках СВО как о «новой элите». Более того, их противопоставляют старой: «Вы знаете, слово «элита» во многом себя дискредитировало. Теми, кто, не имея никаких заслуг перед обществом, считает себя какой-то кастой с особыми правами. <…> Повторю, подлинная, настоящая элита — это все, кто служит России, труженики и воины, надежные, проверенные», — говорил Владимир Путин в послании Федеральному собранию в 2024 году.

Исходя из этих слов, Мухор-Черга сегодня должна была стать элитным поселком. Вдуматься: Москва отправила на СВО 0,75% жителей, Татарстан — 0,95%. А Мухор-Черга — 14,8%, каждого седьмого!

Но по пути сюда что-то подсказывало, что никакого элитного поселка здесь нет. И на деле оказалось даже хуже: для местных жителей речь идет не только о бедности, но и о бесправии — необходимости отдавать латифундистам большую часть того, что они соберут в окрестностях села.

Эта история о «новой элите» и ее реалиях.

«По незнамке умирают» 

Асфальтированная дорога заканчивается на повороте к селу — в 15 километрах. К самой Мухор-Черге она тоже когда-то была выложена асфальтом, но уже давно не видела ремонта: покрытие стерлось и пошло ямами.

Впрочем, проехать можно.

С двух сторон дорогу окаймляют горные цепи — покрытые то лесом, то мелкотравными лугами. У небольшой речушки стоит заброшенная скотоводческая заимка.

Не доехав километра три, на дороге встречаем мужчину. Он машет и просит подвезти. Коренастый и смуглый, с глубокими темными глазами — я легко узнаю в нем человека, который зачитывал обращение к Путину. 

— Марат, — представляется он, садясь в машину.

Всю оставшуюся дорогу мужчина удивляется, что «приехали журналисты»: говорит, перестал понимать, нужны ли мухор-чергинцы кому-то, или уже нет. Просит подвезти до небольшой, сбитой своими руками лесопилки, где, усевшись на бревно, начинает рассказывать свою историю.

Зачем Марат пошел на СВО, он все же знает: не совсем за интересы государства, как это звучало в обращении.

— У меня жена первой на [***] собралась. Это было в апреле прошлого года. Мы тогда разводились, и она обиделась, психанула и поехала в учебку. По профессии она фельдшер — такие люди на [***] нужны. А у нас трое детей своих и три приемных девочки еще. Куда им без матери? Я ей позвонил, говорю: «Наташ, вернись — я за тебя схожу». И вот прямо из учебки ее забрал, а сам пошел воевать.

«В голове» у бывшей жены, говорит Марат, он «не копался». Как бы домашние жили без нее, не знает.

— У меня даже финансовой потребности не было. Только мать детям вернуть. Так и попал на [***] и [удивился] просто, — рассказывает он.

Марата отправили под Лисичанск, в Луганскую область, в составе добровольческого батальона.

По незнамке, без готовности… По нам стрелять начинают, а они просто в панике разбегаются — и на мины. Я служил в группе эвакуации, я их потом выдергивал оттуда — кого раненого, а кого и «двухсотого». А дроны… да они просто пацанам психику ломают. Я там узнал, что такое истерика, что такое паника…

Одному солдату, вспоминает Марат, все время звонила дочь — маленькая, еще школьница.

— Позывной «Сава» был у него. И вот он погиб, тело осталось где-то в полях, а дочь все продолжала звонить. Мы всей ротой не знаем, что отвечать. Где папа? На задании. Где папа? Пока не может говорить. Где папа? Где мой папа?.. — Марат прерывается и протяжно матерится в сторону. — К нам даже когда снабженцы продукты привозили, спрашивали: «Сегодня звонила?» Звонила… А достать Саву очень тяжело было — дроны все контролировали. И вот как-то ночью я встал и ушел в это поле. Взял его и принес. Так вся рота радовалась, представляешь? Что «Саву» хоть «двухсотым» отправим домой. А дочка у него рыдала… Поверить не могла.

Марату за эвакуацию погибших дали орден Мужества и отправили в честь этого в отпуск. Командир сказал, что назад он может не возвращаться.

— Говорит, ты посиди, мол, дома до окончания контракта. А как контракт закончится — иди в военкомат. Только комендантам раньше времени не попадайся. Я так и сделал. В военкомат пришел, а там говорят: «Нет у нас никакого Марата Мундусова». Я: «Как нет? Воевать воевал, орден получил, а в списках не значился?» Они: «Мы все понимаем, но никаких данных по вам нет». Потеряли меня … . Потом искать все-таки стали, какие-то бумаги запрашивать — нашли. Я сам тогда … : у меня два племянника воюют, брат отвоевал, у брата зять воюет, а я как будто и не был на СВО, получается.

Из 14 мухор-чергинцев, отправившихся на спецоперацию, никто не убит и даже тяжело не ранен. Марат объясняет это тем, что село молится за них духам и помогает гуманитаркой.

— У нас, считай, вся деревня на [***], бабушки маскировочные сетки шьют, каждый с пенсии — сколько может — отдает на гуманитарку, носки вяжут. Сто процентов все на [***]. Тут у каждого сын, внук, у одной женщины три сына — и все на [***], — говорит он.

Сам Марат думал вернуться на СВО, но селяне отговорили.

— Сказали, что я здесь больше нужен. У нас тут свои битвы. На данный момент землю нам так и не дали. Просто глава республики дал слово, что решит вопрос.

Алтайское экспериментальное хозяйство Томского госуниверситета заняло земли вокруг Мухор-Черги 13 лет назад. Формально — для выпаса своего скота, с которым ученые ТГУ проводили селекционные мероприятия. Но люди говорят, что большая часть земель университетом никогда не использовалась. При этом пасти свой скот селянам на них запретили.

— Вот у тебя лошадь пасется на их землях, от них человек приходит к тебе и говорит: «Убирай». Они нам говорят: «Пусть ваши животные у ваших домов пасутся». А где у домов пастись? А если у тебя много голов? Они не совсем справедливо тут начали работать, эти парни, которые сидят у руля ТГУ, — Марат начинает горячиться. — Они, не поговорив с местными жителями, запустили инвесторов. Мы пока отсюда одного инвестора отправляем, с той стороны уже другой инвестор заходит. Мы создали группу быстрого реагирования, стали отстаивать свои земли, даже на дороге дежурили, чтоб никто к нам не пришел. Мы просто хотим пользоваться этой землей сами — как было раньше.

Один из инвесторов, желавших работать на землях ТГУ, собирался выращивать овец для снабжения мясом элитного курорта Сбера «Манжерок». Другой — производить молоко. Для сельских жителей осталось непонятным, почему предприниматели договаривались с Томским госуниверситетом, а не с ними. Люди в алтайской глуши мыслят категориями не юридическими: «Если мы здесь родились и живем, то это наша земля». И удивляются, что у них на окрестности села прав нет.

— Если бы приехали и с нами поговорили, пообщались, сход бы собрали: «Вот, жители, мы вот так хотим сделать. Вас кого-то на работу возьмем», — мы бы, может, еще согласились, а тут без нашего ведома: «Уйди отсюда, не твое дело». И лезут, — возмущается Марат.

Мухор-Черга в этом смысле не исключение.

— Я в какой-то момент думал собрать парней, которые с СВО вернулись, и пойти в алтайскую контору Томского университета. Ну поговорить. Потом отступился: эсвэошники, когда соберутся, выпьют, — их уже не остановишь. Алтайцы же пьяные сразу народом-воином становятся. У нас какого-то витамина не хватает в организме — не как у русских. Мы не спать, не беседы вести, а сразу буйствовать идем. Сам своей мысли в итоге испугался, — говорит Марат.

У самого Мундусова нет сейчас ни земли, ни дома — после развода с женой он оставил ее жить с детьми. Сельсовет разрешил ему поселиться на скотоводческой заимке. Но большую часть времени он проводит в Горно-Алтайске, у новой, «неофициальной», супруги.

— Я сейчас кайфую. До [***] один Марат был, после — совсем другой. Раньше думал, как денег заработать. А теперь мне ничего не нужно. Я здесь поднимаюсь в 5 утра — иду на гору. Сижу, ветерок дует, смотрю на округу. В Горно-Алтайске не так: будто напряг какой-то. Будто сейчас что-то плохое случится. Взрыв, прилет, сирена завоет. Я это постоянно чувствую.

Напоследок он говорит, что по возвращении перестал смотреть телевизор.

— Там ни слова нет правды: ни о [***], ни о чем. Но об этом сейчас, наверное, нельзя разговаривать, — внезапно осторожно заключает он.

«Кому-то выгодно, чтобы все затягивалось» 

Мухор-Черга — три улицы. Бесхитростные и потемневшие от времени бревенчатые дома, среди которых лишь изредка мелькают «зажиточные» — обшитые сайдингом. Нет здесь ни почты, ни аптеки, ни детского сада. Школа — до четвертого класса, дальше детей возят в Чергу — за три десятка километров: они живут там в интернате с понедельника по пятницу, а родители забирают их лишь на выходные.

Все это местных, как ни странно, устраивает. От моих вопросов о том, как быть, если у кого-то здесь случится инсульт или тяжелая травма, они меланхолично отмахиваются: «Ждать скорую. Быстро не приедет». Никто не говорит, что селу нужны врачи, учителя. Даже о школьном автобусе, который бы отвозил детей на учебу и привозил обратно в село каждый день, не думают. Все разговоры об этом быстро переключаются на проблему с землей.

Осмыслить это тяжело, но все-таки можно. Мухор-Черга живет традиционным укладом. Здесь привыкли вести подсобное хозяйство, собирать грибы, ягоды и кедровую шишку. И тот факт, что ходить в лес селянам запрещают, их, конечно, тревожит в первую очередь.

Кроме того, у многих по нескольку десятков, а порой и сотен голов скота. Пасти его сейчас негде. Местные все равно пасут — на свой риск. И в этом плане участие в СВО им даже помогает.

У фермера Вячеслава Ивановича — сотня коров, под сотню лошадей и три сотни овец. Это его хлеб: раз в год в Мухор-Чергу приезжают покупатели мяса — Вячеслав сдает животных то казахам, то россиянам — кто больше заплатит. Другого заработка, да и дела жизни, у него нет.

Но и того, что есть, Вячеслава долго пытались лишить: дело в том, что он живет и пасет скот на землях Алтайского экспериментального хозяйства (АЭХ) Томского госуниверситета.

— Я живу на стоянке с 2005 года. Когда заехал сюда, здесь еще не было ничего АЭХовского, — говорит он. Мы сидим в аиле — шестистенном алтайском доме в полутора километрах от Мухор-Черги. Сквозь единственное небольшое окно падает тусклый свет. На переносной плите варятся самодельные пельмени. — Когда АЭХ пришел, директором там был Земеров. Он разрешил мне здесь жить, — продолжает фермер. — Сказал, что они в этом месте пасти не будут. А года три назад директор сменился, и меня сразу отсюда поперли.

На Вячеслава Ивановича подали в суд: Алтайское экспериментальное хозяйство потребовало от него освободить стоянку.

— Я в суд приезжаю в Горно-Алтайск, мне судья говорит: «Ну вы ж там незаконно живете». Я объясняю: «Законно — незаконно, в ваших документах я не понимаю. Но у них скота на этих землях нет — стоянка же просто пустовать будет! Так дайте я буду жить и свой скот пасти. Мне-то скот куда девать?» Нет, говорят, надо выселяться, — Вячеслав Иванович бьет себя ладонью по колену. — То есть ихняя политика такая: пусть тут все пустует, зарастает, главное — чтоб местные землей не пользовались.

В сентябре 2022-го, когда по домам россиян (и мухор-чергинцев тоже) пошли сотрудники военкоматов с повестками, на стоянку к Вячеславу Ивановичу пришли люди из АЭХ и потребовали, чтоб он убирался. Фермер заявил, что его унесут оттуда только вперед ногами.

С тех пор этот конфликт вошел в стадию, которую трудно назвать что острой, что вялотекущей. Насильно фермера не выселяли, но регулярно приходили к нему и грозили, что приведут приставов. А прекратилось это только в прошлом году, когда он в сердцах упомянул про своего сына, находящегося на СВО с самых первых месяцев.

— Я им кричу: «Да за что у меня сын воюет, если вы меня выгонять приходите?» Они: «Ого… У тебя сын воюет? А чего ты раньше не сказал?» И прямо сразу у них отношение поменялось. Мол, нет-нет — живи, ради бога. А я не понимаю, какая разница — воюет у меня кто-то или не воюет?

АЭХ предложил Вячеславу договор аренды травы, растущей на землях Томского госуниверситета. Он рассчитан на 11 месяцев.

— Условия там такие: 50% заготовленной травы я забираю себе, а 50% — отдаю им. Догадываюсь, что они продадут ее кому-то, кто держит скот. Вот: 100 тюков я заготовлю, 50 должен им отдать. Хотя это мои затраты: мои силы, мои расходы на горюче-смазочные материалы, мои инструменты. Просто потому, что трава на их земле выросла. А другим нашим они еще круче предлагают: 30%, мол, можете забрать себе, а 70% отдавайте нам. Мы словно платим оброк! — негодует фермер.

Впрочем, на предложенные условия он согласился. Волнуется, правда, что они временные.

— 11 месяцев пройдет, и все заново начнется, как я понимаю. Если сын воевать будет — может, и аренду продлят, и трогать не станут. А не будет воевать — выселят, я ж это понимаю.

Сын Вячеслава попал на СВО как контрактник: он ушел на срочную службу, а потом решил продолжить — как раз незадолго до февраля 2022-го. «За ленту» уехал почти сразу же, в марте. Привезти его ненадолго домой удалось лишь в ноябре прошлого года: для этого Вячеславу самому пришлось поехать в Донецк.

— Я подумал, что давно его не видел. Собрался и поехал. Думал, что, может, просто дадут повидаться. А командир сказал: «Не, ну раз отец приехал — иди в отпуск». И отдали его мне на две недели. Привез его сюда, ничем не нагружал. Просто хотел, чтоб он отдохнул. Смотрю на него, разговариваю — это уже не тот человек, который был раньше. Непонятно, что дальше будет. Он теперь там до конца, получается, — никто его не отпустит. И конца-краю этому не видно. Я так считаю, что кому-то выгодно, чтобы это все долго длилось.

Большой интерес

В сельском клубе Мухор-Черги сейчас лишь одно регулярное мероприятие. Нет, это не дискотека, не кружок по шахматам и не художественная самодеятельность. Каждую неделю местные женщины собираются, чтобы плести маскировочные сети.

В день моего приезда — не плели: одна из главных застрельщиц, Аида Елекова, уехала помогать родственникам по хозяйству в другое село. Поговорить с ней удалось лишь мельком.

— С каждой зарплаты, с каждой пенсии наше село скидывается, и мы закупаем материал для сеток и гуманитарку, — говорит она. — Летом плетем летние сетки, зимой — зимние. Это очень сложно. Но за день работы одна сетка у нас получается. И стабильно раз в две недели мы это парням на фронт отправляем. Один раз наши, мухорчергинские, на СВО попросили машины прислать. А что делать? Надо, значит надо. Скинулись всем селом — все запасы выгребли, но купили УАЗик и «Ниву», мужики переоборудовали их, как парни просили, и отвезли туда — прямо к нашим.

Машины были подержанными и даже вместе, по словам Елековой, не стоили миллиона рублей. Но для села на 94 человека деньги все равно оказались серьезные.

Аида за СВО переживает не случайно: ее брат Оскар — один из вернувшихся. При этом воевать у него продолжают оба зятя.

— Лично для меня это был большой интерес! — восклицает он, услышав вопрос, зачем пошел на СВО. — Здесь же как: телефон открыл — [***] идет. Телевизор включил — [***] идет. А домашние еще говорят: «Да ты же старый, тебя не возьмут». Ну я специально заехал в военкомат, спрашиваю: «А чего надо-то, чтоб на [***] попасть?» Мне говорят: «Надо до 49 лет быть, но если ты свежий…» А мне 52 было, я вообще без сомнений сказал: «Да чего, давай — составляй документы».

Жена Оскара была в полном ужасе. Ругалась, но остановить его не смогла.

— Ну мне так интересно было! — продолжает бравировать он. — И обидно, что молодые пацаны воюют, а неужели я не смогу? Тем более что Леха, зять мой, самый первый пошел по [частичной] мобилизации, потом Ринат — второй зять — поддержал его. У соседки одного ребенка мобилизовали, а еще двое за ним ушли. И так вот у нас один за другим все потянулись. А я-то что? Я в жизни все повидал: лес распиливал, огородом занимался, скот выпасал, а вот на [***] еще не был! И пошел. Мы же все тут охотники: дело-то сельское. С детства обнулять умеем: ну косулю, волка — вот это все…

СВО, однако, оказалась страшнее, чем охота на зверя.

Я был снайпером в штурмовом отряде. Брали Клещеевку. Нас только четверо вышло. Ну там просто ад какой-то был, — он резко сникает и задумывается. — Нет, не хочу я об этом говорить. Так бывает: если с парнями встречаюсь, которые там были, нам легко рассказывать: кто в каком … был, кто накатывался, кто откатывался. А с гражданскими не могу я так… Знаешь, могу сказать: хочется вернуться. Когда вот эта стрелкотня кругом, когда ты сам среди стрелкотни, то адреналин… Это ничем не… — Оскар начинает сильно сбиваться. — Вот как бы тебе объяснить? Адреналин там зашкаливает. И хочется этого чувства — когда прямо избытие… чтобы выжить. Раньше же на охоте вроде тоже стреляешь, обнуляешь. А вот после [***] даже интереса нету — не то… Да, это болезнь уже. Это болезнь. Кто там побывал, уже излечиться вряд ли смогут.

Сам Оскар говорит, что пока держится и не срывается обратно, потому что надо сначала решить земельную проблему.

— Я вообще хочу встретиться с Владимиром Путиным. Прям высказаться хочу. Чисто как ветеран. Сказать, почему так несправедливо? Почему наше правительство работает не для народа? Тот чиновник, что пониже, работает на того, что повыше. А на людей никто не работает — я ни одного такого не заметил. Мы бьемся в стену. У нас ветеранское село, считай, а простой вопрос с землей решить никто не может. А 14 человек воюет из Мухор-Черги.

На этом он просит выключить диктофон.

Прощаясь, Оскар опять веселеет. Рассказывает, что у его зятя после ухода на СВО родился ребенок. Девочка. Сейчас ей три года. Оскар бодро называет ее «ребенком [***]» и замечает: «Она, считай, выросла без папы уже».

«Вот тут круг замыкается» 

Вообще говоря, какие-никакие подвижки в земельном вопросе у жителей Мухор-Черги есть. Региональные власти сказали им, что просто так землю передать не могут — надо сначала создать сельхозкооператив. Покопавшись в юридической казуистике и пройдя семь кругов оформления документов, селяне его кое-как создали. Назвали, понятное дело, «СВОи».

Но теперь столкнулись с новым препятствием: кооперативу, доколь уж он сельскохозяйственный, нужна техника — как доказательство того, что селяне смогут обрабатывать землю. А на ее закупку нужно 5 миллионов рублей, которых у них, хоть вытряси все карманы, нет. В министерстве сельского хозяйства республики мухор-чергинцам сказали: возьмите кредит в фонде поддержки малого бизнеса.

— Мы сходили, а там говорят: если вам нужен кредит на 5 миллионов, то вы должны оставить залог — 10 миллионов. А у нас закладывать-то нечего. Что закладывать? Дома? Чтоб и их отобрали? Транспорт у нас старенький — такой уже не берут. А земли нет. Вот тут круг опять замыкается, — вздыхает Аида Елекова.