Комментарий · Политика

Под маской эмпатии

Диалог о том, так ли уж на самом деле самоубийственна политика сочувствия для Америки и России

Фото: Мария Потокина / Коммерсантъ

Фото: Мария Потокина / Коммерсантъ

Мы продолжаем рубрику «Письма с той стороны» — диалоги двух журналистов из Америки и России о том, в какой реальности оба живут и что с этим делать. На этот раз вспоминаем нашумевшее интервью Илона Маска, в котором он заявил, что эмпатия есть не что иное, как слабость, а политика, строящаяся на сочувствии и поддержке, самоубийственна. Но обе ведущие нашей рубрики имеют на этот счет немного иное мнение.

***

Ты, конечно, помнишь интервью Илона Маска подкастеру Джо Рогану: в нем Маск, говоря о том, почему он стал главой департамента эффективности правительства (DOGE), выразил желание спасти мир от «самоубийственной для цивилизации эмпатии» — или, если точнее, от «злоупотребления эмпатией». Те несколько месяцев, которые с тех пор прошли, были насыщенными, и многое успело измениться — Маск больше не член администрации Трампа, например, — но его заявление за прошедшее время не стало менее интригующим. Потому хотя бы, что в мире, где большая политика в огромной степени зависит от благосклонности или апатичности электората, тем более в эпоху серьезнейших вооруженных конфликтов, вопрос о том, что такое эмпатия, — вообще один из самых главных.

Хотя Маск в том своем интервью не уточнил, что именно он подразумевает под «злоупотреблением эмпатией», он тем не менее заявил, что это фундаментальная слабость западного общества и что он против планов Калифорнии предоставить право на бесплатную медицинскую страховку нелегальным мигрантам. 

Маск, оказывается, верит, что эмпатические, «прогрессивные» методы политики становятся оружием и угрозой всей западной цивилизации в том виде, в каком мы ее знаем.

Понять, откуда растут такие заявления Маска, легко: так называемое «злоупотребление эмпатией» годами было главной жалобой на жизнь со стороны американских республиканцев и других консерваторов, причем в этих кругах про него обычно вспоминают, когда говорят про «потраченные непонятно на что государственные деньги» и «наши налоги». Подогретый этой риторикой Маск думает, что вся политика и все обеспечение национальной безопасности Запада, направленные на защиту нескольких неблагополучных групп (через обеспечение инклюзивности, разнообразия, равенства, например), — это в худшем случае разрушение демократии изнутри, а в лучшем невероятное расточительство. Предотвратить это расточительство — вот в чем одна из главных целей в жизни Маска сейчас, если, конечно, его заявления и деятельность в правительстве чего-то стоят. В какой-то степени его усилия даже похвальны — потому что американской бюрократии стоило бы, в самом деле, быть поэмпатичнее к нервам, деньгам и времени налогоплательщиков. Но рассуждения Маска насчет сочувствия — это то, где его заносит.

Фото: Zuma / TASS

Никакого «злоупотребления эмпатией» в Штатах, конечно, нет; вообще, ее недостаток в США настолько большой, что его можно считать главным источником ущерба для страны. Америка пытается строить из себя рай для мигрантов. Ее главная мантра в адрес Востока — это: «Отдайте нам толпы ваших уставших, ваших нищих, ваших сбившихся в кучу трудяг, жаждущих вздохнуть свободно». Как государство, мы делаем вид, что мы — открытая дверь, одна из немногих западных стран, предоставляющих гражданство jus soli (по праву рождения.В. А.), и при этом мы относимся к мигрантам с открытым презрением, часто независимо от того, легальные они или нет. 

Сложно заподозрить в излишней эмпатичности страну, вечно паникующую по поводу того, что мигранты «заполонили американский рынок труда» — притом что нелегалы без документов обычно занимают те посты, от которых граждане бегут как от огня.

И даже когда они оказываются приняты на такую работу, их постоянно обирают и ущемляют в правах, потому что шансов куда-то пожаловаться у них меньше.

То же самое можно сказать почти о любых социальных программах. Скажем, Американскую программу льготной покупки продуктов (SNAP, помощь малообеспеченным жителям США в получении питания.В. А.) можно, конечно, считать «эмпатийной», и она может даже действительно уходить корнями в это чувство, но вообще-то при ближайшем рассмотрении она строится на абсолютной прагматике, и логика ее в том, чтобы поддержать экономическое здоровье страны. Логика эта простая: нет господдержки — следовательно, малоимущие работники не могут позволить себе закрыть базовые потребности — следовательно, не могут работать. Ну а дальше — либо бизнес испытывает недостаток рабочих рук и повышает зарплаты (и, соответственно, цены), либо закрывается совсем. Вот и все сочувствие — и как всегда на рынке, ничего личного.

В подобной госполитике нет ничего «самоубийственного» — и учитывая, что 64% имеющих право на участие в программе до сих пор не получают помощи в тех объемах, которых было бы достаточно для регулярного ежемесячного питания, таким программам поддержки стоило бы быть даже поэмпатичнее.

Да и само по себе решение о бесплатной медстраховке, вдохновившее Маска на его речь про суицидальную эмпатию, было и остается противоречивым — особенно с учетом того, что губернатор Калифорнии Гэвин Ньюсом недавно предложил заморозить программу на все обозримое будущее. Это предложение пока не принято, но обсуждается все активнее между калифорнийскими чиновниками и властями — так что, похоже, эта единственная злополучная инициатива не сделает Америку или «цивилизацию Запада» жертвами «суицидальной эмпатии». И вообще: вряд ли она может всерьез угрожать такой гипериндивидуалистичной культуре, как наша. К тому же рассуждения об эмпатийности в политике — дело очень субъективное: там, где один увидит систему, нянчащуюся с ленивыми и стремящимися пожить на халяву, люди вроде меня увидят сильное государство, имеющее достаточно материальных и моральных ресурсов для того, чтобы исполнить собственное предназначение и поддержать своих граждан, — и достаточно смелости для того, чтобы проявить человечность в часто бесчеловечном мире политики.

А вот Маск явно верит в обратное: в то, что любые программы социальной защиты — это развлечение для бесхребетных и доверчивых правительств. Но во что бы он ни верил, социальный комфорт и социальная мобильность — это то, что привлекало в Америке весь мир десятилетиями, и это явно не то, что станет для нее главной угрозой в ближайшее время. А вот что сейчас является для нее самой большой опасностью на самом деле — так это трамповский «Большой Прекрасный закон» (The One Big Beautiful Bill Act — закон, касающийся налогов и госрасходов, подписанный 4 июля 2025 г., в День независимости США.В. А.). Закон, напрочь лишенный любой эмпатии и отнимающий у миллионов людей возможность получить нормальное медицинское обслуживание или высшее образование.

Ты спросишь: 

как же так получается, что Маск — человек, как многие считают, умный или, по крайней мере, умеющий анализировать — так сильно промахнулся в своих попытках диагностировать американские проблемы?

Отвечу, что, во-первых, Маск не такой уж «американец», как ему нравится думать. Он родился и вырос в Южной Африке в конце апартеида, где его отец-бизнесмен сколотил состояние, развивая добычу изумрудов на трех замбийских рудниках. Что называется, родился с золотой ложкой во рту — так что в программах социальной поддержки вряд ли нуждался. И если ты проследишь за его эволюцией, ты заметишь одну интересную черту: он всегда мечтал только о том, чтобы стать всемирно известным и любимым западным миллиардером, а чтобы этого достичь, всю свою карьеру строил только на одном — на эмпатии.

Идеалы прогресса — возобновляемые источники энергии, толерантность и прочие красивые идеи, устремленные в будущее, — сделали его интересным и любимым многими, включая и молодых очкариков из среднего класса, и возрастных представителей истеблишмента. За его работу над «Теслой» кто-то называл его спасителем планеты, кто-то — одним из немногих ответственных богачей, стремящихся потратить свое состояние на светлое экологичное будущее и счастье даром для всех. «Гений, миллионер, плейбой, филантроп» — марвеловского супергероя Тони Старка писали как будто с него, и он еще крепче привязал к себе этот имидж, снявшись в эпизоде одного из фильмов вместе с Дауни-младшим. Все это и не только это способствовало тому, что имя его стало нарицательным, — и все это благодаря грамотной игре на эмпатии.

Фото: Zuma / TASS

Но его личная трагедия в том, что в определенный момент он стал переигрывать. Беспредельное стремление к почитанию и культурной значимости заставляло его принимать все более эксцентричные решения (вроде приобретения твиттера, например), спекулировать на экспериментах с гормонами и чипами и то нежно дружить с Трампом, то бурно рвать с ним отношения. И можно не сомневаться, что сам его нынешний уход в политику — это просто очередная попытка хоть как-то спровоцировать аудиторию на ту самую эмпатию, вернуть себе ее любовь и интерес.

И эта его реплика о «злоупотреблении эмпатией», на мой взгляд, — не что иное, как проговорка по Фрейду, потому что сам он скажет и сделает все что угодно, чтобы зрители, читатели и подписчики злоупотребили эмпатией в его адрес. Правда, к пониманию загадочной американской души и американских социальных угроз это его, увы, не приближает.

Николина Сталь, Рочестер

***

Забавно, но ровно ту же самую — «эмпатийную» — стратегию поведения на публике, которую ты описываешь применительно к Маску, всегда пытался использовать и Путин. Правда, его целевой аудиторией никогда не были устремленные в будущее молодые очкарики из среднего класса. Таким свой электорат видел, возможно, Медведев — и вот он как раз вел себя в точности, как Маск, на протяжении всего того недолгого времени, когда ему дали порулить. Но 

целевой аудиторией Путина с самого начала, видимо, были домохозяйки за сорок, готовые после ежевечерней прополки огорода восхищаться спортивным президентом-каратистом с кефиром в холодильнике, мужики из тех гаражей, из которых он сам когда-то вышел и с тех пор эстетически не сильно эволюционировал, и пенсионеры.

Не пойми неправильно: я уважаю и первых, и вторых, и третьих, но все три категории — это те, кого вопросы глобального прогресса и каких-нибудь возобновляемых источников волнуют меньше всего, кто меньше всего понимает механизмы устойчивого социального развития, да и вообще не привык думать о завтрашнем дне шире, чем в рамках «встать в шесть, сварить две кастрюли супа, постирать, посуду помыть, младшую в садик, в пять вернуться, к шести буду на даче с учетом пробки на мосту». Этого электората ему всегда хватало — иначе мне сложно объяснить обилие мерча с изображениями его, скачущего с голым торсом на медведях, или то, например, что за все свое четвертьвековое президентство он так и не озаботился хотя бы тем, чтобы выучить английский язык.

Начни он изучать язык — и вне зависимости от результата это означало бы, что он решил бороться за уважение других слоев общества: более образованных, более открытых миру. Это просто означало бы готовность перейти на качественно иной уровень международного диалога — и, надо сказать, у него был весь необходимый социальный капитал для того, чтобы вызвать реальную эмпатию у аудитории по всему миру: его биография давала идеальную возможность сыграть роль self-made man, амплуа, так любимого в западной культуре.

Но социального капитала при полном отсутствии личного — морального и интеллектуального — оказалось недостаточно, и то, что удалось, например, Горбачеву, никак не удалось Путину: никакой реальной эмпатии в мире его личность так и не вызвала. И он, как принято в таких случаях, встал в позу «ну и не надо», — зато эмпатию «своих» продолжал подогревать постоянно: красиво выезжал на хоккейный каток и героически выходил на ринг, по-простому ловил рыбу, ровно крестился на службах. Не самые, прямо скажем, креативные методы понравиться — и поэтому в какой-то момент он понял, что угасает даже хрупкая любовь избранных им самим для себя избирателей. И так, я думаю, мы оказались в затянувшемся феврале 2022 года.

Наверное, игра с эмпатией — это обычная и даже единственно возможная для политиков стратегия, и, наверное, это нормально, что управление судьбами мира во многом строится по тем же схемам, которые выстраивают пиарщики, продюсеры и менеджеры.

Впрочем, я не политик и очень надеюсь никогда им не быть, так что работу элитарных имидж-мейкеров анализировать больше не буду. Но вот что скажу как журналист: сегодняшние — абсолютно тоталитарные по стилю и настрою — стратегии управления массовым сознанием в России не только не считают эмпатию «самоубийственной», но и полностью строятся именно на управлении эмпатией. Причем эмпатией какой-то очень специфической: очень выборочной, выморочной и совершенно не анализирующей.

Объясню, в чем ее выборочность. Ты в своем письме описываешь программу социальной поддержки малоимущих граждан, существующую у вас в стране. В России такие тоже, конечно, есть — есть льготы, есть программы социальной поддержки, есть фонды, содержащиеся на средства из госбюджета.

На бумаге, в многочисленных отчетах, на встречах и брифингах цифры и темпы этой поддержки озвучиваются постоянно — но то, как эта поддержка выглядит и ощущается в реальной жизни, мягко говоря, отличается от того, что озвучивается и протоколируется.

Фото: Анатолий Жданов / Коммерсантъ

Я пишу этот текст в поезде, возвращаясь из Белгорода, поэтому первым в голову приходит такой пример: когда после 24 февраля вглубь страны потекла волна беженцев с приграничных территорий, правительство Белгородской области объявило, что выплатит компенсацию пострадавшим от обстрелов — и все бы ничего, если бы объем этой компенсации не составлял 10 тыс. руб. — всем жителям территорий, оказавшихся в режиме ЧС, и 50 тыс. руб. — тем, у кого пострадало или утрачено при обстреле имущество первой необходимости. Обладай правительство хоть немного более высоким уровнем эмпатии, оно поняло бы, что на десять и пятьдесят тысяч компенсировать себе что-то довольно сложно, особенно с учетом нынешнего уровня инфляции.

Но я не собираюсь здесь подробно описывать жестокую российскую бюрократию спецоперационного времени — впрочем, она и в обычное время не слишком отличалась человеколюбием. Я напоминаю об этих случаях для того, чтобы выборочность эмпатии, которую пытается развить в своих гражданах российское правительство, стало нагляднее.

С одной стороны, мы в течение вот уже трех с половиной лет имеем полную сосредоточенность элит на подогревании патриотизма, то есть любви к родине, то есть чувственного отклика на политику. Для этого все три с половиной года они используют один, последний из оставшихся, мотиватор — спецоперацию, и последний из оставшихся инструмент — нагнетание ненависти к одним и пропаганду сочувствия к другим.

Но смерть — это очень веский аргумент. Это аргумент, который нельзя использовать по любому поводу и которым нельзя закрывать дыры в национальных идеях.

Действительно, чья угодно смерть почти всегда и почти у всех — за исключением душ безнадежно непробиваемых — вызывает сочувствие просто по факту того, что она случилась. Тем более она вызывает боль и сочувствие, если речь идет о молодых и полных сил парнях, или — еще хуже — мирных жителях разных возрастов. Но проблема в том, что эти смерти вдруг почему-то решили сделать субъектом эмпатии — а не памяти и скорби, триггером патриотизма — а не горя. Сейчас, к июлю 2025-го, для убедительности триггером патриотизма сделали любую войну, в которой Россия в каком-нибудь своем виде и названии когда-нибудь участвовала, и любую смерть, которой удалось приписать патриотическую мотивировку. В конце концов наш политический нарратив сегодня представляет из себя жуткую мешанину из всех войн, случавшихся в нашей истории и объединенных в одну.

И то и другое — в первую очередь катализатор сочувствия, эмоционального отклика. Но дело в том, что власти пытаются спровоцировать патриотическую эмпатию по отношению не к конкретным людям, а к абстракциям: к идеальным солдатам — обычно абсолютно абстрактным, с лицами с плакатов на автобусных остановках, то есть без лиц вообще; к родине — то есть к концепту, который вообще-то каждый наполняет абсолютно индивидуальным значением; к ветеранам — притом что живых ветеранов Великой Отечественной почти не осталось, а при жизни о них вспоминали в основном только к 9 мая.

Параллельно с этим конкретные пострадавшие от конкретного обстрела беженцы с обеих сторон «ленточки» рвут голосовые связки в попытке вызвать к себе хоть какое-нибудь сочувствие — но все их старания разбиваются о глухую стену, потому что их истории не укладываются в идеальный патриотический нарратив. А если кто их и слышит и оказывает реальную помощь — то почти исключительно частные благотворительные организации (как, впрочем, всегда — не только при СВО и в любой сфере — а не только относительно беженцев).

Иначе говоря: от нас требуют, чтобы мы сочувствовали своей стране, любили ее и жили ее интересами, но при этом чтобы и сочувствие адресовалось кому надо, и любили кого надо, и интересы обеспечивались чьи надо.

Вот эту избирательность я и имела в виду.

Попытка манипулировать сочувствием людей через абстракции напоминает мне эксперименты социального психолога Стэнли Милгрэма, описанные им в книге «Подчинение авторитету». Суть его эксперимента заключалась в том, чтобы проследить, насколько далеко может зайти обычный человек в своей тяге к подчинению, если при этом он причиняет боль другому человеку.

Это был такой предшественник Стэнфордского эксперимента: в научную лабораторию заводили случайного подопытного, согласившегося поучаствовать в исследовании обучаемости, и заставляли его, исполняя приказ экспериментатора, бить током другого участника каждый раз, когда тот допускал ошибку в обучении. Ток был ненастоящий, ученик тоже, зато моральные муки подопытного — очень даже реальные, но продолжать мучить беззащитную жертву почти никто не отказывался.

Фото: Евгений Мессман / ТАСС

Так вот, относительно эмпатии Милгрэм писал, что если подопытные не видели и не слышали пытаемых ими жертв, прекращать эксперимент не хотел ни один. А вот если они видели, что перед ними сидит реальный человек, испытывающий реальные муки, их по крайней мере начинала мучить совесть. То есть Милгрэм показал в числе прочего, что эмпатия стимулирует совесть и иногда — чувство ответственности за свои действия. А вот если манипулируешь абстрактными понятиями — и договориться с первой, и забыть про второе гораздо проще.

В целом же, что касается того политического нарратива, который нам активно проповедуют, — то в России он почти всегда был абсолютно иррационально-эмоциональным. Ведь риторика под лозунгом «у России только два союзника: армия и флот» родилась не в феврале 2022 года — как, кстати, и риторика под лозунгом «назад в будущее». И если цель и смысл первой за три с половиной года уже многажды объяснены и поняты, то смысл второй не так очевиден. Смысл этот, по-моему, сводится, опять же, к тому, чтобы заставить «народ» любить государство, испытывать эмпатию к правительству.

Потому что политика возвращения в СССР, которая теперь так активно пропагандируется и не слишком успешно, но проводится, — это не что иное, как игра на чувствах и эмоциях тех, кто устал от сложности дивного нового мира и вспоминает, что «раньше было лучше». Раньше — когда была стабильность, когда будущее твое было предрешено, когда у соседки слева и у соседки справа были одинаковые сапоги и вообще когда деревья были большими.

Или еще: как недавно в порыве искренности признался экс-министр культуры Михаил Швыдкой, сказавший, что его замучила ностальгия по советской предварительной цензуре, — когда начальство само определяло, что думать, что не думать, что печатать и что нет. Иначе говоря, риторика возвращения в Союз — это очередная апелляция к эмпатии все той же целевой путинской аудитории, у которой на кухнях никогда не выключается телевизор.

Вот, кстати, забавная параллель, которую ты из-за чужеродности культурного бэкграунда не поймешь, так что объясню: 

в Советском Союзе кухни были пространством диссидентства и свободомыслия — теперь переродились в полную противоположность и стали теплицей запрограммированной эмпатии.

Такая эмпатия — конечно, чистый суицид, причем в масштабах целого государства. Но вряд ли Маск имел в виду ее, когда говорил о «слабости». И если возвращать словам их настоящие значения, способность к сочувствию — это, конечно, никакая не слабость, а признак сильной, масштабной личности. И самоубийственной для моей и твоей цивилизации оказывается как раз дефицит эмпатии в толпе и чудовищная ограниченность личностей тех, кто этими толпами управляет.

Будь у нас достаточно эмпатии, не было бы ни войн, ни пыток, ни выброшенных на улицу голодных бездомных, ни политзэков — потому что будь у нас достаточно эмпатии, мы знали бы пределы подчинения. Нашим с тобой цивилизациям и правда угрожает оружие абсолютно убойной силы — только не эмпатия, а апатия. Маск ошибся на пару букв — с кем не бывает. Мысль-то шла в правильном направлении.

Виктория Артемьева, Москва