Золотое дерьмо

Еще не поздний вечер, но редкие окна горят. Все — не зашторены. На столбах городского поселка бумажные объявления: «Внимание! Ведется видеонаблюдение!». Что золотодобывающая промышленность закрытая, понятно. Кому не положено, те ничего о приисках, рудниках и поселках при них, о том, как именно «люди гибнут за металл», и не знают. Подписки о неразглашении, регулярные обследования на полиграфе.

Совершенно особый район, крупнейший российский центр золотодобычи, живет по своим законам. Никаких муниципалитетов, голая вертикаль, без рюшей и бантов. Территории поделены — в одних только власть главы районной администрации, в других — исключительно корпоративная.

Вот не городской, а вахтовый поселок: курить на ходу нельзя и вообще нельзя вне курилок, работяги в них стайкой бегут, след в след. Это в тайге посреди сугробов. Всюду шлагбаумы и охрана, только овчарок не хватает, только чипов, вставленных в головы. На всех легковушках — мигалки, ездят кавалькадами. Трубы чадят, карьер — почти двухкилометровый в диаметре и более чем полукилометровый в глубину. Если вынутую горную массу составить кубометрами друг на друга, вавилонская башня достигнет Луны. И еще выше поднимется. Огромная рукотворная чаша в виде античного амфитеатра. Только рассчитанного на великанов из снов. Всё тут сон.

Лес — не лис, лес мертв, ни одного зверя по дороге, даже следов не видно.

Почти сказочная история о том, что за жизнь выстроилась там, где один двухлетний мальчик, будущий почетный чекист, наложил кучу и ложкой закопал. Оказалось потом — золото. Порой в тягостные минуты кажется, что это — та глина, из которой не бог, конечно, но кто-то еще слепил нас. Вся эта жизнь, все ее золото и все ее мерзости, — из того дерьма.

1.

Точно чужая холодная ладонь ложится на седую макушку и затем медленно съезжает на лицо, останавливается. Иваныч вздрагивает и открывает глаза. Иногда кажется, что ты ребенок, и тебя гладят по голове мать или отец.

Иванычу той весной — начало марта 2018-го — шел 82-й год, и снилось ему, полковнику КГБ СССР, в тот март почти исключительно детство. И он сидел в машине на переднем кресле и периодически засыпал.

За рулем его сын и мой друг Сергей:

— Ходом в Северо-Енисейск? 

Иваныч молчит. Снова проводит ладонью по лицу. 

— Погоду после новостей передают. Пока все районы перечислят. Пока до нас очередь дойдет, я уже отключился, сплю. Утром встаю и думаю: а какая же погода у нас?.. Всегда быстро засыпал. Помню, как ребенком однажды заснул в лодке. И уронил весло кормовое. А плыли с отцом на правый берег. Закемарил и отпустил из рук. Отец ругался. А потом — мы будем проезжать это место, покажу — отец с матерью неводили (ловили рыбу неводом. — А. Т.). Заблудились в тумане, их выбросило на головку, запань стояла. Как они не утонули? Ты не знаешь, что это? Запань ставят, чтобы лес сплавной, бревна собирать, а впереди ставят головку на якорях — на нее в тумане они и вышли… Не могли сориентироваться. Чего там, говорю, не сориентироваться-то тоже. Бросить щепку, чего — увидели бы, куда плывет. Левый-правый берега не отличите? Через неделю уже мы с отцом поехали и — в густой туман влетели. Как в стену. Все, ничего не видно. Щепку бросил, и что: так же плывет, как мы, рядом. Давай кричать и слушать — а крик тонет, ничего не слышно. А-а… А-а. Ну пристали к берегу. Гораздо ниже того места, где предполагали. А брат отца предупреждал: куда, туман же.

Сергей спрашивает:

— А сколько тебе лет было, когда из Северо-Енисейска сюда, на юга, в Енисейск, переехали?

— Три… В тридцать девятом. Или три еще не исполнилось? И больше я там никогда не был, — он замолкает, минут через пять добавляет: — И вдруг, понимаешь, потянуло. Надо хоть еще раз ее повидать.

Спустя полчаса и шестьдесят километров:

— Есть какая-то, видно, извилина в человеке, за нее цепляется что-то и остается в тебе навсегда. Все пролетает насквозь, что было вчера не помнишь, а это, что восемьдесят лет назад, — навсегда. Помню, как и где в два года я насрал и закопал. Ложкой. Там, куда мы едем. Доедем, покажу где. Помню, как бежали на шахту, мне два года, — отца придавило. Камушек на голову скинули добрые люди.

— Ты же вчера не сходил, не получилось, вот и не помнишь уже ничего про вчера, — сын так шутил. Они были одновременно очень близки с отцом и на нервах. Диалектика родства.

— Как на войну провожали, помню. Как уходил отец, как дядя Федосей. Уходили они уже отсюда, из Енисейска. Отец меня на руках нес, руки помню. Запах его. Какого окуня поймал на закидушку, помню его всего. Как на табуретку положил и пристукнул, чтоб не трепыхался. Как карточки в войну потерял. Как директору в школе пулькой из резинки по голове его лысой.

— Выгнали?

— Раза четыре выгоняли. Буденному в глаз в другой раз попал, портрет прорвало на демонстрации. А Игумнов, секретарь, меня о столб шарахнул. С матерью потом пришел разговаривать, так она его тряпкой половой по морде — за меня… Он наш сосед был. К ним ходили радио слушать, помню речь Сталина. О чем, не помню, только звук голоса, тембр… Окунь этот в глазах. И стерлядка выпала, как летит в воду, помню — как вот только что. Там течение подмыло корни сосны, падает на фоне этих корней…

Он снова засыпает.

Худощавый, со стальными нервами и руками. И будто стальной же порослью на скулах в те дни, когда рыбачил или пил. Сейчас чисто выбрит, точно для встречи с кем-то / чем-то очень важным.

«Почетный сотрудник госбезопасности» (высшая ведомственная награда в КГБ), парадный фотопортрет в региональном управлении ФСБ в галерее заслуженных коллег — с 1918 года… Преемственность и традиции. Наши редкие (поскольку неуместные) попытки иронизировать — вокруг не то чтобы одного звания Иваныча с Владимиром Путиным, но той же внутрикорпоративной преданности и погруженности в текущую мировую политику — жестко пресекал. 

До КГБ Иваныч был учителем, директором школы в маленьком, одном из самых старых русских городов в Сибири. Из красноярского управления КГБ перевели в Алма-Ату на усиление — известные события 80-х. Вернулся на родину уже пенсионером, взялся за нас — стал в нашей компании аксакалом, поднимал ее краткой командой «Алга!» (что значит «вперед» у тюрков и не только у них). С Иванычем мы забирались черт-те в какие дебри, ловили самых больших рыб, преодолевали сотни и тысячи верст ради пейзажа, костра, каких-то немногих слов и чувств (в общем, что-то о мужском братстве здесь, сами поставьте слова). Вряд ли «алга» — от Казахстана и кочевников; Иваныч, пользуясь статусом и связями, выяснял родословную, выходило, что он — из рода самых первых русских, пришедших на Енисей и Ангару. Так что номадство то было в крови. Вот и сейчас: он предложил сыну, сын — мне, еще взяли Серегу Старкова с собой, куда без него, цель пока не очень ясна, но дорога и виды ее — главное, а в тайгу лучше без связчиков, без напарников не соваться.

…С какого-то момента лесовозы уже не идут в Красноярск, навстречу, теперь тянутся по пути с нами, их приходится обгонять. Скоро, значит, Лиссабон (так его зовут местные) — Лесосибирск.

И тот появляется, утопая на десятки километров не столько в снегах, сколько в опилках, в штабелях гниющего отборного сосняка, в дымах, на каком-то участке сбитых в плотный смог. Серега закрывает заслонки для воздуха извне. На проплывающем слева заборе висит огромная полотняная реклама магазина «Мебель Малайзии».

После Лиссабона груженные толстыми бревнами длинномеры снова прут навстречу. Каждые три-четыре минуты. Не трафик — дыхание местности. Иногда двойные, колоннами, целыми автопоездами. Март — самый сенокос у них. Потом вдруг пропадают минут на десять. Дыхание Чейна — Стокса. В тот же момент понимаю причину нарушения ритма: впереди показывается ледовая переправа через Енисей.

Перед шлагбаумом мы первые. Иваныч надевает темные очки и открывает дверь. И только здесь впервые с ночи воздух проясняется, снег блестит, солнечный свет пробивается, и он жарок, как на юге. С правого берега тянутся машины. Потом разрешают и нам. Взобравшись на высокое правобережье, ненадолго тормозим: туалет, кофе из термоса. В лицо летит уже не снег и не иглы льда — пыль. Весна.

От Красноярска до Северо-Енисейского — 650 верст. Почти половина (295), после вот этой переправы в Епишино, — по восточному берегу, где уже все по-другому. И тут не асфальт — гравийка. Но чищеная, широкая — при разъезде со встречкой в снегах не утонешь. И сравнительно ровная сейчас, ямы забило и утрамбовало смерзшимся снегом, накатом, корка льда подсыпана, и нормально идем, не крадемся. Но снова — сквозь дымку: под колесами песчано-гравийная смесь, в воздухе — снежно-ледяная, и эта пыль сверкает, затуманивает. Полное ощущение старых видеоигр: медленно подгружаются отлично прорисованные текстуры Енисейского кряжа — его лесистые и голые горы, осины, узкие ели, дальние и ближние. Снова лесовозы, все сдвоенные. Таблички «Осторожно! Хлыстовая вывозка!». 

Очень много взрослого осинника. Вырубили тайгу, значит, еще при Брежневе–Хрущеве–Сталине.

Игра, вероятно, про самое начало 50-х годов прошлого века. Иваныч еще подросток.

— В черничник я сюда на велосипеде приехал, в его кусты метров на триста отошел, ягоду беру, на солнце не смотрю, а оно вот уже и садится, а я заблудился. Помню, из болота вылез, лиса бежала. Спичка у меня одна была, костерок сварганил. Самолет летит. Ночевал. Утром тропу так и не мог найти, сел, рисую на земле маршрут, прикидываю. Надо левее взять. И — вышел на тропу. Вдоль нее, получается, ходил. А не остановился — уперся бы черт-те куда.

Фермы мостов, поражающие здесь, в диком краю, строгостью геометрии, выглядят всякий раз порталами в новые миры, правила которых все дальше уходят от того, откуда мы. Солнце уже жаркое, но — мороз. И чем дальше идем на север, тем крепче. Но потом, у самого конца пути, на самом севере, в Тее, поселке чуть западней Северо-Енисейского, куда мы тоже сунемся в своих изысканиях, выедем на ближнюю к реке улицу. Из машины увидим на берегу лодки, к ним — судя по следам в снегу — впервые за четыре-пять месяцев на днях подходили люди. Дорога еще прижмется к реке, и разглядим: снег из лодок уже вычерпан. Весна, стало быть.

Здесь, в этом тупиковом таежном месте, все всегда искали золото. Мы сюда по другому делу.

2.

Вряд ли так отпечаталась профессия, это изначальное: Иваныч легко сходился с незнакомыми, моментом обзаводился новыми приятелями/подругами и узнавал, что его интересовало.

Заселяемся в гостиницу Северо-Енисейского, не поселка городского типа, а натурально «городского поселка» — так официально звучит его особое наименование. Это административный центр совершенно особого района Красноярского края — крупнейшего российского центра золотодобычи. Смотрю, Иванычу уже улыбаются, выходят из-за стойки и начинают разговор.

Людмила, временно директор гостиницы, до того работала с золотом. Флотатор.

— Я земляк ваш. Смотрите в паспорте место рождения. 

— Ох ты. Гэ точка Соврудник… Да он городом-то никогда не был, Советский рудник. Пэгэтэ. Поселок городского типа.

— Ну в тридцатые, наверное, был. Народу-то понагнали сюда.

— Нет, никогда не был. И деревней не был, и селом не был — церкви тут не стояло. Заимка, а потом сразу поселок. Церковь уж сейчас поставили… Теперь Соврудник — это не поселок, а ООО. Фирма. Добыча рудного золота. Одна из крупнейших тут компаний. Я 30 лет там отпахала… Да бросьте… Нет, вдова. Муж уехал на рыбалку — привезли… 140 км отсюда. Тут-то рыбы нет, потравили всю… Не, не на тайменя. Хариус, ленок… 57 ему было.

Номер большой, кроватей много. Теплый — стены вдвое толще, чем на юге Сибири. Похоже, во всей гостинице мы одни. Людмила говорит, что и министры бывают, и иностранцы. 90-летние японские старушки приезжали, вдовы военнопленных. С японскими студентами-добровольцами ездили в Тею, это рядом, поднимали останки.

Сергей пытает ее, сколько она получает. Думаю, это он под впечатлением дороги. Сидят на золоте — могли бы всю ее золотом устелить и оградить и золотыми фонарями осветить, но нет — гробят подвески (на заправке парень на минивэне сказал, что летом две-три поездки в Красноярск — и в ремонт), улетают в кюветы, видимо, всё на унитазы золотые в Москве и на Кавказе уходит. Кому — золото, простите, металл, а кому от его добычи, выщелачивания, цианирования, флотации и т.д. — дерьмо.

Людмила на вопросы о зарплате не отвечает ни в какую.

— Военная тайна. Мы же бумагу подписываем.

Спрашивает, кем Иваныч работал. Сергей бросает:

— В Англии представлялся директором школы…

Отец поднимает голову:

— Прекрати! Ты что?!

Выходим с Иванычем покурить. Еще не поздний вечер, но редкие окна горят. Все — не зашторены. На столбах городского поселка бумажные объявления: «Внимание! Ведется видеонаблюдение!». Что золотодобывающая промышленность закрытая, понятно. Кому не положено, те ничего о приисках, рудниках и поселках при них, о том, как именно «люди гибнут за металл», и не знают. Подписки о неразглашении, регулярные обследования на полиграфе. ФСБ тут. Тоже понятно, где, как ни здесь: золотом всегда интересовался криминалитет, кавказское подполье… Заходим обратно в гостиницу, Сергей продолжает выпытывать, сколько получает Людмила и прочие муниципалы (гостиница при районном бюджете). Нет, Людмила не сдается.

— Ну неудавшийся я сын чекиста.

Иваныч сверкает взором.

Людмила — Иванычу. Через полторы минуты:

— Пенсию могу назвать. 25 тысяч.

— Хорошая.

— Да, не спорю. Только мне платят 19 700. Потому что я работаю.

С утра объезжаем-обходим поселок, смотрим, Сергей рубится в хоккей с местными мальчишками на взрослой крытой площадке — по всем стандартам и правилам. Забивает две шайбы, но все же его команда продувает. Идем к главе района — как без визита вежливости?

— Району вашему вот 85 лет отмечали, а отцу моему 82, — начинает разговор Сергей. — Он тут родился.

Ишмурат Гайнутдинов — бессменный глава с 1996 года. Но и до 1990-го руководил он же, будучи председателем райисполкома и первым секретарем райкома партии. Ну такой глава — уже не только по должности, но, видимо, и по призванию, и по пониманию мира вокруг себя. И Иваныч — учитель по первой профессии и, видимо, по сути. Старики вспоминают общих знакомых по партийной работе еще в СССР, два аксакала.

Сергей восхищается хоккейной площадкой и вообще поселком, сколько всего для людей понастроено, поет оды, заливается о роли личности в истории. Вспоминает фронтовика Александра Кузнецова, бессменного директора КраМЗа (Красноярского металлургического завода), как он сумел изыскать резервы и под видом складов возвел классный бассейн, сделав его к тому же не 50 метров, а 49,9 — чтоб действительно для заводчан и города, чтоб спортфункционеры отстали: соревнования невозможны. Серега, не метясь, попадает в десятку: Гайнутдинов рассказывает, что так же, под видом теплых складов, построил больницу. Кузнецов огреб тогда от Москвы выговор, что было Гайнутдинову, он не сказал.

Вообще, золотой глава — на особом, конечно, положении. Живет вопреки 131-му закону (о местном самоуправлении) — дошел до самого верха, отстоял право на всевластие в районе. Никаких муниципалитетов: здесь только его власть, районная, в поселениях — лишь его наместники. Голая вертикаль, без рюшей и бантов.

Напоследок — о санкциях. Глава рассказывает, что запускают в работу новые китайские электрические экскаваторы. Прежние черпали по 20 тонн руды, потом по 50. Новая модель загребает 100 тонн. Два раза ковш опорожнил — кузов 220-тонного самосвала полон… Ну да, что нам эти санкции, подытоживает с комсомольским задором Серега, — видели мы по дороге эти колеса от самосвалов диаметром в два человеческих роста.

А Иваныч вспомнит, как летал в Австралию в 70-е годы, и по каким-то причинам самолет промежуточно сел в Пекине. Из самолета никого не выпускали. Охранять их пришел пограничник с винтовкой. Трехлинейка с пристыкованным штыком. Пограничник был босой.

3.

Музей золотодобычи работал до трех, я боялся — не успеем, но глава говорит: идите, и пока вы там, не закроют.

И вот забавные истории из позапрошлого века, все эти купеческие визитки, отлитые из золота, и посреди тайги дворцы с ананасами в оранжерее. И страшный век прошлый: прииски и подкомандировки, лагеря и лаготделения, старые шурфы, куда сбрасывали покойников. Пленные японцы, власовцы, да много кто… Иваныч смотрит на пробитые зэковские миски, на зернистые фотографии, на карты района, усеянные точками страданий, что перерабатывались в золото.

Его дом и закопанное им ложкой нигде не помечены.

Иваныч из своих двух-трех лет помнит самолеты. Здесь? А почему нет? По-2 почему бы не летать? В те времена он назывался еще У-2. 

Смотрительница оказывается из Канска, первой, с 1938-го, столицы Краслага (потом переедет в Решоты) — сначала п/я 235, потом У-235, УЛИУ (управление лесных исправительных учреждений), огромного лесоповала — множества лаготделений и лагпунктов. Краслаг, кстати, так и не закроют, как подобные лагеря, не закроют ни при Хрущеве, ни при Горбачеве, ни при Ельцине. Последние известия об учреждении У-235 (лесозаготовки) поступали 3 октября 2006 года: оно «реорганизовано в форме присоединения».

В Краслаге, вспоминаю (к вопросу о ложках и дерьме), кормили вареными зернами пшеницы, но дистрофия и глубокий авитаминоз не позволяли переваривать пищу, вышедшие зерна промывали, сушили и заново пускали в еду.

Смотрительница рассказывает, что муж местный, а она приехала в 70-м:

— Так мне билет продавали, дали до Соврудника. Я возмущаюсь: мне же в Северо-Енисейск. Это он и есть, говорят.

Наше всё: куча переименований — дабы запутать врагов.

Иваныч просит оставить совместную положительную реакцию в книге отзывов музея, обязательно обозначив его как местного уроженца 1936 года. Пишу. Выходим. Фотаю его у фигуры старателя, первооткрывателя этого таежного района, отлитой не из золота, но из бронзы. Памятника Ленину в райцентре, на удивление, нет.

Фотаю Иваныча и на фоне звезды над золотоизвлекательной фабрикой (ЗИФ).

Итак, что проясняется: Иван, отец Иваныча, работал на единственной тогда здесь шахте Советской, бывшей Авенировской (в 1907 году месторождение отдали промышленнику Авениру Власову, потом национализировали). Вот эту ЗИФ со звездой — тоже Советскую — ввели в строй в 1982-м, на тот момент самое передовое обогатительное производство в отрасли. В 1994-м шахта и фабрика вышли на пик: 2470 кг золота. Но в 97-м, в июле, отдали приказ о консервации шахты, а осенью из-за долгов энергетикам отключили шахтовые дренажные насосы. Шахту затопили. Ничего от нее не осталось. 

И ЗИФ, оставшись без руды, остановилась. Следующим летом, 98-го, глава района Гайнутдинов объявил о воссоздании из брошенных Советской фабрики и Советской шахты нового предприятия. И назвали его ООО «Соврудник», позже гендиректором стал сын главы Рафаил Гайнутдинов.

Это все музей с его историями о золотой лихорадке XIX века (все прочие ею переболели до того, а тогда настал черед Северной Америки и Сибири, причем Сибирь была первой, но Джека Лондона и ковбоев, расплачивающихся за вискарь золотым песком, из выросших в СССР не вытравить) — я стою и думаю: вскоре выяснится, что дом Иваныча стоял там, где позже появилась новая шахта, Капитальная или Вентиляционная, о которых рассказывали нам только что, сюжет к этому подталкивает, жизнь подражает искусству. И Серый скажет: пап, у тебя не только руки золотые…

Но ты не в Чикаго, моя дорогая. Иваныч и Серый не озолотятся. Разумеется. Я писал в свое время про Партизанск — это южнее Северо-Енисейска. Под поселком нашли золотую жилу. И просто убрали оттуда всех и все эти нелепые домики, хозяйства, школу, кошек-собак, могилы. 206 семей. Дали именные свидетельства на приобретение другого жилья. И всё. Так и за это пришлось биться. Поначалу им устроили душегубку, вгрызаясь в землю сразу за огородами: буровая — выше водозабора, в воде появился слизистый осадок, как сопли, как от чайного гриба. А привычные грибы, в лесу, и ягоды пропали, кедры сохли, картошка гнила на корню. Местный депутат Альбина Ивановна: «Белорус, сосед, после Чернобыля сюда сбежал. А потом отсюда дунул. Даже тараканы, мыши и воробьи исчезли, не выдержали. Бывало, конь прошел, навалил, и вот они, воробьи. Теперь их не увидеть… Жизни нет».

Вот и все, что досталось от золота тем, кто на нем жил.

На месте Партизанска теперь котлован, золотое дно. Вот орда еще была — наверное, тоже не случайно Золотая.

Как бы то ни было, тайны Иваныча надо разгадывать, двигаю дальше, в надежде попасть в архив, библиотеку, возможно, школу, книжный магазин. Район богатый, двухтомник о себе выпустил, богато иллюстрированный. Но с архивами выходит прокол. Местные краеведы: «Мы просили передать, но и в милиции, и на предприятиях их сожгли». Режимная местность. Рассказывают, что никому особо и не надо было. Вот японцы интересуются. Отправляли сначала поисковиков — но погосты, как и архивы, не сохранились. Сами вычисляли. Потом поехали из Японии родственники умерших тут.

Возвращаюсь в гостиницу. Сергею лучше моего удается расспрашивать местных, но он о своем все. Его собеседник:

— Да водителем всю жизнь, пенсия была 13 тысяч, сейчас 17. Пошел на Олимпиаду (крупнейшее золоторудное месторождение, южней Северо-Енисейска. — А. Т.), там платят. Да подравняли сейчас по всей России, 40–50 платят, да… А тут все сосланные. Собак жалко — им отсюда не сбежать… Здесь два грамма золота на тонну руды.

4.

Видимо, насмотрелся в тот день старых фоток. Сон: они поднялись из земли и шахт все. И все приисковые драгеры, машинисты драги и грузчики(цы) дров драги, все работники дражного флота, все бурильщики и забойщики, взрывники и знатные взрывники, откатчики и откатчики-значкисты, маркшейдеры, передовики и отстающие, начальники приисков и проходчики, дробильщики и контролеры, Иванычи и Михалычи, Никодимовны и Нифантьевны, геодезисты, крепильщики, сполосчицы, машинисты мельниц, пять бригад дробильно-сортировочного участка, горные мастера и инженеры, а также прорабы, участники Всесоюзного слета по скоростной проходке, проходческая гвардия, как еще их называли в печати, главные горняки и неглавные, красивые и ущербные, спецотдел во главе с майором и сортировщики, флотаторы и химлаборанты, загрузчики цинковой стружки и плавильщики, приискатели, японские солдаты и офицеры с неизъятыми саблями (те, кто не обратился филином или вороном, не улетел в сторону родины, кто не ушел туда тенью по подземным дорогам мертвых; вот интересно, как они под землей догадывались, где восток?), стахановцы, власовцы, отличники соцсоревнования цветной металлургии СССР и лауреаты смотра научно-технического творчества молодежи, трагически погибший мальчик пяти лет Андрюша, пожарные и плотники, Саши, Ани, Златы, Зиты, Рустамы, Иваны-большие и Иваны-маленькие, все придавленные породой, провалившиеся под лед и унесенные водами, умершие от силикоза, от ртути и цианидов, от голода, холода, в пьяных драках, от выстрела в затылок, своей смертью. Все они поднялись, кто-то на меня посмотрел, а кто и глаз не поднял. И пошли куда-то в одну сторону. Налево. Или направо. Это откуда смотреть. И не было в том смысла, никакого, вообще. Просто знай, помни, смотри.

Проснулся. Иваныч смотрит биатлон с выключенным звуком, он его всегда смотрит. Или Соловьева.

Потом, году в 20-м, скажет: 

— Сейчас у меня ноу-хау есть, как ничего не пропустить. Соловьев ведь теперь по три раза в день выступает — обсуждают Украину. Так я начинаю со второй кнопки. Засыпаю. Просыпаюсь в три ночи, продолжаю смотреть его уже на 101-м канале. Смотрю, потом опять засыпаю. Это на «России» идет. В шесть утра включаю «Россию-24», опять он, концовку его уже здесь смотрю. Всю ночь Соловьев. Но я все его программы просматриваю, пропустить нельзя.

А тогда я смотрел в его белый, полярной совы затылок и вспоминал лица из сна, с коллективных фоток. Потом сидели, пили чай, снег летел за окном. Вся эта жизнь — и чай, и снег — соткалась, слепилась из этих зернистых лиц на фотках.

5.

Гоним в Тею. Во-первых, там тоже филиал Соврудника, во-вторых, хочу посмотреть, где впахивали и умирали пленные японцы.

Поселок контрастов: на помнящих поди японцев бараках — спутниковые тарелки. Гигантские амбары без окон Соврудника — за новым забором из профлиста. Два цветовых пятна на повсеместном фоне серых досок — плакат к 9 мая, и под ним стоит ярко желтый японский экскаватор Komatsu. Стоит по сей день тепловая электростанция, пущенная в 1932-м. Японцы для нее пилили дрова. Жили в бараках среди местных. Сватались. Умирали каждый день — сильно мерзли. По записанным свидетельствам, хоронили их на местном кладбище лишь первое время, потом, «когда стало умирать много», собирали в одно место за огородами, обкладывали дровами, обливали керосином и сжигали.

А по бокам-то всё косточки русские… Сколько их! Ванечка… Не только русские, здесь был такой интернационал, разноязычие, и столько было горя, что судьбы японцев никого не поразили, ничем они не выбивались из общего ряда, разве лишь краткосрочностью жизни здесь. После вывоза на баржах тех из них, кто выжил, здесь открыли женскую зону, советские зэчки работали на лесоповале эффективней.

Охранник на Совруднике показывает, где не так давно копали те японские студенты-волонтеры и бабки. Говорит, черепа, ребра, позвонки выходили на поверхность уж давно, могилы неглубокие, на 30 см. Часть захоронений уничтожена карьером. Местные говорят, что хоронили японцев во рву и там, где сейчас жилье, улица Нагорная.

Где уже что-то найти. Тем более сейчас, когда всё под полутораметровыми, как и в 1946-м, сугробами — сверяюсь с погодными архивными сайтами и говорю это Иванычу. Иваныч молчит. Тем более уже не пахнет, хочет сказать Серега (я вижу), но удерживается.

С какого возраста мы помним себя? Все индивидуально, и все это настолько отрывчато, и все же, вернувшись из Теи, колесим по бывшему Совруднику, выходим, стоим, смотрим. Где он наложил свою кучу и закопал? Ну он же сказал, что покажет. А когда он слова на ветер бросал?

Над поселком стоит густая снежно-ледяная взвесь, она отражает свет фар, бликует под ним так и слепит так, что фары лучше выключить. С ними видимость — пара метров. И тебя не видят, и ты не видишь. Помогает луна, но что будет, когда наступят не сумерки, а ночь?

Видеоигры с медленно подгружающимися текстурами. Это недостаток оперативной памяти или устаревшие драйверы. Неполно собранный пазл, деталей не хватает.

— Сплошные лакуны. Лагуны. Локусы. Фикусы-дрикусы.

Все это сон. О блуждании из потемок во тьму. О том, как мы все друг с другом связаны своими и чужими ошибками, виной, мнимой и настоящей. И кто-то во сне зовет. Но крик тонет, ничего не слышно. Блин, в самом деле сморило в тепле урчащей машины — уснул.

Пространство шевелится, это что-то в воздухе, местная химия, Иваныч стоит у гигантского золоторудного карьера на окраине поселка. Здесь никого, кроме нас. Вечер, снег.

У него дрожат губы, но ничего не говорит. Отворачивается. Когда поворачивается вновь — безэмоциональное лицо и какое-то… как у слепого. И такая же ровная осанка. Вдруг показалось — сейчас запоет. Неба утреннего сталь, в жизни важен первый шаг, видишь, реют над страною… Или: Это наша с тобою земля, это наша с тобой биография. Он снова прежний, и он говорит: поехали в гостиницу, рано утром отчаливаем отсюда.

И наутро — снова сотни верст в прострации. Лес — не лис, лес мертв, ни одного зверя по дороге, даже следов не видно, с большими перерывами навстречу идет транспорт «золотарей»: итальянская Iveco, шведские Scania и Volvo, немецкий MAN. Эти везут химикаты, аммиачную селитру, «едкое вещество». Идут КамАЗы-кунги с вахтовиками. Какая-то обломовщина упорно настигает, не только у Иваныча теперь сны о блаженном детстве. Но не время «сопеть, дремать и зевать или заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в кружок, рассказывать, что кто видел ночью во сне» — решаем свернуть и заехать на Олимпиаду.

Уже знаем, обсуждали и с Гайнутдиновым, что деревня Еруда на месте этого месторождения ликвидирована, все документы подписаны и утверждены. Последний старик там помер. А кавалер ордена Дружбы Михаил Прохоров, на тот момент глава совета директоров «Полюса», осваивавшего Олимпиаду и прописавшийся в Еруде по просьбе друга и красноярского губернатора Александра Хлопонина, задержался ненадолго. Заплатил 16 млрд рублей личных налогов, погасил бюджетный дефицит края и снова выписался в Москву.

Гайнутдинов сразу предупредил, что на предприятие не пустят — режимное, только в вахтовый поселок. Поскольку воскресенье — он может съездить с нами, его как главу района знают, доложат наверх и пропустят. А звонить — нет такой практики: «Я ж там не командую». Действительно: там только одна власть — корпорации, все признаки жизни, формально независимой от «Полюса», ликвидированы. Тоже голая вертикаль, без рюшей, пример Гайнутдинова заразителен. В вахтовом поселке курить на ходу нельзя и вообще нельзя вне курилок, и наблюдаем, как работяги в них стайкой бегут, след в след. Это в тайге посреди сугробов. Всюду шлагбаумы и охрана, только овчарок не хватает, только чипов, вставленных в головы. На всех легковушках — мигалки, ездят кавалькадами. Чтобы, наверно, быть заметными — не попасть под колеса гигантов. Трубы ЗИФов чадят, карьер «Восточный» — крупнейший в России и один из крупнейших в мире. Почти двухкилометровый в диаметре и более чем полукилометровый в глубину. По полкам серпантина ползут, вывозя породу, самосвалы с теми самыми колесами. Каждый грузовик стоит 3 млн долларов. Если вынутую горную массу (на тот момент 400 млн кубометров) составить этими кубами друг на друга, вавилонская башня достигнет Луны. И еще выше поднимется. Огромная рукотворная чаша в виде античного амфитеатра. Только рассчитанного на великанов из снов. Все тут сон.

6.

Вскоре после той поездки Иваныч дождался внука — а то все внучки были. Но мальчику обязательно следовало появиться, и это случилось. Сейчас тот трип Иваныча в детство вспоминаю ощущением пограничья, зоны. А на границе старый засыпает, все из рук что-то падает, сны, сны, а малый просыпается. Малым — золото, жизнь. Старым — понимание.

Он умер в январе 2022-го, за месяц до начала СВО. Прощались с Иванычем в Доме офицеров в центре Красноярска; воинские почести, все, как положено. Оркестр, залпы. Народу было много. Он легко сходился, и люди задерживались рядом с ним. О его заслугах перед родиной не знаю никакой конкретики, и на поминках тоже ничего такого не сказали, ученики и коллеги (в т.ч. те, кто в декабре 1979-го брал дворец Амина, Царандой, Генштаб, другие важные здания Афганистана) всегда за общим столом вспоминали сугубо человеческое: как Иваныч им выбивал квартиры, путевки, заботился об их семьях.

Ишмурат Гайнутдинов ушел с поста главы района, 25 лет в должности. На прощание его жена, заслуженный учитель, подарила Северо-Енисейску ясли (для детей до трех лет), построенные за счет их семьи. В бывшем Совруднике переживали: только б Москва не узнала, что учителя, уходя на пенсию, такие подарки делают.

Сын их, Рафаил Гайнутлинов, гендиректор Соврудника, умер.

«Полюс» по-прежнему первый в мире по запасам золота и четвертый по объему производства. И самые низкие издержки среди ведущих глобальных производителей. Структура собственности после начала СВО изменилась. Вообще, с самого начала это была артель старателей, возглавляемая Хазретом Совменом, ей досталась в 1988-м Олимпиада, потом все сто процентов у него выкупил «Норникель» — тогда Потанин с Прохоровым. Поочередно у них акции приобрели структуры Сулеймана Керимова и его партнеров (Гавриила Юшваева и депутата Госдумы Зелимхана Муцоева, которого позже сменил в списке акционеров глава «Индустриального союза Донбасса» Олег Мкртчян), в дальнейшем семья Керимова получила все сто процентов. Часть акций позже ушла в свободное обращение. После начала СВО, в мае 2022-го, «Полюс» известил, что сын Керимова Саид, 1995 г.р., пожертвовал все свои акции (46,4%) Фонду поддержки исламских организаций, 30% теперь принадлежат бывшему коллеге Керимова по Совету Федерации Ахмету Паланкоеву, 0,9% у менеджмента, 22,3% продолжают находиться в свободном обращении на Лондонской и Московской биржах.

7.

«Известия» в № 58 от 31 марта сообщили, что Россия и США начали переговоры по редкоземельным металлам, один из вариантов — освоение ниобийредкоземельного Чуктуконского месторождения. Это Богучанский район Красноярского края, юго-восточнее Северо-Енисейска — по сибирским меркам недалеко, но все же ближайшее поселение — Кодинск (рудное поле находится в 110 км к северу от него). В самом Красноярске источники «Новой» из региональной науки и власти подтверждают, что за выступлением Путина стоит актуализация проекта строительства Нижнебогучанской ГЭС.

Проекты эти давние, соответственно, полез в архив, и попалась на глаза съемка из музея Северо-Енисейска, потом погрузился в те книги и брошюры, что купил там. Вдруг стало душно… Останавливал себя, чтоб больше не думать.

Итак, после затопления шахты — той, где придавило отца Иваныча, — Соврудник лишился руды. Сырья. Это вы помните. Собирали со всей округи. А потом, в нулевые, начали отрабатывать верхние горизонты на северо-западном фланге месторождения «Советское». Открытый способ. Мы подъезжали к этому гигантскому карьеру, он вплотную к поселку. Залез в интернет, открыл спутниковую съемку местности, рядом с карьером — заблюренное пятно. Скорее всего, аэродром. Возвращаюсь к картам: точно. Вот же он, о котором Иваныч говорил, сомневаясь. Но вот в купленных тогда книжках — фото По-2. Самолета на аэродроме Соврудника, и это 1940 год. Иваныч заминировал именно там, где мы стояли.

Заминировал в верхнем горизонте.

Что оказался спустя 70 лет чрезвычайно золотоносным.

Вот, читаю: «В 2009 г. выполнена укрупненная оценка освоения оставшихся запасов. В результате сырьевая база по месторождению «Советское» увеличилась более чем на 9,5 т золота. В 2023 г. разработка остаточных запасов на северо-западном фланге «Советского» продолжается, балансовые запасы золота — 4528 кг». 

В общем, я о простом факте: где тот мальчик, будущий почетный чекист, удобрил камни, — оказалось потом золото.

…Иваныч стоит там в распахнутом пуховике, лупится будто слепыми глазами куда-то. Куда-то, где только тени и пустота. И ему то ли два года, то ли три.