Войти в живую церковь

Сейчас русская церковь отмечает 100 лет со дня кончины святителя Тихона. Торжественные крестные ходы, молебны с длинными очередями к его мощам, которые везут из города в город, из обители в обитель, — сценарий, как говорится, классический. Народ кланяется, ставит свечи, шепчет просьбы о заступничестве. Святитель Тихон для многих сегодня превратился в некий музейный образ (сродни Мюнхгаузену из известной киноистории Захарова) — в икону, акафист, ковчежец с мощами, который торжественно носят по городам. Но за этим ликом часто забывают, что он оставил церкви великое, до сих пор незавершенное дело — смелый замысел живой и соборной церковной жизни, о котором предпочитают молчать.

Читая юбилейное слово патриарха Кирилла к 100-летию со дня блаженной кончины святителя Тихона, нельзя не заметить: в нем есть все — высокие слова о кресте первосвятителя, трагедии революции, героическом стоянии и заступничестве святого, — но нет ни единого конкретного слова о том, что тогда, при Тихоне и его Соборе, было задумано как фундамент будущей жизни церкви. Ни один абзац не упоминает приходскую соборность, живое управление приходом, роль мирян, выборность настоятеля или ответственность епископа не только перед Богом, но и перед народом Божиим.

Вместо живого разговора о том, что и сегодня мешает церкви стать полнокровной семьей, слышим лишь благочестивый призыв «возносить молитвы» и надеяться на предстательство святителя Тихона. Но сам святитель оставил нам не только пример личного терпения — он оставил недоделанную, отложенную «приходскую революцию», которая так и не случилась за 100 лет. Молчание о ней — самый красноречивый штрих этой торжественной речи.

Сорок лет с тех пор, как в 1988 году русская церковь отпраздновала тысячелетие Крещения Руси, она живет, увы, заложницей одной тихой, но коварной идеи: измерять свою жизнь количественно. 

Но за этой внушительной арифметикой часто теряется то, ради чего церковь и дана миру — малая жизнь конкретного прихода, община в 100 человек, где каждому должно быть место у чаши за общей трапезой. И эти люди церкви — не мертвые обезличенные статистические единицы для отчета перед государством или собранием благотворителей. По сей день мы боимся говорить вслух: живая церковь измеряется не росписями и числом куполов, а тем, что происходит в сердцах и в реальных отношениях пастыря и паствы.

Пока мы ловим цифры, мы легко забываем лица. Пока нас впечатляют проценты и рост храмов на бумаге, мы так и не слышим робкий голос 10 бабушек и молодых семей, которые просят: «Дайте нам быть частью приходской семьи, дайте нам голос, дайте нам смысл». Но «малый приход» для многих начальствующих — досадная мелочь, слишком хлопотная и непредсказуемая.

Более 100 лет прошло с того дня, когда русская церковь, истерзанная революцией и братоубийством, решилась сделать шаг, к которому зрела веками: вернуть приход на свое истинное место — в сердце церковной жизни. Эту попытку называли по-разному: «приходская революция», «приходское возрождение». И сегодня, когда мы с благоговением произносим имя святителя Тихона, стоит честно сказать: многое из того, что он вместе с Собором задумал, мы до сих пор не отважились воплотить.

Акт доверия народу

Весной и летом 1917 года приходская жизнь взорвалась. Люди, десятилетиями отстраненные от распоряжения храмами, взяли ответственность в свои руки: «Прихожане явочным порядком распоряжались храмовым и приходским имуществом, прекращали отчисления средств в епархии, изгоняли неугодных священников и избирали на их место новых» (цитата доктора исторических наук А.Л. Беглова).

Церковная иерархия сперва воспринимала это как стихийное бедствие — опасность для порядка. Но уже к концу 1917 года реальность сделала свой выбор: только народ, объединенный в братства и советы, мог стать живой опорой церкви перед лицом новой власти.

В постановлении патриарха и синода от 28 февраля 1918 года прозвучали слова, которые сегодня кажутся почти невероятными:

«Пастыри должны идти навстречу добрым начинаниям верующих… При приходах надлежит организовывать союзы (коллективы)… В крайних случаях они могут заявлять себя собственниками церковного имущества, чтобы спасти его от отобрания».

Собор 1917–1918 годов сделал конкретные шаги. Были разработаны «Общие положения о православном приходе» и «Временное положение о приходе». В них черным по белому значилось: приходское собрание — высший орган прихода, куда входят все взрослые православные христиане. Храмовое имущество объявлялось собственностью прихода, а выбор причта становился делом всех прихожан (Проект преосвященного Андрея 1917г.).

Даже когда Собор, испугавшись чрезмерной вольницы, пытался обуздать народную инициативу, он все равно признавал решающую роль мирян. В знаменитой дискуссии апреля 1918 года шел спор не о том, будут ли миряне участвовать, а о том, насколько и кто останется юридическим владельцем храмового добра: приход или храм как учреждение.

Все решалось с потрясающей прямотой: голосование шло до одного голоса, были поименные опросы (Обзор Деяний, Деяния Собора). Итог —компромиссная формула: два юридических лица — и приход, и храм, чтобы спасти имущество в эпоху экспроприации.

Понятный язык — неоконченная реформа

Еще одна нить, которую тогда пытались расплести от средневекового узла, но так и не довели до конца, — вопрос языка богослужения. Поместный собор прямо и открыто обсуждал возможность частичного или полного перевода богослужебных текстов на понятный народный язык. И это была не дерзость «обновленцев», а трезвый и смиренный ответ на то, что слишком часто люди стоят в храме, не понимая, что читается и поется перед Богом.

Часть епархий в 1917–1918 годах предлагала перевод хотя бы чтений — Апостола и Евангелия — на живой русский, а часть делегатов призывала идти дальше и обновить все чинопоследования. И здесь снова проявился тот же мотив: церковь не должна быть витриной древних слов, которые никто не слышит сердцем. Она должна говорить с человеком так, чтобы слово Писания и молитвы доходило до внутренней «келии» души.

«Принято постановление о том, чтобы при чтении Апостола и Евангелия текст мог быть воспроизводим на русском языке…» (Деяния Поместного Собора, Т. IX, ч. 1. Москва, 1995. С. 423–425 — стенограмма заседания Отдела богослужения.).

Эта формулировка есть и в кратком «Обзоре Деяний», составленном редакцией собора. Там говорится:

«Предложение Отдела Богослужения о переводе на русский язык текстов Апостола и Евангелия принято большинством голосов».

Интересно: в некоторых приходах сразу после собора действительно началось использование «параллельного чтения» Евангелия — сначала на славянском, затем на русском. Это описано в воспоминаниях протоиереев Ивана Восторгова и Сергия Четверикова — оба активно поддерживали идею «понятного богослужения».

За 100 лет этот вопрос был оставлен «на потом». Сегодня он снова стал почти табу, зато все чаще мы слышим, как иные священники, переводя Евангелие «на слух» с амвона, тихонько делают ровно то, о чем мечтали соборяне. Значит, и эта реформа жива под пеплом. И однажды ее все равно придется дописать, потому что мертвое слово не спасает, спасает слово понятное.

Живая сила

В июле 1918 года патриарх Тихон, уже приговоренный к преследованиям, сказал в Петрограде: «Я очень сочувствую участию мирян в церковной жизни… Миряне — живая сила… Наше упование — это жизнь, а не смерть и могила. Меня утешает, что Приходские Советы объединяются… В конце концов в каждой епархии будут такие братства, объединяющие приходские общины».

Это было не политическое заявление — это была пастырская вера в то, что церковь может и должна жить снизу вверх, что власть в церкви — не просто вертикаль, но тело, где рука не может сказать ноге: «Ты мне не нужна».

За 100 лет многое в мире стало иным. Но то, что было начато в 1917 году, так и осталось недостроенным. Приходы нередко остаются «площадками услуг»: свечи, требы, крещение и отпевание. 

Беглов в одной из статей прямо пишет: «Весной 1918 г. стало очевидно, что усилия, направленные на обуздание «приходской революции», потерпели неудачу… Новые власти невольно способствовали этому — гонениями и своим законодательством. Тем самым легализация «приходской революции» стала возможна именно в условиях гонений; в ситуации мирного существования Церкви ее последствия были бы сильно ограничены».

Трагично-иронично: то, что должно было родиться в свободе, укрепилось под давлением. А когда внешняя угроза исчезла, многое тихо вернулось в привычные рамки.

Страх перед вольницей

100 лет спустя, когда мы с благоговением ставим свечи у иконы святителя Тихона, честно признаемся друг другу: многое из того, что благословил он и соборяне в 1917–1918 годах, до сих пор остается не просто невоплощенным, но и намеренно заглушенным.

В современной русской церкви, увы, сохранился укоренившийся страх перед «вольницей» прихожан. Этот страх проявляется не в громких декретах, а в повседневной практике управления приходами. Приведем лишь часть явных симптомов «искривления» церковного «позвоночника».

• Во-первых, почти вся полнота власти внутри прихода принадлежит епископу — по сути и по закону. Формально приход — юридическое лицо (в некоторых епархиях и этого нет), но все имущество, штат, даже форма миссионерской работы определяются только волей правящего архиерея. Устав собора, который предусматривал приходское собрание как «верховный орган», формально есть, но в жизни он чаще всего пустая строка.
• Во-вторых, действует неписаный принцип постоянной ротации настоятелей. Священник может прослужить годы, стать для общины духовным отцом, но будет переведен в другую деревню или храм без учета просьб прихожан, а слово мирян останется плачем в пустоту.
• В-третьих, настоятель превращается в «требоисполнителя» — красивое литургическое слово стало почти насмешкой. Литургия, крещение, отпевание — вот и весь круг служения. Внебогослужебная жизнь: катехизация, просветительская и миссионерская деятельность, совместное чтение Евангелия, семейные встречи, школа приходского совета — все это в редких храмах держится только на личном рвении батюшки, но никак не поддерживается «системой».
• В-четвертых, внутри приходов не поощряется реальное самоуправление. Приходские советы если создаются, то существуют лишь номинально — «для отчета». Финансовая отчетность перед мирянами (куда и на что направлены их пожертвования) — скорее исключение, чем правило. Сбор пожертвований прозрачен только для настоятеля и бухгалтерии, но не для собрания прихода, как требовал собор.
• В-пятых, приходская жизнь редко выходит за стены храма. Приходы, где есть реальные братства, сестричества, молодежные объединения, — это исключение, чудо личной инициативы, а не обязательная норма. И главное, при первых же признаках живой жизни сверху могут «поставить на тормоз»: «Не дай бог, эта активность превратится в опасное «самоуправство», секту!» Кстати, термин «секта» сейчас настолько размыт, что любое братство или активная приходская группа могут быть без раздумий оклеймены ярлыком «сектанствующего кружка» — лишь за то, что осмелились собраться и оформиться без прямой разнарядки сверху.
• В-шестых, рукоположение новых священников и их назначение на приход нередко проходит без учета реальных нужд прихода. «Выгоревший» настоятель может годами оставаться, где он не нужен, тогда как молодой пастырь будет назначен туда, где его не ждут, — и все снова замыкается на воле архиерея.
• В-седьмых, инициативы мирян часто воспринимаются с подозрением: любое предложение о школе для взрослых, о приходской газете, о социальном проекте должно быть одобрено настоятелем, который сам боится «переусердствовать» без согласия епархии. Страх ошибиться или «выглядеть самодеятельно» парализует то самое живое соборное чувство, за которое молился святитель Тихон.
• В-восьмых, нет единой культуры приходского голосования и совместного решения общих вопросов. Миряне не привыкли голосовать, да их к этому и не зовут. Приход — не место собрания семьи верных, а «место совершения треб», где священник — посредник между свечной лавкой и алтарем.
• В-девятых, любое братство или союз при храме сегодня регистрируются не как часть официальной структуры прихода, а как отдельное неформальное образование. Эта раздвоенность убивает дух единства. Люди, которые могли бы работать с приходом рука об руку, остаются «гостями» при своем же храме.
• В-десятых, и, быть может, самое горькое: сама идея приходского «обновления» сегодня часто воспринимается как угроза раскола или бунт. Слово «соборность» стало украшением речи, но не практики.

Развод с государством

Если взглянуть трезво и без благочестивых иллюзий, одно из самых глубоких противоречий современной русской церкви — это ее незавершенный, до конца не пережитый развод с государством. Причем это не новый либеральный каприз, а исторически назревший итог всего пути с Петра Великого до Поместного собора XX века.

После смерти патриарха Адриана в 1700 году и до 1917-го русская церковь жила в железной клетке «синодального строя», созданного Петром I. По сути, церковь была не самостоятельным организмом, а министерством духовных дел при самодержавии. 

Приход же был звеном учета податного населения и обрядовая структура при деревне.

Революция 1917 года разорвала этот симбиоз грубо и кроваво. Но сам Поместный собор и святитель Тихон лично были совершенно ясны в своем понимании: церковь не должна снова становиться «придатком власти». Об этом говорил и сам святитель Тихон, цитата которого до сих пор звучит как вызов: «Церковь не связывает себя на веки определенным образом правления… Церковь есть совесть государства» (слово святителя Тихона от 2 марта 1919 года).

И это не пустая риторика. В постановлениях собора прямо зафиксирована свобода церкви от мирской власти, равно как и самостоятельность приходов — не только от государства, но и от избыточного административного давления внутри самой иерархии. Собор хотел не политической анархии, а возвращения к апостольскому началу: духовное — духовному, светское — светскому.

Однако XX век распорядился иначе. После ужасов репрессий и временного «соглашения» между Сталиным и митрополитами в 1943 году русская церковь вновь фактически вошла в симбиоз с государством — теперь уже в форме подконтрольной и тщательно управляемой структуры. С распадом Советского Союза многое изменилось внешне, но внутренний соблазн «быть рядом с властью», «опираться на административный ресурс» сохранился и часто воспринимается как норма.

Но XX век ушел. В XXI веке церковь, оставаясь тесно переплетенной с государственной машиной, рискует потерять самое ценное — доверие народа. Ведь слишком легко стать «идеологическим департаментом», если забыть, что миссия церкви — быть голосом совести, а не рупором власти.

Так было в поздней Византии, в Российской империи перед революцией, так было и в советскую эпоху, когда часть духовенства вынужденно стала «уполномоченными» от КГБ, а приходы боялись любой самостоятельной жизни.

Отделение церкви от государства — это не призыв к вражде. Это вызов к зрелости. Это означает, что церковь перестает быть «системной опорой» и вновь становится собранием живых, соборных людей, которые не просят у государства ни разрешения, ни субсидий на то, чтобы быть церковью Христовой. Она обретает свободный голос от корысти и долга перед сильными объятиями государственных рук (от которых косточки церкви нередко трещали).

Что значит «отделиться» на деле?

• Это значит перестать измерять свою силу тем, сколько храмов построено на средства госбюджета.
• Это значит научиться жить на жертву общины и свободно держать приходские отчеты перед прихожанами, а не перед министерствами.
• Это значит быть голосом совести и там, где власть ошибается, и там, где она ищет оправдание.
• Это значит возвратить роль мирян и приходов, потому что без этого «отделение» так и останется пустой декларацией.

Святитель Тихон не просто мечтал об этом. Он благословил начало пути, по которому нам идти до конца, если мы вправду хотим быть церковью, а не церковным ведомством. И этот шаг отделения — не предательство традиции, а исполнение самой ее сути.

Весной 1918-го святитель Тихон заключил: «Миряне — живая сила». Нам не нужно ломать строй иерархии или бежать с топором на епархию. Нам нужно научиться снова быть семьей — открывать приходское собрание не ради отчета, а ради жизни. Духовенство, воспитанное десятилетиями говорить сверху вниз, само должно научиться слышать своих людей не реже, чем поучать их; людям же, которых приучили «молчать, дышать и слушать», напротив, необходимо вернуть способность и возможность говорить.