«Понял, что не стоит к кому-то привыкать»

(…) Знаете, когда *** началась, многие же уехали за границу. Дали по тапкам. А как закончится — поедут обратно домой. Мое мнение, так не годится. Я бы всех этих — кто они там, чиновники, миллиардеры — собрал бы и отправил в ту мясорубку, где сам побывал, где мои ребята побывали. Чтоб они почувствовали это на своей шкуре: что такое ***, что такое выживать, что такое терять своих товарищей. Чтоб они это увидели.

От *** всегда страдает простой народ. Но народ простой — он и поддерживает. Нас понять могут только те, кто потерял своих мужей, сыновей, братьев.

У меня на шевроне — череп. У многих подразделений — череп. Это говорит о том, что мы смертники. Потому что штурм — это то, куда ты можешь пойти и не вернуться. А мы штурмовики. Наш шеврон — это знак того, что мы готовы идти на смерть ради своей страны. Чтоб она жила мирно. (…).

***

Нас было 110 человек из разных регионов — из Ленинграда, из Ленинградской области, из других. Когда начали нас обучать, приехал такой человек замечательный — Миша, командир наш. «Миша на Донбассе» — он себя так называл. Он создавал отряд штурмовиков для особых задач.

Выбрал 22 человека. Мы назвали отряд «Черные». Наша задача была — работать ночью, чисто ночью. Мы даже одеты были в черное, без опознавательных знаков. И при этом экипированы и обеспечены не хуже, чем спецназ.

Мы сидели в подвале в полуразрушенном здании. Задача была захватить другой подвал, где сидели враги. Часа за полтора до нашего выхода начала работать артиллерия — обстреливала тот квадрат, куда нам нужно было выдвинуться. Кошмарила противника. Но и наш дом трясло — все ведь рядом. Мы думали: сейчас дом развалится, распределились по углам, угол считается самым безопасным при обвале. Но дом выстоял.

Пришла команда выходить. Выходили двойками. Я когда вышел, понял, что нас уже срисовали: сразу начался обстрел по нам. Миномет стрелял. Взрывы, вспышки везде. Пока в подвале сидел, мерз и хотел в туалет, а тут сразу это ушло: только мысль, что надо выполнить задание. И страх.(…)

Дошли до их позиции. Рядом с подвалом — траншея, прикрытая мешками. Они по нам стреляют. Их было всего человек пять, но работали они хорошо. Лучше подготовлены были, чем мы. Но тем не менее мы выполнили задачу. Уничтожили их. Наших погибло три человека, один «затрехсотился». Когда вернулись, нам сказали, что штурм длился три часа. Я поверить не мог: для меня все это было так быстро… Я думал: «Мы что, живы? Ни фига себе… как мы прошли через это? Как мы вернулись?»

Вспоминал, что когда мы выходили оттуда — смеялись. Смешно нам было.

***

Сейчас у меня контузия. Стараюсь как-то работать над собой. Не агрессировать. Стараюсь не думать о плохом.

Надо было занять позицию. Но за нее такой бой шел, что по квадрату одновременно палил и противник, и наши артиллеристы. Меня осколками в бок ранило, нога правая вообще не слушалась — не мог на нее опереться. Лежу у подбитого танка, сил нет. Смотрю на небо — «птичка» надо мной висит, и на ней что-то вроде гранаты. Буквально секунда была у меня: закрыл лицо, ближе к танку прислонился. Думаю только: «Если сейчас погибну, главное, чтоб лицо сохранилось. Чтобы могли опознать». Лежу, чувствую, как по каске, по плечу попадают осколки. Взрыв был очень близко, но граната не попала в меня. Может, благодаря тому, что ветер был.

Потом второй взрыв — очень жесткий. Я ору, у меня дикая боль в ушах. Открываю лицо, хочу посмотреть, улетела «птичка» или нет?.. А там уже не одна — там три. В этот момент злоба взяла: «Да сделай ты что-нибудь! Не сиди на месте». Повернулся на бок, сделал полтора разворота, начал ползти к лесополосе.

Чувство, будто я один остался. Такое ощущение страха… Я никого вокруг себя не видел. Только «двухсотых». А ведь это было всего третье задание для нас…

Дополз до лесополосы: понимаю, что нужно оказать себе первую помощь. Накладываю жгут на правую руку и чувствую, что она немеет. Жуткая боль, жжение и даже кулак сжать невозможно. Тут вижу — «Кадиллак», мой товарищ, брат. Он мне пытается помочь, а я его отталкиваю: у него вся спина, плечо, рука, шея, лицо в осколках, но ноги целы! Кричу ему: «Беги, иначе мы оба «двести». Он что-то говорит, а я не слышу.

Грубо взял его, говорю с матом: «Иди, буду ориентироваться по тебе. Если ты лег, значит, прилет, мины или еще что — я тоже затаюсь». Хотя голоса своего не слышал — только понимал, что ору.

Он побежал, я за ним пополз. В голове одна мысль: «Ты не можешь здесь сдохнуть. У тебя дома родные. Ты должен выжить. Никого не жди. Выживай». Никакой эвакуации не было — такой обстрел, что бригада зайти не может. Только на себя рассчитываешь.

Для меня эти 4,5 километра, что я полз, были просто адом. И «обезбол» боюсь себе ставить — страшно потерять время. В какой-то момент ни с того ни с сего жгут рвется — видимо, перетянул. Прикладываю второй, чтобы кровью не истечь, — он тоже рвется. Злоба ужасная. Третьим едва пережгутовался.

Я не знаю, сколько по времени это продолжалось. Когда до нашей точки оставалось, может, метров триста, пацаны выбежали — за руки, за ноги меня схватили и понесли. Боль страшная, но уже легче, что добрался до своих.

Позиция у нас была в шахте. Меня когда спускали, пролетел снаряд танковый, и я просто вниз шлепнулся, как мешок с картошкой. Причем именно на ту сторону, где ранение было. И через секунду на меня сверху шлепнулся еще тот парень, который меня спускал. Просто на меня упал. Пылище, грязище, дышать нечем. И опять взрывы и звон в ушах.

Три тяжелых операции у меня после этого было. А «Кадиллака» я так и не нашел: его эвакуировали в Ростов в тяжелом состоянии, а после — след пропал. И по сей день не знаю, где он, хотя с родственниками его на связи…

***

Самое страшное на *** — не ранение получить, а самое страшное — терять товарищей.

Многие бойцы лежат там до сих пор — на поле боя. Я понимаю, что мало что от них осталось. Но у меня задача такая — по-любому достать оттуда их тела. Голова ли это будет, рука ли — достать и предать земле. Я за ними обязательно туда вернусь.

«Енот», «Танкист», «Алекс», «Малой», «Еврей»… Это же братья мои. С одной тарелки ели, спали бок о бок. Очень тяжело было терять друзей, особенно в первое время. Видеть, как при тебе их убивают, а ты ничего сделать не можешь. Главное перебороть это — не винить себя, у каждого ведь своя судьба.

«Енот» погиб на задании, которое мы назвали «Проклятым подвалом» — его долго не могли взять. Это было обычное здание двухэтажное, от которого ничего не осталось. Шли небольшими группами. «Кот» был в первой двойке с «Косяком». За ними были другие два товарища. А «Енот» был с «Немцем».

«Кот» почти сразу наступил на мину. Ему ногу оторвало. И как этот взрыв раздался, по нам начали вести огонь. Очень плотный: пулеметы, гранатометы. От взрывов уши закладывает — ничего не слышишь. «Енот» с «Немцем» пошли спасать «Кота», они уже примерно понимали, где он. И, к сожалению, попали под минометный обстрел. Попали и погибли. Последнее, что мы слышали по рации, «Енот» сказал: «Пацаны, я не жилец. Передайте матери, что я ее люблю». Голос был очень тяжелый, и понятно было, что ему было сложно говорить. У него осталось двое маленьких девочек, жена и мать.

А про «Немца» «Кот» рассказывал, что пытался ему помочь, но тот (не буду материться) сказал ему, что он уже «двести», мол, спасай себя.

Мы не стали выполнять это задание, за что, конечно, получили по шапке. Но нам уже было пофиг настолько, насрать было, мы потеряли двоих. И третий был раненый, четвертый был раненый, пятый. Пять человек раненых, два «двести». Мы потом Мишу просили: «Достаньте пацанов тела». Но там нереально было достать, они и по сей день там лежат. Но я за ними вернусь.

***

Телом я вернулся, а душу на *** оставил. Меня же с самого детства привлекало оружие, военная техника, войны. Я понимаю, что *** — это нехорошо. Она ничего хорошего никогда не приносила. Надо ее заканчивать.

Но была по возвращении какая-то агрессия — на всю эту суету городскую. Смотришь на людей, а они ни хрена не понимают, что происходит. Даже не чувствовал, что я дома. Спать не мог. Часто выходил на стрелку Васильевского острова, сидел там, опустив ноги в воду, до часу-двух ночи. Слушал звук воды. Это реально помогает.

Жена ушла, назвав ***, она против ***. Да было, слышал я, и ребятам такое говорили… (…) С другой стороны, есть много адекватных людей, которые поддерживают, помогают бойцам, вернувшимся с СВО. Многим ведь тяжело вернуться в эту гражданскую жизнь. Но возможности просто надо увидеть: есть центры реабилитации, есть профессиональная подготовка, есть фонд «Защитник Отечества». Я ребятам говорю: не надо падать духом и говорить о том, что мы никому не нужны. Это первое, что приходит на ум по возвращении, — я так вот думал. Но надо делать шаги, взять себя в руки и делать шаги. Пока ты сам не начнешь, тебе никто не поможет, тебе никто руку не подаст. (…)

Но, к сожалению, только единицы могут побороть это. А большинство ломается.