Тепловая гибель чувств

То, что эмоции неотъемлемы от полноценной жизни, казалось бы, очевидный факт. При этом, как и другие проявления «человеческого», они получают разные отражения и неоднозначную оценку в культуре. Даже не углубляясь в культурную археологию, можно сказать, что чувственность, сексуальность, телесность вызывали разное отношение в эпоху Античности, в Средние века, в Новое время, в постмодерне.

Более того, сложно говорить об отношении к «чувственности» и «сексуальности» в Древнем мире, уже потому, что сами эти явления попадают в фокус культурной рефлексии только в христианской культуре. Так же обстоят дела и с эмоциональностью: 

При этом важно понимать, что все исторически сформировавшиеся подходы к соотношению «разум — чувства, тело — душа» представляют собой продукт социального проектирования в ответ на объективный исторический запрос. Иными словами, отсутствие конкретного понятия или артикулированной ценности не означает отсутствия соответствующего им явления в реальности. Общественный разум высвечивает в потоке непосредственного существования лишь то, что соответствует требованиям исторического развития.

Чувства и эмоции — следствие эволюции человека

Говоря о ценности, также необходимо не упускать из вида, что активное словоупотребление в публичном дискурсе, по историческим меркам, началось не так давно, и это тоже является отражением определенных изменений, происходивших с обществом на определенном этапе. Общество в целом, как и отдельный человек, «дозревает» до ценностного отношения к миру.

Действительно, оформление ценностного познания, переход к мышлению в категориях ценности становится значительным шагом вперед в развитии не только философской теории, но и культуры.

Отличительная черта ценностного мышления — плюралистический взгляд на мир в соответствии с пирамидой ценностей, в которой есть место и этическим, и эстетическим, и истинностным ценностям. Класс ценностей эмоциональных при этом все еще остается не выделенным.

Что же заставляет нас говорить о необходимости артикулировать «эмоциональную ценность» и почему в условиях гуманитарного кризиса, свидетелями которого мы являемся уже не первое десятилетие, проявляется важность понятийного объединения «ценности» и «эмоций»?

Ответ на этот вопрос вполне очевиден. Интерпретируя реальность, закрепляя наши представления о том, какой она должна быть, мы тем самым управляем ею. В этом смысле закрепить понятие «эмоциональная ценность» в общественном сознании означает начать ее культивировать.

Эмоциональная ценность и «успешный человек»

Между тем само отсутствие в публичных дискурсах «эмоциональной ценности», а в гуманитарной науке такого термина, как «ценности эмоционального ряда», весьма показательно.

Экономический тоталитаризм в сочетании с технократией порождает очень односторонние ожидания относительно образа социально успешного человека. Эта тенденция возникла не сегодня, и, если бы перед нами стояла такая цель, пришлось бы здорово углубиться в процесс перерождения ренессансных идеалов «свободного творца» в культ эгоиста с калькулятором в голове, каким, по сути, становится европеец, выпестованный протестантизмом, в эпоху развитого капитализма. Подкрепленный успехами науки и техники, этот тип остаётся и по сей день вне конкуренции: он герой современности.

От немецкого романтика Гофмана до русского романиста Ивана Гончарова «мыслящее сословие» ставит под сомнение уравнивание «социально успешного человека» с бесчувственным автоматом или рассудочным дельцом. В ХХ веке в книге «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» Конрад Лоренц, продолжая эту линию, пишет о «тепловой смерти чувства»: 

Однако эмоциональные реакции означают для нас момент личной значимости происходящего. Как следствие, необходимо признать: рисуя идеал буддистской «невовлеченности», мы «продвигаем» эмоциональную недоступность других как социальную норму, а вместе с тем их фактическое отсутствие «здесь и сейчас», в том числе, в социально обусловленной коммуникации.

Эмоции и свобода

Показательно, что все древние этические системы, ориентирующие человека на невозмутимость, вплоть до апатии и отрешённости, подразумевали «бегство от мира». В архаическом — равно катастрофическом — мире это действительно могло быть единственным способом самосохранения. Однако в данном случае речь идет об относительно благополучной части земного шара на рубеже веков.

Если же мы обратимся к истокам формирования представлений о соотношении телесного и ментального, мы увидим, что и здесь в разное время, в зависимости от уровня развития науки, дела обстояли по-разному. Для античности была более характерна аристотелевская трактовка души как энтелехии тела, для христианского теолога она нечто акцидентальное, привносимое извне, для французских материалистов «душа» — продукт физиологии.

Сегодня все эти представления мы вправе считать устаревшими. Наука оперирует такими понятиями, как «высшие психические способности», не отделяя их от биологии головного мозга. И тем не менее нашу ментальную жизнь мы ощущаем как состояния разной степени биологической обусловленности.

Человек, безусловно, детерминирован собственной физиологией, особенностями собственной психики, однако может преодолевать эту детерминацию — в ситуациях, когда мы оказываемся способны совершать свободный нравственный выбор вопреки собственной природе, к примеру, в актах альтруизма.

Связь между нравственным выбором и свободой в таком ракурсе наиболее последовательно обосновал немецкий философ Иммануил Кант, и это, с одной стороны, было большим теоретическим достижением. С другой стороны, в том, какие аргументы для этого использовал Кант, по сути, это было шагом к схематизации нравственной жизни и упрощению соотношения в человеке чувственности, его психической и нравственной жизни.

Эмоции и долг

Логика у Канта была такая. Причиной безнравственных поступков является эгоизм, укорененный в чувственной, животной (что для Канта одно и то же) природе личности. Чувство удовольствия-неудовольствия, производимое деятельностью органов чувств, чувственностью, по этой причине Кант связывает с эгоизмом, противопоставляя ему разумное начало. Таким разумным инструментом регуляции отношений между людьми в его этике становится искусственно сконструированный принцип — «категорический императив», правило, неукоснительно следовать которому — моральный долг индивида.

По Канту выходит, что маркером морального содержания в поступке является его «невкусность»: поступки не по склонности не вызывают удовольствия. И в этом есть резон. Гражданские отношения ставятся, таким образом, выше кровного родства, чувственных влечений и эмоциональных привязанностей, что в теории должно привести к формированию справедливого общества, а самой этической норме придать статус чего-то абсолютного, безотносительного.

С этикой Канта можно спорить по разным поводам, но в данном контексте имеет смысл обратить внимание, прежде всего, на однобокий взгляд Канта на чувственность, с которой фактически он обобщает всю эмоциональную сферу. 

Противопоставляя разум и животное начало, проявленное в эгоизме, Кант был, бесспорно, прав. Однако одно обстоятельство он упускал из вида: что сама чувственность, как и сознание, — продукт длительной эволюции, в том числе культурной. Само полноценное формирование когнитивного аппарата — это социально обусловленный процесс. Человеческие чувства, иными словами, — не примитивно биологическое, а социоприродное явление. Мы научаемся чувствовать по-человечески в процессе воспитания, образования и культурного формирования.

Граница, пролегающая между ощущениями, которые мы получаем благодаря органам чувств, и эмоциональными состояниями, которые они порождают, весьма подвижна. Ведь сознательная деятельность представляет собой сложный ансамбль состояний, красота и богатство которого определяются вообще никак не связанными с чувственностью, в ее примитивном виде, интеллектом, лежащим в основе саморефлексии.

Итак, ценность осознается в кризисные моменты. Соответственно, ставить вопрос о ценностном смысле различных явлений, имеющих отношение к эмоциям, нас подталкивает очевидная деградация эмоциональной культуры.

Деградация чувств

Значение эмоциональной культуры для общества можно рассмотреть в двух аспектах: как она связана с художественным искусством и каковы специфические социальные эффекты ее деградации.

Что касается художественной сферы, значимость эмоциональной жизни для нее сегодня не вызывает вопросов. Особенно интересны идеи, вероятно, неизвестные широкой публике, поэтов Т.С. Элиота и Михаила Кузмина, в своих эссе независимо друг от друга описавших процесс близкий тому, что сегодня называют «эмоциональной креативностью».

Проинтерпретировать эти идеи, связав их с сущностью артистической активности, можно примерно так. Чем сильнее выражено сознание, тем интенсивнее опыт. Артистические натуры, для которых сосредоточение на самих себе связано с потребностью глубинной переработки опыта в источник творчества (а вовсе не с потребностью бегства от мира), сознательно существуют как бы на двух полюсах (синхрония или диахрония здесь не имеет значения), — физиологически телесно и духовно интеллектуально, как бы растягивая мир возможных переживаний.

Мераб Мамардашвили в одном из своих интервью не случайно связывает поэзию с чувством собственного существования.

Самонаблюдение, неизбежно затрагивающее область воображения, выполняет роль оптической линзы, уплотняющей реальность пережитых впечатлений, и придает им свойство гиперреальности, воздействующей на душевный строй человека сильнее, чем восприятие реального объекта. Иными словами, склонность к самосозерцанию проистекает не от вялодушного избегания интенсивных контактов с миром, а, наоборот, от потребности в сильных чувствах. В незабываемые переживания они превращаются особым даром души.

Яркость внешней реальности — порождение нашей собственной чувственности, обостряемой деятельностью интеллекта. Однажды пережив необычную эмоцию, мыслящее существо научается впиваться изо всех сил в свои ощущения, как пчела в бутон, — смотреть во все глаза, вслушиваться, слушать и слышать.

Особенно остра эта потребность после вынужденного или добровольного «поста», которого требует сосредоточение воли и внимания на целях, достигаемых, в первую очередь, с помощью логического интеллекта. Бессознательно мы берем реванш, на какое-то время превращаясь в животное, ― не в том обесценивающем смысле, с которым соотносит чувственность платонизм, а в том смысле, что без чувств ― мы ничто. 

Что касается специфически социальных эффектов, порождаемых «тепловой смертью чувства» и обесцениванием эмоций, их можно связать с социальной атомизаций, установлением контроля над протестными эмоциями и ценностной индифферентностью.

Тиражируемые нарративы в сфере психологии отношений говорят о том, как обеднел современный человек в своей интимной сфере, всегда бывшей для европейца (опять же в силу культурных предпосылок) источником наиболее сильных эмоций. Из современных публичных дискурсов исчезли не только «гений» и «гениальность», но и такие вербальные формулы, как «большая любовь», «вечная любовь», «любовь до гроба». В одном из своих писем леди Гамильтон национальный герой англичан Горацио Нельсон писал буквально следующее: «Моя любовь к тебе выходит за границы этого мира».

Само представление об экстазе подразумевает выход из себя. В любовном экстазе — это выход в другого, который экзистенциально переживается только как акт эмоциональный. Но ничто не тревожит сегодняшнего зумера так, как нарушение его «личных границ». Как говорится, одно из двух: либо ты любим, либо ты сохраняешь личные границы. Третьего не дано, и зумер предпочитает последнее.

Вот не надо мне этих чувств!

По наблюдениям психологов, «любви до гроба» зумеры предпочитают чиллейшншип — отношения без драмы, по принципу «вместе, пока в кайф». Главное в них — функциональность и удовольствие без обязательств.

Зумерам такая модель отношений, которую не назвать парой в классическом понимании, представляется жизнеспособной. Отсутствие иллюзий уберегает от разочарований; отсутствие «излишней ответственности» — от конфликтов и неоправданных ожиданий. У человека, понимающего нравственный смысл моногамии, от такой «философии любви», пожалуй, останется неприятный осадок и на ум придет строка из советского классика: «Рожденный ползать, летать не может». Суть моногамии как проекта долгосрочных отношений, очевидно, заключается не просто в половом самоограничении, а в том, чтобы стать эмоционально зрелой личностью и научиться справляться с противоречиями, неизбежными в случае совместной жизни двух разных людей. Не говоря о том, что масштаб личности измеряется — в одном из аспектов — уровнем ответственности, который она способна на себя взять.

И все это — логичное продолжение популяризации больших и малых маразмов «позитивной психологии», видимо, направлявшейся народам с целью их наиболее эффективного обращения в биомассу. Ратуя за отказ от «негативных эмоций», по сути, она превращает человека в эмоционального дебила. Здоровая эмоциональность — сложный динамичный процесс, требующий не отмены тех или иных естественных состояний, а их трансформации в положительное качество. Если человек психически здоров, конкретные негативные эмоции могут стать для него трамплином для личного триумфа. И в этом смысле они являются ценностью.

Замещение традиционной эстетической категории «трагического» «травматическим» — примечательный итог распространения «истин» позитивной психологии. Обитателей мира розовых пони травмирует даже подлинное искусство, ориентированное на включение катартических эмоций, конечный терапевтический эффект которых тем больше, чем они травматичнее в моменте.

Но дело не только в этом. Эмоции тесно связаны с волей, а значит, с действием.

Чувства и воля

Эмоциональная вовлеченность и личная вера — основа успешной деятельности. В своем трактате «Личностное знание» Майкл Полани обоснованно утверждает, что даже ученого-исследователя ведет «личная страсть». В этом смысле образ «достигатора» «успешного успеха» как человека безэмоционального заключает в себе принципиальное противоречие. Наши эмоции, как положительные, так и отрицательные, — топливо для нашего личностного роста, для достижений, как чисто духовных, так и во внешнем мире.

Когда же в обществе курс берется на подавление эмоций как условие «самоконтроля», стоит задуматься. Возможно, так осуществляется «подкожная инъекция» против протестных эмоций и выражения любого протеста, как следствие — любого проявления субъектности. Ведь ничто так не связано нераздельно с «жизненным ядром» личности, как ее чувства. Наличие сформированного «ценностного Я», в частности, подразумевает неустранимую эмоциональную нагрузку, ведь развитая эмоциональность — условие ценностного познания. Такова природа ценностей, которые таковыми не являются, не будучи лично присвоенными.

Можно подвести итог. Культ эмоциональной холодности, обесценивание эмоций, таким образом, приводит к ценностному безразличию, разрушительному для культуры.