Юрий Щекочихин. Фото: архив
Не привыкли мы к одиночеству,
Намекни о нас между строк.
Не по имени, не по отчеству,
Можно просто — братишка, браток
Вы все хотели жить смолоду,
Вы все хотели быть вечными…
И вот войной перемолоты,
Ну а в церквах стали свечками.
Здесь и далее использованы стихи А.А. Чикунова с любезного разрешения автора, которому посвящен 9-й блокнот.
У каждого, кто ТАМ был, — свои собственные воспоминания. Не скажу, что эти воспоминания доставляют тебе страшное удовольствие. Ведь не хочется вспоминать расставания с любимыми женщинами, ссоры с друзьями, да и собственные ошибки, приводившие к непоправимым последствиям. И о том, что не удалось написать. Обидно, потому и не хочется.
Хочется вспомнить дворы твоего детства, которые уменьшались, уменьшались, уменьшались, потому что сам ты вырастал.
Какое-нибудь море. Скорее всего — Черное. Коктебель. Семнадцать лет. Тогда я впервые в жизни увидел море.
И вдруг — война. Чечня.
В страшном сне я не мог бы представить, что сижу в бэтээре, идет пальба, трупы на обочине… О, Господи!
Я понимаю, что я не главный свидетель.
Но я ТАМ был. Я видел.
В журналистском ремесле есть одна странность.
По крайней мере, как я сам ее вычислил на собственном опыте: о событиях, которым ты стал свидетелем, надо писать мгновенно.
Ночью, если вернулся из командировки вечером. Днем, если вернулся утром, вечером, если вернулся днем.
Ни одно событие, о котором пытаешься рассказать, если ты его считаешь достойным общественной боли, не может отлеживаться в сознании. Тогда оно теряет интонацию события.
Потому-то статьи из Чечни, которые я публиковал сначала в «Литературной газете», а потом, после ухода оттуда, в «Новой газете», были написаны с колес, в текущий номер.
Я не хочу сейчас ничего менять в тексте, хотя, конечно, от командировки к командировке изменялись мои представления об этой чудовищной трагедии России и Чечни. Подправлять их сейчас было бы нечестно. Я только позволю себе рассказать о том, что сопутствовало этим поездкам, и о том, что я тогда не мог написать.
Каждый раз, возвращаясь ОТТУДА, пытаешься понять: тебя что-нибудь поразило на этот раз? У тебя перехватило дыхание от нового увиденного и нового узнанного? Почувствовал ли ты себя вновь стоящим над пропастью, края которой ты не разглядишь, как ни старайся?
<…>
Нет ничего заманчивее в жизни, чем возвращаться в места, где ты уже был, пройтись по тем же самым улицам, остановиться у запомнившегося тебе дома, опознать в толпе людей, с которыми ты однажды перемолвился хотя бы словом.
Когда ты возвращаешься, то чувствуешь жизнь в ее бесконечном течении, да и, честно, сам перестаешь сомневаться в том, что ты еще существуешь.
С Чечней — особая история.
Ты возвращаешься не в жизнь — в боль.
Ровно год назад, такой же осенью, мы, члены Комитета по безопасности Госдумы, полетели в расположение 46-й бригады внутренних войск, чтобы самим убедиться, как выполняется Указ президента. Указ важный и принципиальный: на территории Чечни должны разместиться навсегда, навечно люди, которым надлежит заниматься защитой того, что является смыслом их военной профессии.
Я был в тех же самых местах.
И могу повторить то же самое, что уже писал раньше. Прибавилось печали в глазах офицеров, которые потеряли за этот год своих друзей и своих солдат.
Указ Президента, в котором было сказано, что находящиеся здесь военные люди получат гарантии для нормальной человеческой жизни, аннулирован правительством. Все льготы, положенные тем, кто рискует не раз в месяц, а каждую минуту, оказались элементарной детской обманкой.
Для Павла Бородина мгновенно, в течение суток, нашлись несколько миллионов долларов, чтобы выпустить его под залог.
Эти ребята — заложники государства, которое награждает их только посмертно.
Повторяю, нам стало стыдно за то, что мы опять увидели: коммунальные палатки, в которых ютятся офицерские семьи, бэтээры, давно списанные в утиль, старинные рации, нищенские зарплаты.
Понимаю, у всех остальных в России — не лучше.
Но здесь-то война, здесь-то жизнь на самом деле может стать мигом.
Ох, было бы здорово, если бы не мы, а люди из правительства, из Минфина увидели все это.
Может быть, тогда и они поставили бы свои подписи под этим документом, рядом с нашими, депутатскими:
«Две зимы личный состав бригады перезимовал в палаточных городках, сейчас в военном городке аэропорта «Северный» г. Грозного 1200 военнослужащих переселяются в построенные казарменные помещения. Но более 7000 военнослужащих в этом городке и остальных пяти пунктах дислокации остаются в палатках, а строительство казарменно-жилищного фонда для них не начато из-за недостатка средств. Программа обустройства 46-й бригады на постоянной основе рассчитана до 2003 года, на ее выполнение необходимо 5,4 млрд рублей. МВД неоднократно обращалось в Правительство РФ с просьбой придать программе государственный статус, но всегда получало отказ по различным основаниям. За 2000—2001 годы из федерального бюджета выделено 0,98 млрд рублей (18 процентов), на 2002 год планируется 410 млн рублей при потребности 1,44 млрд рублей.
На 1 октября 2001 г. в бригаде на квартирном учете состоят 945 семей офицеров, прапорщиков и военнослужащих по контракту… На 2002 год целевым назначением для 46-й бригады средства на жилищное строительство из федерального бюджета не выделяются.
Мы вынуждены констатировать, что Правительство Российской Федерации не до конца понимает опасность, к которой может привести эта ошибка.
Бригада и сегодня недоукомплектована командным составом, а в случае невыполнения обязательств по решению жилищной проблемы семей военнослужащих, два года честно отслуживших в экстремальных условиях в Чеченской Республике, проблема комплектования бригады станет невыполнимой.
46-я бригада — форпост борьбы с терроризмом в Северо-Кавказском регионе. Для укрепления ее морального и боевого состояния личный состав должен ощущать заботу и поддержку со стороны властных структур».
Извините за цитирование казенного документа.
Но и жизнь какая-то казенная.
Только люди у нас — не казенного качества и не казенной живучести.
«Жилищные условия — хорошие», — доложил нам и. о. комбата в Гудермесе.
Он — не хотел жаловаться.
Он — не привык жаловаться.
Да, он гордится тем, что утеплил палатки, что сделал свою пекарню и баню.
Единственное отличие от прошлого года: новый памятник с именами 12 солдат.
От этой поездки почти не осталось личных впечатлений, которые должны сопровождать в дороге путешественника, пусть даже странствующего по делам казенным.
Все — как обычно: Чкаловск, борт, Моздок, вертолет, «Северный», снова вертолет, посадка, взлет, взлет, посадка… (Нет, все-таки ошибся: из-за того, что полоса в Моздоке ремонтировалась, в этот раз мы летели через Дагестан.)
А в остальном, как обычно.
Если бы не детали, запавшие в душу.
Вечером, в «Северном», комбриг повел нас в сауну, которой в прошлом году еще не было.
— Видите, бассейн! — с гордостью сказал комбриг. — А когда мы сюда пришли, в нем плавали два трупа.
Бр-р! Но мы все-таки полезли в воду.
— На восстановление аэровокзала (хотя что там восстанавливать?) из федерального бюджета выделено в прошлом году сто миллионов рублей, — сказал нам комбриг. — Но за год сменился уже четвертый директор несуществующего аэровокзала. Понятно?
И это тоже было привычно и понятно!
В 2002 году самарский губернатор Константин Титов с удивлением спрашивал у меня: «Область сделала для Чечни сто щитовых домиков. Теперь выясняется: в наличии только четыре из ста. Куда же остальные-то делись?».
Туда, туда, в эту бездонную чеченскую войну, благодаря которой меньшинство — его можно на пальцах пересчитать — бесконечно увеличивает свое и так баснословное состояние, а большинству остается только спрашивать у заезжих депутатов: «Боевые-то будут платить? Квартиры-то получим? Дети поступят в вузы вне конкурса и без денег?». Однажды в этой поездке мы заскочили в Буйнакск, в штаб армейской дивизии. Помню разговор с ребятами из военной контрразведки. Они поминали только что погибшего друга.
— Сейчас пошло представление на Героя, — сказал один.
— Чтобы стать Героем, надо погибнуть, — добавил второй.
— А чтобы дали квартиру, надо, чтобы тебя ранило. Желательно — тяжело, — вздохнул третий…
А так, в принципе: «Жилищные условия — хорошие», — как сказал нам гудермесский комбат, гордясь, что сумели утеплить палатки…
Когда в конце 2002-го я предложил Аркадию Баскаеву навестить ребят из 46-й бригады, он ответил: «А с чем навещать? За этот год у них ничего не изменилось…»
Вот так.
<…>
Юрий Щекочихин. Фото: архив
Вот так получилось, что враз постарели.
Мы были, как все, нас война изменила.
И так же, как все, мы войны не хотели.
Никто не забудет того, что там было.
Не надо жалеть, боевые друзья,
Какую судьбу мы себе нагадали.
Мы будем жалеть тех, кто не был в боях,
Но гордо надел ордена и медали.
Человечество — это человек.
Люди — это тоже человек.
И государство — человек.
Иногда я просыпаюсь с чувством, казалось, мне несвойственным: с чувством ненависти к тем, кто одно ставит выше другого. Я понимаю, что не прав. Что есть идеи, способные спасти мир, и есть люди, которые, спасая мир, опираются на эти идеи. Есть, наконец, политики (иногда я с горечью отношу к ним и себя), утверждающие, что идеи, которые они проповедуют, спасут человечество, а значит, и человека. Вытащат из проруби, вынесут из горящего дома, перехватят нож, нацеленный в живое сердце…
Но стоп, стоп… Я же хотел о другом.
О недавно вышедшем в отставку полковнике главного штаба внутренних войск России Александре Александровиче Чикунове, чьи кассеты с песнями о горечи и предательстве чеченской войны, называемой официально восстановлением конституционного порядка, разлетаются по России, как подбитые птицы, еще способные взлететь.
Ладно. Как мы познакомились.
Да там, там… В начале 95-го. Во время моего возвращения из первой чеченской командировки.
В Моздоке мне сказали: «Борт есть. Тебя берут…»
Стоявшие возле борта пилоты с сомнением посмотрели на мои черные от грозненской грязи джинсы. Какие-то важные полковники. Два не менее важных генерала. Они были чистыми — они возвращались с войны.
Так вот, уже после погрузки в тяжелый «АН» (а люди все прибывали, и, судя по их парадной камуфляжной форме, в этой войне они были просто свидетелями) вдруг случилось одно происшествие: из кабины самолета с уже включенными двигателями вышел пилот и сказал, что всем надо покинуть самолет.
Какой-то полковник что-то грозно заверещал… «Раненых везут», — смущенно объяснил пилот.
Потом мы стояли на летном поле в томительном ожидании и тревожных размышлениях: а если не поместимся в этот самолет, то когда следующий? Вечером? Завтра? Никогда?
Знаете,
даже сейчас, когда впечатления после стольких чеченских командировок слились в привычную боль, я не могу забыть ни тот аэродром, ни те вертолеты, откуда кого-то выносили, а кто-то выходил сам, ни те четыре деревянных ящика — «груз 200»,
поднимаемые аккуратно в самолетное чрево, ни удивленные глаза парнишки, по возрасту, показалось мне, не старше моего шестнадцатилетнего сына, которого пронесли на носилках мимо нас.
Да, мы тогда все улетели. Все уместились…
Я приткнулся с какими-то людьми на мате в хвосте самолета, думая, о чем должен написать срочно, чтобы не задержать уже подготовленный к печати номер. И вдруг меня позвали:
— Что ты там лежишь? Иди, уместимся…
Я сел между двумя людьми в грязных камуфляжах.
— Вижу, какой-то седой боец в грязных джинсах лежит… Потом вижу — лицо вроде знакомое… — произнес, заикаясь, один из них.
Так мы познакомились с полковником Александром Александровичем Чикуновым. Он только что вышел из госпиталя после того, как его контузило, то есть оставило в живых, то январское грачевское наступление на Грозный.
Тогда-то я и услышал от Сан Саныча страшную в своей реальности цифру первых потерь.
Думаю, что эта цифра — точная.
Именно тогда почти полностью полегла Майкопская бригада. Такая же судьба постигла злополучную 201-ю.
Рассказ его был нервным и злым. Матерясь, он рассказывал, как врывался в блиндаж большого генерала и орал: «Что же вы по своим-то лупите!»; как места раненых занимал мародерский багаж из «гуманитарной помощи», загружаемый в самолеты ошалелыми от предательства генералов солдатами; как уже в январе 95-го почти в десять раз было преуменьшено число погибших; о зверствах омоновцев, насилующих поочередно шестнадцатилетнюю чеченскую девчонку; и о том, как на его руках умирал пацан со словами, которые потом стали строчкой его песни: «Только маме не говорите»…
Мы подлетали к Чкаловску.
— Сынки… — подозвал он двух солдат с акээмами, летевшими по какой-то военной надобности в Москву вооруженными. — Если кто выйдет из самолета раньше мертвых и раненых — открывайте огонь на поражение. Приказываю…
— Есть… — ответили ребята…
Его недолюбливали генералы и очень любили солдаты. Хотя он делал все, чтобы прекратилась война в Чечне. Фото: архив
Из самолета он вышел последним, еще не отошедший от грозненской боли, уже не слыша злого бурчания экскурсантов в генеральских погонах.
Тогда я и понял, как он ненавидит эту войну. Я не позабуду этого.
Думаю часто, может быть, постоянно: а для чего ему все это надо?
Фергана, Сумгаит, Баку, Карабах, Осетия, Чечня — пять нашивок за ранения… Денег — просто никаких. Переведенный после ранения на службу в Москву, семью и ту только что перевез из Владикавказа. Все, что дала ему Родина, — это кровать в подвальной офицерской общаге, в комнате, которую он делил с полковником, награжденным — тоже кроватью — за участие в миротворческой миссии в Боснии.
Зачем? Почему? Что это за люди?
Что им чеченцы? Враги, как в детских играх в русских и немцев, в которые, может быть, и в своих казахстанских скитаниях играл в детстве будущий советский полковник и будущий президент независимой Ичкерии Аслан Масхадов?
Чеченцы — враги русских, русские — враги чеченцев: все это придумали те, кто сами никогда не стреляли в другого человека, убивая целые поколения резолюциями на документах.
Нет, нет…
В чем-то мы не разобрались, что-то не понимаем, принимаем за российское офицерство то недоумков типа Грачева, то ряженых типа Терехова.
Оно есть. Оно никуда не делось.
Эти люди терпеливы и верны своим собственным присягам.
Может быть, их уже осталось мало. Из-за тех, кто ими командует.
Но все равно, все равно…
Без них — никуда не деться.
И их-то не вините.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}