Однажды тиран умирает

Сновский и Тощев

Александр Альбертович Сновский (1928–2020) и его «патологическая» память: «Я могу навскидку перечислить всех врачей Игарки, и вольных, и заключенных, всех врачей по трассе Игарка–Ермаково, могу назвать нарядчиков, воров в законе — кого хотите. Могу показать на плане, где были все бараки, где БУР, где ЗУР, СКБ, где почта, где были артисты, где жил я. Вокруг меня были замечательные люди — врачи, инженеры СКБ, артисты — люди с высшим образованием, состоявшиеся люди. Мой удел был — только общие работы, общий барак. Для меня, выдернутого из студенческой среды, это и были годы моей учебы, школа жизни, мои университеты. Для кого-то это звучит банально, для меня же в этом звучит вся моя последующая жизнь».

10 лет лагерей ему дали в 1949-м, основным поводом стали показания сокурсника о том, что Сновский сказал ему: «Депутаты ничего не решают, а являются лишь пешками».

В 20 лет арестован, 21 год ему исполнился на красноярской пересылке. В 27 он, коренной ленинградец, вернулся на берега Невы: освободился не по реабилитации — сократил срок зачетами на строительстве железной дороги Салехард — Игарка. 3,5 года скостил!

И вспоминал пройденные лагеря без проклятий. Несмотря на затылок, чувствующий зэка с топором, несмотря на десятки, сотни подобных эпизодов.

Их из него вытаскивал Тощев, сделав, как и должно, общим достоянием.

Александр Игоревич Тощев (1957–2016). В благодарственных письмах и грамотах отчество писали иначе (наверное, как в документах): Игорьевич. Игаркович — такое отчество, третье и заслуженное, он получил от местного народа.

Ученый, исследователь, журналист и писатель, организатор Тощев вписывал Игарку в мировую культуру, как Арсеньев с «Дерсу Узала» вписал в нее Дальний Восток, Распутин — судьбу Ангары и ангарцев. Ну или как Гомер и Шлиман — Трою, а Маркес — Латинскую Америку. И если это и преувеличение, то небольшое. Просто Игарка компактней и скромней, а Тощев рано умер — в 59 лет, многого не доделал.

Работал в уникальном игарском Музее вечной мерзлоты. Директорствовала там его жена Мария Мишечкина. Оба — выпускники ленинградского журфака 1979 года. По распределению Тощев попал на игарскую студию телевидения. Затем виражи в биографии: 1981–1983 годы — второй секретарь игарского горкома комсомола. 1983–1985 годы — дворник-сторож детсада «Золотой ключик». Между этими записями — конфликт молодого секретаря горкома с кабинетными старожилами; Тощева забирают в армию, следом на обследование в краевой психдиспансер, откуда он выходит через несколько месяцев с меткой «обостренное чувство справедливости» (так там до сих пор помечают), из-за чего, вернувшись в Игарку, долго не мог найти работу.

«С Александром Игоревичем у нас были особые отношения, мне как молодому психиатру по настоянию горкома партии пришлось исследовать его личностные особенности, — напишет потом в соцсетях и уже из Херсона врач, с кем, оказывается, они подружились и переписывались до самого конца дней Тощева. — Это было обусловлено его особым мнением на некоторые городские проблемы и состояние дел в городском комсомоле. Уже тогда он вызвал большую симпатию, был очень тактичен и откровенен. Дальнейшее многолетнее общение только укрепило чувство уважения и какой-то трепетности от его донкихотства. Вечная светлая память. Июнь 2016 г.».

Дорогу тянули с двух концов. С западного, с Полярного Урала, из низовьев Оби, — 501-е строительство. С востока, от Енисея, — 503-е. Тощев и Мишечкина сделали для увековечивания памяти о 503-й больше кого бы то ни было (о 501-й — Вадим Гриценко и его двухтомник). Алексей Бабий, председатель красноярского «Мемориала»*: «Та работа, которую Тощев проделал вместе с Мишечкиной по 503-й стройке, — поражает. По сути, их трехтомник — наиболее полный научный труд об этом лагере».

Первый сборник о мертвой дороге игарский Музей вечной мерзлоты выпустил в 2000 году — на президентский грант. Подписали в печать 25 апреля, за две недели до первой инаугурации Владимира Путина. В этой книге свидетельств Сновского еще нет, появятся они во втором томе. Его издадут на грант фонда Михаила Прохорова. И снова успеют: сразу после этого Прохоров отойдет от богатого Норильска, поддерживавшего в своей орбите Игарку, — продаст свой пакет «Норникеля» Дерипаске.

Все цитаты и основные фото строителей дороги даны здесь по этим игарским сборникам. Они также оцифрованы и представлены на сайте красноярского «Мемориала».

Сновский говорил Тощеву, что информации в его голове еще на несколько сборников. Они подготовили и выпустили третий, начали делать четвертый — хоть времена и менялись уже вполне ощутимо.

Сновский звонил в музей, Мишечкиной, надеясь, что четвертый сборник увидит свет, написал о Тощеве так: «В последнюю встречу он меня обнял и поцеловал. Я был удивлен таким проявлением чувств. У нас, северян, это было не принято. А ведь он предвидел скорую свою кончину и прощался… Я не избалован общением, понимаете, вокруг меня уже все умерли. Вы подумайте только, с 503-й стройки я остался один. Вы только подумайте, а было примерно 70–90 тысяч заключенных. Вдумайтесь в эту цифру».

11 тонн пудры и детской присыпки

Во всей тягостной, убийственной бессмыслице строительства 501/503 проступает декан Свифт, «Гулливер»; «…я увидел ученого, пытавшегося превратить лед в порох путем пережигания его на сильном огне». И Тощев задавался множеством вопросов. О начале строительства дороги по пятнистой лесотундре из ниоткуда в никуда — зачем? Тем более в тяжелейшее послевоенное время. О бесславном завершении — зачем, почти достроив? Наверняка какие-то версии в голове он держал. Но со мной ими не делился — старался держаться исключительно фактов.

И у меня версий хватает. Но тоже — только факты. Их можно выстроить, например, в такой ряд.

Годы секретной стройки — 1947–1953 — совпадают с годами кампании против «безродного космополитизма». По сути, государственного антисемитизма — особенно с 1948-го (когда врач Лидия Тимашук на основании ЭКГ диагностировала у Жданова инфаркт) и далее, нарастающим итогом, к январю 1953-го (когда власти сообщили об аресте террористической группы врачей) и марту 53-го, смерти Сталина. Врачам инкриминировали заговор и убийство ряда советских лидеров, связь с международной еврейской буржуазно-националистической организацией, созданной, в свою очередь, американской разведкой. Тогда же — убийство Михоэлса, дело Еврейского антифашистского комитета, расстрелы в его рамках. Тогда же дело о сионистском заговоре в МГБ, дело Абакумова.

Тощев отмечал, что при всем интернационале на строительстве «более нигде, как только на 503-й, вы не найдете столько представителей многострадального еврейства. От начальников разного ранга, инженеров, врачей и интендантов до прорабов, простых бухгалтеров и учетчиков, чертежников и завхозов. Они бежали в глушь, в тайгу и тундру, подальше от столиц и всевидящего и всененавидящего ока Кормчего…».

Из свидетельств Вальтера Эрвиновича Руге (1915–2011). Сын немецкого антифашиста, сотрудника Коминтерна. Арестован в 1941-м, 10 лет ИТЛ. Омск, потом 503-я. По окончании срока (работал фельдшером) оставался в Ермаково ссыльным, женился на ссыльной Ирине Андреевне Алферовой, работал инженером на электростанции. Впоследствии с женой и ее матерью уехал в Германию. Воспоминания записаны в Потсдаме в 1998-м.

— Итак, я, беспартийный спецпереселенец, посещал регулярно этот парткабинет, и капитан принимал меня дружелюбно. Кабинет имел большую и единственную в поселке библиотеку — для меня находка. Мы даже обменивались с капитаном (фамилию, к сожалению, не помню) информацией о прочитанном, так как среди взятых мною книг было много на политические темы. Например, о Розе Люксембург. Когда в январе 1953 года сообщили об аресте кремлевских врачей, он был потрясен, и мы стали еще ближе друг к другу — он был евреем. Между прочим, так случилось и с другими евреями из начальства, с этого момента они поняли, видимо, как легко стать «нашими коллегами».

<…> Строительство сводилось к тому, что в зимние месяцы, когда северная почва замерзала глубоко, проводились земляные работы, отсыпка насыпи и прокладка полотна. В летнее время полотно оседало в болото, и приходилось насыпь укреплять. Наш вождь и корифей реального положения, разумеется, не знал, он судил по рапортам. Заключенные работали без устали, ведь на спецстройке № 503 снабжение и довольствие было лучше обычного. Но и «гении» не вечно живут, наш умер 5 марта 1953 года. Биологические процессы не всегда разрешают важные проблемы, но изменения в жизнь вносят. <…>

Евреи были по обе стороны, причем и на общих работах, да еще и сами просились, как тот же Сновский (чтоб день шел за три). Вот он рассказывает, как ушел из фельдшеров, но не рассчитал и вскоре попал в штрафную колонну:

— Меня дали бригадиру — Петер Добровольский, из немцев Поволжья. Он был ефрейтором немецкой армии. Вся бригада — 25: латышский дивизион немецкой армии, вы знаете, такой был (та же СС), и немцы из Поволжья. Немцы, которые не служили у фашистов, получали 10 лет. У меня были такие друзья. А вот немцы Поволжья, которые служили в немецкой армии, они только 25 лет получали. Так вот в этой бригаде у всех были срока 25, у одного меня — 10.

Меня этот Добровольский начал ставить все время на плохую работу. Вот карьер уже выработанный — он меня ставит на голом месте, где грузовики все укатали. Ну нету там грунта! Мучаюсь я. Все отдыхают, а я грунт накайливаю. Говорю:

— Петр, переставь на другую работу. Больше уже не могу.

— Работай, где я тебя поставил.

— Почему?

— А потому что ты еврей.

Этот разговор был в бараке, уже после работы.

Вы знаете, это не было трусостью — я был так ошарашен, что не вспылил. А у меня уже лагерный гонор был. Я уже избил вора в законе. Я промолчал — вокруг были одни латыши и немцы. Понимаете? Никакой поддержки. Один. Ну что один, что?! А если они кинутся ему помогать? Я промолчал.

Еще проходит недели две-три. Я уже доходить начал. Я уже пришел в отчаянье. Наточил штыковую лопату сбоку. Подхожу к нему:

— Петр, я дохожу. Переставь на другую работу.

— Ну так подыхай. — Я дословно все запомнил. Я говорю:

— Хорошо. Но только вместе! Я поймаю свой момент, и я тебе развалю череп лопатой. Никакие шестерки тебя не спасут. Я свой момент поймаю.

— Ты меня не пугай!

— Что ты! Я тебя предупреждаю!

Вы знаете, наверное, было сказано это мною с таким чувством… Во всяком случае, звучало достоверно. Назавтра он меня передал в бригаду, которая била шурфы под взрывы в этом карьере.

Новым бригадиром стал для меня Криштапов. В этой бригаде десятилетники были. Что мы делали? На кострах мы калили ломы. <…>

В самом начале 90-х коллега Валерий Ярославцев, создатель и редактор красноярских сборников «Полярные горизонты», сам участник полярных экспедиций, принес мне неизвестную рукопись легендарного Роберта Штильмарка — он сидел именно здесь и тоже строил мертвую магистраль. То был роман-хроника «Горсть света», а передал его и прокомментировал Феликс Робертович, сын. Ярославцев потом и опубликует впервые эти фрагменты в «Полярных горизонтах». Помню эпизод с фантастическими слухами 1952 года среди зэков — для кого они воздвигают поселки вдоль Приполярной железки. С яслями, детсадами, школами.

Была версия об инвалидах войны. Была версия о договоренности Сталина и Мао: в бедную населением Сибирь перевезут не то три, не то тридцать миллионов китайцев — совместно с русскими осваивать ресурсы. И была версия, что все это строительство — для евреев из обеих столиц России, «пятой колонны Израиля».

В «Горсти света» Штильмарк не фантазировал. Описывал реальность день за днем.

Дальнейшее известно. Сталин вдруг умирает. Ни «делу врачей» не был дан ход, ни достройке магистрали. Докторов освобождают, восстанавливают на работе и реабилитируют. А дорогу просто бросают, зэков увозят.

Уже проложены 911 км трассы из 1263 запланированных, построены десятки мостов. До встречи 501-й и 503-й оставался участок посередине, Пур-Тазовское междуречье, и еще немного. Это год-два жизни Сталина. И будь они у него — что произошло бы в зиму на 1955-й?

Окончание строительства оценивали в сумму от 700 до 800 млн рублей. Ликвидацию строительства и консервацию — в 600–700 млн. Выбрали второе. (В целом на строительство железной дороги, содержание лагерей и инфраструктуры ушло свыше 42 млрд рублей. Цифры — от Тощева.)

Одна из главных загадок из прошлого советского века так или иначе касается, судя по всему, отношений евреев с Богом.

Может, поэтому (а не только потому, что был тогда молод, и вся жизнь была впереди) Сновский сказал Тощеву «то, чего не говорил никому и никогда: раз несколько я сожалел о том, что не остался на Севере, где прошел через лагеря».

Это — не формулируемое. Ощущение близости потустороннего.

Вероятно, его, Сновского, выбрали такого — молодого и с патологической памятью. И он оставался дольше других и рассказывал.

Это был действительно Великий северный путь. Великий тем, как немыслимо закончился.

И, пожалуй, только личные отношения евреев с Богом могут объяснить то, почему зэки в итоге топорами рубили — по приказу! — новые валенки и сапоги, полушубки, юбки, сорочки, мебель, механизмы и инструменты. Подчас на глазах у местных — бедноты. Ликвидируя стройку, только на ермаковской базе снабжения списали и уничтожили, например, 13 260 бюстгальтеров, 5075 пар чулок, 11 тонн пудры и детской присыпки, 5 тонн медицинской ваты, много разной женской одежды, заготовок для детской обуви.

Нет, почему не вывезли — понятно: слишком дорого. Нерентабельно. Значит, уничтожить — чтобы не обвинили в растрате. Но больше это напоминало логику недавнего военного времени, отступления и тактику выжженной земли — чтобы противнику не досталось ничего. Но кто там выступил противником? К чему была эта спешка?

Какое-то просто библейское остервенение над всем, связанным с той дорогой и теми замыслами Сталина. Ничто там не могло пойти впрок и не пошло.

«Извините за натурализм»

Из писем Сновского в музей 2005 года:

— Я действительно был нарядчиком на 31-м ОЛП (Отдельный лагерный пункт) — см. «Акт списания дня по вине конвоя», переданный вам. После ШИЗО — оставил в зоне отдохнуть С.Я. Лапицкого (его воспоминания ниже. — А. Т.) — я стал бесконвойным возчиком и получил свободу передвижения. Хорошо помню, что около лагеря протекала какая-то речка, достаточно глубоководная, т.к. по ней буксир притянул баржу со сборно-щитовыми домами — мы их на лошадях вывозили. Кроме того, когда я был водовозом, я из проруби обеспечивал на пароконной повозке зону (баню, кухни) водой. Однажды я получил задание привезти слева от лагеря (стоя спиной к зоне, а лицом к ж/д) труп утонувшего вольнонаемного десятника Мишина, было это в километрах шести–десяти от нашего ОЛП. Я изрядно намучился, т.к. труп был велик, очень тяжел (намокшие брезент, плащ, ватные штаны и телогрейка), с трудом взвалил на спину коню, связав под брюхом голову с ногами (извините за натурализм).

Когда в лагере (справа от нас) сгорела пекарня, я долго возил туда хлеб, огибая большое застывшее озеро. За эту опасную работу никто не брался, а я был молод и дурак. Наша пекарня перешла на две смены, ранним утром я подъезжал к пекарне, грузил, заворачивая в одеяла горячий хлеб. Привязав вожжи к руке, гнал коня, а сам бежал рядом, сесть не мог, т.к. вез 300 кг — берег коня. Привозил теплый хлеб! Вы бы видели лица з/к и слышали бы их благодарность в мой адрес! Назад садился в сани, завернувшись в «хлебные» одеяла, и ехал назад. Морозы стояли страшные, дни были актированные, у конбазы меня, закоченевшего, вынимали из задубевших одеял. Вот так я заработал свои 3,5 года зачетов!

<…> Хорошо помню паровозное депо (добротно отстроенное). Я в него возил удлиненные шпалы под стрелочные переводы и «шашку», которую делали в нашем ОЛП и укладывали на пол в депо между и вокруг рельс. «Шашку» делали вручную: круглые спилы дерева по периметру обрубали топором, делая восьмигранник. <…> С картой сложнее: мне к ней очень трудно привязаться, т.к. я был лишь в старом, первом лагере на семь тысяч человек, а впритык за дощатым забором из горбыля была женская зона, с крыш наших бараков перекрикивались в жензону и перебрасывали «ксивы» (это, естественно, запрещали). И еще: из мужской зоны перебрасывали бутылочки с определенной жидкостью, с помощью которой бедные женщины надеялись стать «мамками» и избавиться от каторжного труда. Может, удавалось? Ведь беременные были, я сам шил разрывы, давал наркоз при абортах и ассистировал хирургу Богданову при эмбриотомии.

На вашем плане игарского лаггородка 1950 года (в правом углу, ниже старого лагеря) есть маленькая зона на три барака, полагаю, что это зона лазарета: 1-я терапия, 2-я терапия и хирургия. Могу ошибиться, т.к. не хватает кухни, кладовой, общежития обслуги. (Следует длинный список докторов, медсестер и фельдшеров — «вот эти люди помогали выжить и лечили всю массу з/к 503 стройки + Ермаково».)

Вот все это вспомнилось после вашего фильма. Схему лаггородка увидел впервые — я в нем никогда не был, но в лазарет все время привозили больных и трупы из лаггородка и женской зоны — морг был у нас, и «списание» в присутствии следователя тоже у нас, а патологоанатомом был я.

<…> Благодаря фильму и сборнику я явственно побывал в Игарке, а я к ней трепетно отношусь — это моя молодость, мне было 20–27 лет, лагерь изменил всю последующую жизнь. Мечтал быть врачом, а прожил чужую жизнь учителем. Спасали дети, ведь я сорок лет проработал с больными детьми, они ко мне тянулись, а это грело и менее травмировало при жизненных невзгодах.

«О разыгрываемой на двоих свободе»

Савелий Яковлевич Лапицкий (1924–2012) родился в Ленинграде. Фронтовик (механик в штурмовом авиаполку). Затем студент журфака в Ленинградском университете. Арест в конце 1948-го, приговорен к 10 годам лагерей и 5 лет — поражения в правах. 13 этапов, четыре тюрьмы, 5 лет лагерей за полярным кругом, стройка 503. Рисовал портреты зэков — цензор запретил из-за большого сходства.

— <…> Наитие в творчестве — обязательно.

В лагере был я на общих работах. Это значит — железнодорожная платформа песка на двоих. За восемь часов надо было разгрузить песок лопатами, сбросить его на насыпь. Мое ежедневное бессилие, неприспособленность к тяжелому труду землекопа — все это означало для меня неизбежный конец. Работа должна была съесть меня.

Я написал домой письмо, просил прислать посылку с готовальней, тушью, линейкой, угольником, бумагой — несколькими листами. Фантастический план освобождения задержался на четыре месяца, пока сказочная посылка наконец добралась на вахту моей зоны. Вахтеры были обескуражены ее содержанием: рейсфедер и циркуль — оружие или нет? После долгих препирательств решение было найдено: готовальню на ночь сдавать на вахту. Но, поскольку чертить я мог именно только ночью, то сдачу подозрительных железок перенесли на утро.

Итак, я начал чертить проект саморазгружающейся железнодорожной платформы — думпкара. Проект был рассчитан на безмоторное самодвижение системой элементарных противовесов. Мой расчет саморазгрузки песка с платформы — в десять рабочих минут. Математический аппарат состоял из формул алгебры, геометрии и тригонометрии, чудом удержавшихся в моей памяти и хаотически написанных столбцами.

Мой житейский реальный расчет был элементарно прост: максимально проявить свои чертежные способности — где-нибудь за горизонтом проклятой тундры должно же быть какое-то управление этого безумного строительства еще более безумной железной дороги Салехард — Игарка. А в этом управлении должно оказаться чертежно-проектное конструкторское бюро или группа. И там — мое спасение от бессмысленного убийцы — труда землекопа.

Чертил ночами после разгрузок всю зиму. Начертил три листа общих видов, разрезов, вырывов, конструктивных узлов. Под названием «Саморазгружающийся думпкар». На отдельном листе были выписаны чертежным почерком с наклоном в 75° все мои бредовые расчеты. Чертежи я свернул в рулончик, перевязал веревочкой и надписал почти как Ванька Жуков: «Начальнику стройки 503». На вахте мой рулончик приняли.

Добралась до нас весна. Растекался снег, тундра мокла, разлезалась и прогибалась под ногами, как насквозь промокший тюфяк.

Вместе с весной пришла весть из неведомого управления стойки:

— Лапицкий, с вещой на этап.

И солдат повел меня по раскисшей тундре в поселок Ермаково уже во второй раз. Еще за полкилометра до окраины жилья мой обостренный нюх учуял забытый запах борща.

Видимо, и конвойный пошел на этот манок. Борщ варился в маленькой избушке в два окна. Мы вошли, и я увидел заветные столы с чертежами, кальками, бумагами и папками. У обитателей рожи были отъевшиеся. Все они столпились вокруг меня и подвели к наклонной большой доске с наколотой на чертеж чистой калькой.

— А ну, изобретатель, давай копируй. Сможешь — считай, спасен. Не сможешь — мотай обратно грузить свой песок. Доставай свою готовальню.

Я наполнил свой рейсфедер тушью и склонился над калькой, не представляя, с какого угла начать копировать сложный чертеж, исполненный сухим твердым карандашом. Все по-прежнему стояли вокруг и следили за моими движениями.

Вдруг меня кто-то подтолкнул под правый локоть. Неизбежная предательская капля жирной туши стекла с рейсфедера и растеклась черным пауком по ярко освещенной масляно-желтоватой кальке.

И прежде чем я успел что-либо сообразить, механически наклонился к кальке и языком слизнул противную солоноватую тушь. Все захохотали, и я услышал за спиной:

— Молоток, наконец, настоящий специалист появился.

— А то недавно приводили зэчку, ей подложили волос под кальку, она скопировала и его.

Полгода я кантовался в проектном бюро. Затем режимники разогнали штаты — это повторялось каждые шесть месяцев. Но все же оказалось, что и в неволе можно какое-то время быть счастливым.

<…> Начальники — не под копирку. Законов в лагере нет, а в произволе — порой — оказываются трещины.

Тащил я ствол дерева за комель из последних сил, падая и оседая в снег. Скрипела зима. Увидел издалека мои мучения начальник лагеря Петюня (так его однажды из-за зоны жена на обед кликала). Он походя спросил меня:

— Что, другой работы не нашел?

Я опешил. Наконец, предположил: наверное, где-то в списках запомнил, что я художник и корреспондент.

И правда, наутро на перекличке перед выходом на работу нарядчик оставил меня в зоне:

— А ну, мотыль, рви в больничку.

Прихожу. Сидит наш лепила Степан Крутой, на гитаре перебирает. На койках — доходяги, хуже меня, почти мертвяки. Крутой говорит:

— Раздевайся, ложись на койку. Петюня велел на месяц тебя покласть.

Невероятное произошло: месяц барской жизни спас меня от неминуемой гибели.

Наконец, вызывает Петюня:

— Вот, будешь писать лозунги. Краски какие-то тебе я наскреб. А кистей нет. Так что пойдешь в поселок Ермаково, там есть театр зэковский, разыщешь художника, проси кисти у него.

Повел меня вертухай в Ермаково. Шли полдня. Разыскали театральных зэков в каком-то бараке, среди них действительно оказался мой питерский земляк, художник Мариинки и Александринки — Дмитрий Владимирович Зеленков, потомок знаменитого в искусстве рода Лансере–Бенуа. Зеленков, сценический гений театра, был магом театра зэков в Игарке, а я застал его на общих работах в ЦРМ (центральных ремонтных мастерских). Он из рукава в рукав передал мне кисти. Зеленков спас мне жизнь, я навечно запомнил его какую-то аристократическую худобу, тонкие длинные пальцы. Потом услыхал и нашел подтверждение в «Падших ангелах» Штильмарка, что Дмитрий Зеленков перед освобождением повесился в служебной уборной в Ермаково.

По дороге из Ермакова обратно мой сторож захотел пообедать. Обо мне и разговора не было: я довольствовался дневной пайкой, полученной утром. Оставив меня на вахте какой-то зоны, конвоир ушел и вернулся порозовевшим от еды и слегка поддатым. Пошли в свой лагерь. Смотрю, мой вертухай захмелел настолько, что рыскает найти кочку, чтобы залечь. Винтовка затяжелела, из-за спины она перекочевала под мышку, из-под одной руки в другую. Несколько раз он внезапно останавливался и подолгу стоял, понурясь, качаясь и сгибаясь под тяжестью ненужного оружия. Я топтался рядом, маясь без дела, одолеваемый острым желанием бежать. Но куда? Вокруг — блюдо тундры, середина зимы, еще замерзший Енисей. И вышки зоны. В подсумке у моего дурака — десять патронов, в его карманах, может, и найдется еще пара-другая, да и то вряд ли. Еды никакой. Подстрелить его, подойти к какой-либо зоне, убрать попок с вышек… Но собрать патроны у убитых на вышках мне не успеть: выскочит вохра из казармы и вахты. И спустят собак, а это страшнее стрельбы и солдат: псы приучены хватать за зад — загрызут сворой. Смерть будет страшной и бесполезной. Газават одиночки — одно голодное воображение. Но ни сам себе, ни другие мне предательства не простят. Каждому будет казаться, что он на моем месте освободил бы весь Север.

Я подошел к бредущему солдату и отобрал у него винтовку. Он отдал, не сопротивляясь, — молча и безразлично. Пошли рядом: он, спотыкаясь и засыпая на ходу, и я, одолеваемый желаниями и страхом. Винтовка оказалась налитой уже забытой солдатской тяжестью.

Каждый шаг приближал меня к прежней неволе. Вокруг серело и сжималось. Тундра подступала ближе к нам. Холодало. Снег злобно поскрипывал. Мы приближались к колонне № 31, откуда вышли, не догадываясь о разыгрываемой на двоих свободе.

Вскоре я сдал часового и его винтовку на вахту, вернулся в зону.

И долго еще урки приходили в барак и молча рассматривали меня, не зная, что делать и что сказать. <…> («Художник России», газета Союза художников РФ, 28 февраля 1995 г., № 3 (37)).

Ресурс человека — на полгода

Воспоминания, как понимаете, оставили те, кто увернулся от общих работ — от лесоповала или строительства дороги. Актеры, художники, лепилы (медики). Не крестьяне и рабочие. Воспоминания оставили те, кто выжил. И дотянул до перестройки. Интеллигенция живучей, несмотря ни на что. Образование или таланты позволяли занять в иерархии выживания место повыше.

Сновский — из поразительных исключений: студент-ветеринар, получив опыт лепилы и став фельдшером в Ермакове, он отпрашивался на общие работы: «Я мог быть все время «придурком», мог быть фельдшером, мог сидеть в нарядчиках. Собственно, через все это я и прошел. Но… Зачеты, зачеты — это стало для меня целью, смыслом существования и выживания в лагере»…

Серго Ломинадзе (1926–2007), сын Виссариона Ломинадзе, первого секретаря ЦК КП (б) Грузии, заккрайкома ВКП (б), члена ЦК ВКП (б), застрелившегося в предвидении ареста в 1935-м. Арестован в 1943-м, 10 лет ИТЛ. За год до смерти Сталина, 05.03.1952, освобожден без права выезда из поселка Ермаково. Работал вольнонаемным нормировщиком. В 1955-м переехал в Казахстан к матери, находившейся в ссылке. В 1957-м вернулся в Москву, работал газетах и журналах. Всю жизнь писал стихи («Работаю в толстом журнале, / Где дамы кричат, как в лесу. / Сижу, как кузнечик в пенале, / Исправную службу несу. / А юность была легендарна. / Стелился над зоной туман, / Сурово темнела Игарка, / И тек Енисей в океан».) Данное свидетельство записано в Москве в 1998-м:

— Я в Ермаково заканчивал срок. Мы прибыли осенью 1949 года из Монголии этапом, целое наше отделение. В Монголии мы строили железную дорогу Улан-Батор — Наушки. <…> В Ермаково много зон было, лагпункт на лагпункте. Во-первых, мы построили весь этот поселок из довольно хороших брусчатых домов, так что это был как маленький «Париж» там в тайге. <…>

Я был все-таки «придурком», так сказать, не на общих работах работал. На трассе мне не пришлось, к счастью, работать.

Кстати, на этой стройке было относительно неплохо, и вообще был там период такой года полтора, когда заключенным разрешали получать деньги за свою работу, т.е. им платили деньги (конечно, гораздо меньше, чем вольнонаемным, но все-таки). Рублей 100–150–200 получали. И в зоне были ларьки, они существовали до самого моего освобождения, но один период был, как у нас всегда бывает, когда там довольно много было всего. Там и масло можно было купить, и сахар, и другие продукты. А потом все меньше, меньше стали платить. Меньше ассортимент стал, более бедный в этих ларьках. Это, пожалуй, со второй половины 50-го года и весь 51-й — эти ларьки были большим подспорьем для зэков. Хотя бы там 100–200 граммов масла, но это было большое дело, и даже работяга мог купить себе что-то на эту зарплату. И одевали там, кстати говоря (наш лагпункт, во всяком случае), неплохо, причем не просто «придурков», а всех работяг. Были полушубки довольно приличные.

Но что касается условий работы… Я-то был на штабной колонне, а это все-таки большая разница по сравнению с трассовой колонной. А на трассовой, допустим, те же нормы питания, те же нормы обмундирования и т.д., но там все равно людей выгоняют на работу, и работать там, на трассе, в условиях этого жестокого мороза — все равно человек больше полугода на общих работах не выдержит. Ну полгода, допустим, ну максимум год. Нет, пожалуй, даже и года не выйдет — просто невозможно! И поэтому тот, кто остался там жив, тот так или иначе как-то, видимо, кантовался. Т.е. либо попадал в лазарет, либо попадал в ОПП (оздоровительно-профилактический пункт) или устраивался куда-то в хозлагобслугу (ХЛО).

Ну, в общем, жить и выдержать на общих работах на той стройке было тяжело, при всем том, что она не была такой — во всяком случае, по моему опыту, не была такой истребительной какой-то. Там даже были вполне приличные начальники лагпунктов. (В рейтингах бесчеловечности 503-я стройка точно не лидировала, создатель Музея истории ГУЛАГа Антон Антонов-Овсеенко, в частности, прошедший лагеря ГУЛЖДС (Главуправление лагерей ж/д строительства) на трассе Котлас — Воркута: «зэк выдерживал на строительстве дорог, на трассе, в каменном карьере, на шахте, на лесоповале не более трех месяцев». — А. Т.)

Позже, когда я уже вольным ездил по этим трассовым колоннам, то осознавал — это жуткая вещь, т.е. там просто невозможно выдержать.

<…> Была серия статей одного корреспондента, он, конечно, там неточности допустил, что вроде там могилы зэков в насыпи были. Это чушь, я думаю, ерунда. И вот некий Цвелодуб (то ли главный инженер, то ли специалист) выступил с опровержением. Он писал, что они там прекрасно жили, эти заключенные, мы так о них заботились, что там вообще были такие условия — ну просто рай земной. Так рай был для этих вольнонаемных. Действительно, они получали там огромные оклады. Я сам потом, будучи уже вольнонаемным нормировщиком, получал прилично. Позже я поехал к матери, в ссылку, так я получал 600 рублей там в Казахстане. А тут, в Ермаково, я за меньшую работу в качестве нормировщика получал около двух тысяч, понимаете? С учетом надбавок, конечно, да еще одно время и северный паек сухой давали (потом, правда, его отменили, но льготы тем не менее были).

<…> Но и тут была жуть тоже, между прочим, нигде такой за весь мой срок не видывал. Там была война сук с ворьем — это было страшное дело, и я столкнулся с этим там впервые. <…>

В Ермаково контингент был, конечно, разный. У нас, например, было больше 58-й, потому что много прибалтов было. Из Литвы — просто бесконечное количество; я помню, как писал эти рабочие сведения: сын Ионаса, сын Пранаса, 58-1а, 15 лет, 20 лет, 25 лет… Из Латвии было там до черта, эстонцев намного меньше.

<…> Создалась в зоне ситуация, когда должна была возникнуть какая-то резня, и она-таки возникла. Но в тот день мне повезло, потому что я выходил за зону и у старшего прораба вольнонаемного задержался. Я относил разнарядку на конвой. Старший прораб был человек хороший, вольнонаемный, бывший ссыльный. Он жил недалеко от зоны, метрах в ста, у него была жена такая приятная, трое детей — прямо ангелочки какие-то. И вот я у него сидел дома, мы слушали «Голос Америки». Возвращаюсь в зону, смотрю — у вахты сидит человек с отрубленным ухом. Там, оказывается, была резня уже, и мои приятели, мои друзья резались с ворами. И вот этому, которого я на вахте видел, кто-то ухо и отрезал в драке. Воры напали на моих друзей. <…> В общем, мы победили, так сказать, этих блатных, но это была неприятная история.

«Блатной вернулся один»

Один из очень немногих, кто выжил на общих работах и потом что-то еще и рассказал, — Алексей Павлович Салангин. Не артист, не нормировщик — обычный работяга, правда, все же не из трассовых колон, весь срок в самом Ермаково. Когда он умер (родился в 1927-м), неизвестно, я его видел в Игарке в 1996-м, он уже тогда был плох, память отказывала, знакомых не узнавал, а родных, похоже, никого и не было. Жена умерла в 1993-м. Тогда же, 15 февраля 1993-го, музейщики успели записать, что он помнил. Небольшой отрывок:

— Работаю в детском саду, помогаю, чем могу. Пенсия 4 тысячи рублей, сейчас на нее много не купишь. Вспоминаю последние годы в Ермаково в лагерях: мы жили лучше, чем сейчас пенсионеры.

Не нужны такие стройки никому. Сколько людей погибло на них. Были у лагерей кладбища. К ноге бирка привязывалась, хоронили из морга. А поверх ничего не писали — кто там захоронен. Но хоронили не всех. Бывало, в лес идем, сколотим брус и тащим на себе. В лесу, когда идешь: то убитый, то застреленный (лежит). Самоохранники были из числа зэков, они шестерок, других неугодных пристреливали, к дереву привязывали. Шестерки — те, кто угождал блатным.

Побеги были редкими. Был у нас нарядчик (тот, кто разводит на работы), его фамилия Алимов. Штурманом дальнего плавания был. Хорошо ориентировался. Убежал вместе с блатным. Вернулся блатной один. Где, говорят, второй? Я его съел. За людоедство расстреляли.

На голубятнях (вышки) сидели самоохранники. Разные были. Как-то один сунул руку в запретку за ковшом с водой — его застрелили. А ему до срока осталось два-три месяца.

Послесловие

Сновский:

— Однажды, в конце 60-х, меня вызывают в прокуратуру, но не в прокуратуру по надзорам, а в действующую. Я иду. «Черт, — думаю, — опять с вещами, что ли?» Прихожу. Прокурор Досугов. Открываю дверь, за столом невысокий человек, напротив него, в кресле, сжавшись, сидит мой стукач Николай Михайлович Смирнов, который меня сдал в КГБ. Живой.

— Садитесь, Александр Альбертович, — говорит прокурор, — вы реабилитированы, вы имеете право подать на Николая Михайловича Смирнова заявление (не помню дословно) в части клеветы. Он вас оклеветал. Но я должен вас предупредить, что делу никакой ход не будет дан за давностью срока — 10 лет. Вы будете подавать?

— Нет, — говорю, — я подавать не буду.

Но опять же, я 58-10 — «болтун», ничего не поделаешь… В КГБ тогда ляпнул, когда арестовали, — «гестапо». Я говорю: «Эка, как тебя подтянуло. Ну, милый, да ты совсем никуда. А я, смотри-ка, ничего еще. А ты ж куда меня определил? Ты ж меня на смерть определил. А ты-то вон какой: и сморщенный, и гнилозубый-то весь». К прокурору обращаюсь: «Я ничего подавать не буду. Сдохнет сам». Тогда прокурор говорит: «Александр Альбертович, я отношусь к вам с большим уважением. Пожалуйста, не разуверяйте меня в этом моем отношении к вам». Тому говорит: «Вы свободны». Тот, скорчившись, уходит.

Прокурор тогда у меня спрашивает: «Как у вас на работе? Как дела? Нужна ли какая-то помощь?» Ему ж надо было меня задержать, чтоб я с тем не встретился…

Вот так я увидел его второй раз. Он умер, его нет в живых. Из института его уволили. Как я понимаю, хоть и не стоит о стукачах говорить, но все-таки поговорим еще. Поименно их бы тоже надо вспомнить. Вот никто этим не занялся.

Он был студентом 3-го курса. Я полагаю, что у него было какое-то бытовое преступление. И его в таких случаях взяли на крючок: «Или посадим года на два — на три, или…» Я ж у него дома бывал, маму помню — Екатерина Михайловна, милая женщина. Его отправили матросом на грузовом пароходе «Дмитрий Донской» за границу. Когда меня арестовали, я узнал, что он сдал троих матросов. За антисоветские разговоры. Один сошел с ума. <…>

Потом я узнал, что он действительно … (умер). Да… Ну не стоит больше о нем говорить.

* Является одним из коллективных членов Международного «Мемориала», признанного «иноагентом» и ликвидированного.