Русская троица

1. 

Свалка

Хороший писатель неохотно расстается с придуманным им миром, плохой — тем более. Постоянный читатель Сорокина хорошо знаком с его вселенной. Годами живя в будущем, писатель так пристально и ярко его описывает, что будущее становится настоящим и растворяется в нем. 

Заядлому, вроде меня, читателю Сорокина хорошо знакома постапокалиптическая действительность его последних романов и новой повести «Сказка». «Ядерка» уже произошла. Государство рассыпалось, о нем уже и забыли. Жизнь перешла из домов в землянки. Для живущих в этом первобытном состоянии есть одно светлое пятно — свалка.

К ней на охоту направляется малолетний обитатель этого мира, знаток помоечной археологии, «мастер по верхов сковыриванию» сирота Ваня.

В свалку уложилось все наследство убившей себя цивилизации. Аббревиатура катастрофы, помойка — склад нищего богатства, вроде того, что обещает Мясная свалка, где можно найти консервы. «Конечно, все уже бомбажные, вспухли от времени. Но если проварить хорошо — сойдут. Травятся ими, конечно. Ну так выбирать надо уметь, кумекать». 

На другой свалке «много всего белого — одежды, стульев, техники. Поэтому и прозвали ее — Свадебкой. На Свадебке мама покойная нашла матрацы хорошие, белые. На одном из них Ваня спит до сих пор. А мамин он порезал да в печурке сжег».

Но главная свалка — «Малакия великая». К ней Ваня обращается с просьбой. 

«Разные это мечты были: дробовик с патронташем, арбалет со стрелами, ножи метательные, мотоцикл исправный и с бензином, ящик колбасы копченой, мешок соли. Хотел бы и планшет с игрой интересной, но после ядрехи все планшеты и айфоны простыми железками стали — размагнитились. А за новыми надо далеко ехать, в те города, куда не прилетело. Да и где теперь эти города».

Как у них же, свалка — место волшебной силы. Она обещает выполнить желание, но только то, о чем помимо дробовика и мотоцикла по-настоящему мечтает Ваня. 

«Думал сперва про самолет, чтобы на нем в теплые страны улететь, потом про корабль, чтобы на нем в Америку богатую уплыть. Думал, думал. И вдруг выпалил неожиданное и для себя самого:

— Хочу, чтобы я жил с мамой и папой в нашем доме, и чтоб все было хорошо, чтоб с нами были дедушка, такса Випка и кошка Нюля».

Так начинается известная детям из сказок, а взрослым из Проппа повесть-квест, написанная по-сорокински, то есть от лица рассказчика, единого в трех лицах и представляющего самое святое из всего, что осталось: русскую классику.

2. 

«Невалиды»

Похождения Вани по волшебному миру начинаются в пещере. Конечно же, подсказывает автор, она напоминает пещеру Платона. Ту самую, что держит нас в плену, не позволяя пробиться к истинной реальности: 

«Нет в пещере ни двери, ни окон. Подошел он к стене. И понял, что не кирпичи это, а книги. Множество книг, из них стены, пол и потолок сложены… Все книги старые, названия на корешках полустерты».

Попав в западню библиотеки, Ваня встречает выбравшуюся из нефритового ларца (привет Китаю) русскую троицу: Льва, Федора и Антона. Характерно, что к ним не попал Пушкин. Он казался бы в этой компании иностранцем. Зато остальные — свои, узнаваемые: 

«Вылезло тулово человеческое, а на тулове — три головы бородатые. Одна — седая, с бровями седыми, бородою белой, другая — плешивая, с бородой не седой, а третья в пенсне, с бороденкой жиденькой». 

Тут-то и начинается то, чего ждет читатель, а именно то, что Сорокин умеет делать лучше всех — говорить, как чревовещатель, чужим голосом. Он использует этот прием, чтобы не просто спародировать русскую классику, но вскрыть ее подноготную, обнажить ее стилевые опоры и высветить моральный урок. Все это, не переставая издеваться над тем, что любит больше всего. Прежде всего — над Толстым.

Написанный под него эпизод напоминает народную драму о любви, грехе и наказании. Что-то вроде «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Все персонажи подвергаются испытанию огнем и мечом, вернее — топором, который у Сорокина всегда под рукой. 

Используя позднего Толстого, Сорокин плодит подробные до занудства описания. Они позволяют читателям (крестьянским детям?) сразу узнать злодеев, например — кабатчика по кличке Бегемот: 

«Это был грузный, пузатый, жадный, злобный и развратный человек, укрепившийся и поднявшийся за счет тяги крестьян к водке и делающий все, чтобы тяга эта, как ядовитое растение, росла и крепла с каждым днем».

Но в центре повествования другой герой и другое нравоучение. Толстовскую деревню будто заразил послевоенный мир-инвалид из пролога. Его представителями здесь выступают, мягко говоря, калеки: родившийся без ног и рук Фрол и тотемная птица автора однокрылая сорока. Эти «невалиды» нужны эпизоду, чтобы о них мог заботиться выросший герой всей книги — Ваня, играющий роль ангела-хранителя. Самопожертвование — первое испытание, которое он с честью выдержал в своем походе за счастьем.

3.

Блудница

Когда пришел черед Достоевского, я вспомнил книгу его портретов, которую несколько лет назад выпустил Сорокин. Ради нее стоит отвлечься от новой повести.

Профессиональный художник, он пишет стилистическими пластами. На странице они собираются по законам живописи: контрасты, перекличка, пластическая необходимость, гармоническое распределение словесных масс, опорные конструкции, динамическая композиция. Все эти термины подходят как к картинам, так и к его сочинениям. 

В собрании портретов Достоевского писатель изображен в гротескном и нелицеприятном виде. Скажем, на одной работе у Достоевского руки кончаются клешнями, хватающими читателя. 

Сорокин сопроводил каждую работу короткой репликой о Достоевском, который отнюдь не является его любимцем. Я, кстати, догадывался, кто его любимый писатель, и спросил его, он сказал: безусловно, Лев Толстой. А вот мимо Достоевского нельзя пройти, но и полюбить не получается. По Сорокину, «он цепляет сердце и мозг, его проза застревает, как занозы, и будит от самоуспокоительного сна». 

Эта фраза напоминает слова Бродского: у Добра не было большего защитника, чем Федор Михайлович. А потом добавил, что и у Зла не было лучшего адвоката.

Все они — Митя, Иван, Алеша — появляются и тут, но, убив их в детстве, Сорокин не дал им развиться в героев. Зато «Бесы» узнаются со всеми подробностями. В этом эпизоде Сорокин описывает один — последний — день из жизни безнравственного, сексуально и политически озабоченного персонажа — вроде Свидригайлова, но попроще. Присматривать за ним приставлен все тот же Ваня. Он призван своего подопечного «направлять», в том числе и в весьма похабном смысле. 

Но в центре эпизода — святая блудница, одна из тех, что бродят по страницам Достоевского. Издеваясь над ним, Сорокин рисует ей абсурдную, но узнаваемую судьбу. Вместо того чтобы выйти замуж за соблазнившего ее купца, она устраивается в элитный публичный дом с немецким акцентом. Зато ей есть в чем исповедоваться нашему Ване, ибо в нем она сразу разглядела его истинную сущность:

«Вы, Иван, может, и не знаете, что вы ангел, а матушка моя всегда говорила, что ангелы промеж нас ходят, помогают, направляют, да мы их в людях-то не видим, не дано нам».

Продемонстрировав свою ангельскую природу в обычной для Достоевского сладострастной преисподней, Ваня оказался перед последним испытанием. Его ему устроил классик, которого мы привыкли считать самым трезвым во всем каноне.

4.

«Вишневый ад»

Так Бахчанян называл свой сборник пьес, для которых он брал напрокат чужих персонажей и заставлял их нести околесицу. 

У Сорокина она царит на сцене. Вместо Сахалина он отправил Чехова в марсианский ГУЛАГ, где все носит имя Маска, включая валюту, исчисляемую в илонах. Представление, такое же идиотское, как театральная постановка в лагере из рассказа Довлатова, устраивают 12 чеховских героев. В этой нетайной вечере все высказываются по очереди, умудряясь ничего не сказать. Пьеса не складывается, абсурд сгущается, монотонность побеждает. Но если это драма по Беккету, то ее ставят, как в старину Островского — пять актов с самоваром и бесконечными монологами, и они не засверкали новизной оттого, что их произносят на Марсе. 

«Пора нам всем начать работать над собой. Хватит вспоминать и проливать слезы! Оглянитесь вокруг! Как живут русские рабочие? По двадцать, по тридцать человек в модуле! Хуже, чем китайские и белорусские! И работают с утра до вечера за жалкие пять илонов в день! Где новые больницы? Где L-читальни? Где чистые и светлые столовые с доброкачественной пульпой и чистой водой? Где ясли для детей рабочих? Пора начать возделывать наш запущенный марсианский сад».

Разоблачая линго ХIХ века, Сорокин покушается на самое удачное в истории отечества — ее литературу. Вместе с ней низводится с пьедестала ностальгия по тому, что поколениями заменяло русским религию, но ни от чего не спасло.

На сцене этот крах застарелых убеждений показан как переход от унылых риторических упражнений к действию. Драма пошлых чувств и стертых идей превращается в сумбурный балаган — оргию вишневой кулинарии, намекающей на то, что знаменитый сад, наконец, приносит пользу. Впрочем, лучше от этого никому не стало. И карикатурный, как у Рабле, пир оборачивается пародией на причастие вишневым тортом и вишневой же наливкой.

Как и следовало ожидать от Сорокина, завершается представление скатологическим финалом и коллективной дракой.

5.

Норма

Расправившись с общим наследием, Сорокин возвращает Ваню, прошедшего испытания классикой, в волшебную пещеру, где он получает обещанную награду из рук старейшего — Толстого: «Ты молодец, все три испытания прошел, все вытерпел, все смог, не бросил ношу свою. Получай же, Иван, то, чего хотел».

И тут, освободившись из пут литературы, повесть переходит в обещанную названием сказку. Но надо признать, что волшебное в ней — только обыденность происходящего в финале.

Ваня получил то, чего хотел, — безмерное счастье скучной нормы. Мамин обед, папаша с пивом у телевизора, любимые звери вертятся под ногами — и никто, кроме Вани, не знает, как хрупок этот простодушный семейный быт.

Когда нет будущего, кроме мировой помойки, когда прошлое автор высмеял, чтобы никого не смущали ностальгические грезы, остается только выстраданное, частное настоящее. Секрет его обретения — в замершем времени. Ваня «понял: надо все делать, как раньше было. Тогда все на своих местах останется, не исчезнет».

Только вцепившись в свою награду — мелкое, простое, всего лишь нормальное миражное настоящее, окруженное безжизненной окончательной пустотой. Только тут, за кухонным столом с волшебным эликсиром герой сорокинской притчи находит выход из страшного мира в обыкновенный

Попробовал Ваня мамин борщ. Живой. Борщ.

Проглотил Ваня и сказал уже уверенно: 

— Сказка.

Нью-Йорк

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов»