Пока жив хотя бы один поэт…

Под именем поэзии

Сегодняшнее общество во всем мире производит такое колоссальное количество текстов, которого человечество не знало за всю свою историю. Часть из них претендует на значение художественно-литературных; среди них еще какая-то часть направляется к потребителю контента, преимущественно в соцсетях, под именем поэзии. 

Казалось бы, сам факт того, что доступность публичности с распространением интернета всколыхнула небывалые «залежи» творческих ресурсов в такой традиционно логоцентричной стране, как Россия, говорит сам за себя. Еще более убедительным фактом может показаться нацеленность на «стих таинственно родной», обозначившая себя в тех же соцсетях и прочих виртуальных весях после начала специальной военной операции. При этом процесс этот выглядит практически симметричным в сложившихся политических лагерях. С одной стороны, так называемая Z-поэзия; с другой стороны, оппозиция, также обратившаяся к поэтическим формам уровня агитки. 

Иными словами,

При этом ни то, ни другое, разумеется, не дает оснований обольщаться. Подобные явления не дают повода говорить о реальном внимании к ней со стороны широкой общественности. Тот факт, что на Старом Арбате стоят щиты с портретами современных российских поэтов, ничего не говорит о реальном значении поэзии в жизни многомиллионного населения страны, о сохранении речевой культуры.

На этом фоне, конечно, находятся оптимисты, не упускающие случай выразить свое оригинальное понимание культурной ситуации. Мол, не стоит охать, как старые перечницы на лавочке: каждому времени — своя поэзия и колосится она не в ваших пропахших нафталином толстых литературных журналах, а на вольных хлебах речитатива вперемешку с эпатажем, зрелищем и напором, отличающими творчество модных рэперов.

Увы, и здесь обнаруживается неувязка. Подобное «понимание» говорит нам лишь о непонимании того, в чем заключается сущность поэзии. 

Поэтическое мышление

Бесспорно, социальное развитие трансформирует представления об эстетическом в принципе, и эстетика слова — не исключение. 

В то же время мы можем говорить о неких принципиальных, неизменных атрибутах как поэтического мышления в целом, так и поэзии как конкретной практики использования языка. И речь в данном случае идет отнюдь не о формальных законах стихосложения, которые по отношению к сущности поэзии выступают как нечто вторичное. 

Формальные поиски — это, бесспорно, цель художественного искусства. Но само по себе это суждение и близко не говорит нам ничего о том, а какие же цели лежат в основе самого этого поиска? То есть ради чего поэт ищет конкретные способы сочетания слов с конкретными смысловыми значениями, учитывая их фонетическую оболочку и морфологию? Есть ли некий высший смысл в подобном формальном поиске?

Если мы ответим на этот вопрос, то все встанет на свои места. Прежде всего станет понятно, что большая часть ритмичных рифмованных текстов, которыми забит по крайней мере русскоязычный интернет, являются даже не графоманией, а имитацией поэтических текстов, хотя они могут безупречно соответствовать всем формальным требованиям русской просодии. 

В то же время ответить на этот вопрос — означает понять, что именно в современной общественной и культурной жизни сделало возможным подобный подлог. 

История европейского искусства, — а в данном контексте у нас есть все основания рассуждать с позиций европоцентризма, — к настоящему дню четко выделила три взаимосвязанных условия, лежащих в основе любого вида артистической практики. 

К ним относятся эмоциональная креативность, творческое воображение и артистический героизм. 

Их взаимообусловленность вполне очевидна. Эмоциональная креативность имеет свою цену: в реальной жизни она обходится очень дорого и невозможна без самоотверженности, с которой настоящий художник использует материю собственного существования как ресурс, растрату которого он конвертирует в художественную форму.

Но личная природа не оставляет художнику выбора: ты либо становишься орудием человеческой чувственности в испытании ее собственных границ, либо выбираешь самоубийственную стратегию приспособления.

Реальный конфликт между художником и обществом лежит именно в этой плоскости, и потому любая социальная реальность для него потенциально враждебна, как охранительная среда по отношению к любому первопроходцу. 

Вот почему с развитием искусства и накоплением опыта его саморефлексии так много внимания начинает уделяться факту недостаточности мастерства для художника. 

Говоря проще, композитору, особенно композитору, прозаику и поэту, должно быть о чем говорить со своим слушателем и читателем, а для этого он должен быть не только виртуозом, но и личностью большого масштаба. Воспитательная дидактика поощряет в данном случае употребление такого клише, как «духовный опыт». Отчасти это справедливо. Отчасти — потому что духовный опыт приобретается как результат преодоления очерченного конфликта, а не дается автору как стартовый капитал.

И вот когда личность автора сформирована, когда бесстрашно отвоеван у «всемства» свой неповторимый путь в жизни, когда накоплен еще никем не выговоренный миру опыт, в том числе духовный, тогда становится важным творческое воображение — главное для создания оригинальных жизненных образов, ярких метафор и нетривиальных форм. Фантазия прокладывает путь к катарсису — приобщению публики к опыту художника. Так художественный опыт приобретает культурную ценность.

Эмоциональная креативность, говоря вкратце, — это способность растягивать мыслимый универсум того, что человек в принципе может почувствовать, проживая контакт сознания с реальностью. Речь идет, разумеется, не о биологически обусловленных реакциях, предпосылающих примитивный гедонизм. Даже на уровне интуиции очевидна пропасть, которая отделяет переживание, порождающее лирический образ, и просто ощущения на уровне тела. 

Очевидно, что развитая чувственность и рефлексивность лежат в основе подобного способа проживания жизни и, как это было многократно замечено, сближают поэзию с музыкой. Они порождаются ментальными состояниями и порождают их, а не просто наслаждают органы чувств или несут утилитарную пользу. Одно из определений поэзии как искусства так и звучит — музыка слов. 

В то же время очевидно, что это формальное определение, связанное с требованием благозвучия или достижением необычных фонетических эффектов (аллитерации), недостаточно.

Эмоциональная креативность была бы невозможна без способности интеллекта объективировать внутренний опыт и подбирать для него вербальное выражение. Рефлексивность, по существу, сближает поэзию с философией. И та, и другая рождаются из гипертрофии сознания, но обслуживаются разными речевыми стратегиями и имеют разные цели. Философия создает возможный лучший проект очеловеченного мира, опираясь на логический разум и размышление. Поэзия — создает возможное изваяние невозможного на основе творческого воображения.

Лирический герой

И вот здесь мы и подходим к ответу на вопрос. Какой должна быть культура, чтобы формировать человека, способного перерабатывать свой опыт на уровне поэтического, т.е. прежде всего образного, мышления, и человека, нуждающегося в исследовании своего «Я» с помощью лирической поэзии; нуждающегося в той специфической терапии, которой является катарсис как кульминация наслаждения метафорической образностью и силой слов? 

Поэзия и философия могут быть востребованы только в обществе, воспроизводящем культ сознания. Общество, направленно формирующее всецело гедонистическое «Я», является его антиподом.

Катарсис как альтернатива специфически религиозному экстазу — это культурный продукт. В том смысле, что психологический механизм переживания эмоций формируется и запускается с помощью культурного антропотворчества. «Над вымыслом слезами обольюсь», сама возможность этого — такое же культурное открытие, как полет в космос.

И тут мы сталкиваемся с воистину эпохальной проблемой, с конфликтом, который можно назвать трамплином для перехода в наше уже вполне обозримое будущее. 

Будет ли оно постчеловеческим или человечеству все-таки удастся выйти из гуманитарного кризиса — это напрямую зависит от того, сможет ли современная цивилизация избавиться от некрофильского наваждения.

Влечение к мертвому

Не будет преувеличением сказать, что современный мир одержим влечением к мертвому. Тенденция эта возникла одновременно с осознанием удобств, достигаемых с помощью автоматизации — производства, человеческих отношений, сознания. Тотальная управляемость — маниакальная греза современного человека, разучившегося рисковать и быть изобретательным. 

Некрофилия, влечение к мертвому, — обратная сторона страха жизни, ее непредсказуемости и стихийности. В этом смысл высказывания Хосе Ортеги-и-Гассета: «Жизнь — это выстрел в упор».

Рост потребления, таким образом, не единственная причина упрощения художественных запросов. Коммерческое искусство, обслуживающее примитивного потребителя, — это явление не только экономического плана. Мы живем в поразительное время, когда человек отказывается от главного дара, полученного им от природы. От своей возможной личной уникальности. Его кумир — робот.

Но лишенный воображения, человек становится заложником своего тела и слишком материалистического отношения к жизни. Самодовольное эго не пойдет путем артистического героизма и ему недоступна эмоциональная креативность, выводящая воображение на уровень проживания иллюзии личного бессмертия (в творческом, религиозном или эротическом экстазе).

Как следствие, нарциссичность заставляет наших современников искать подтверждение собственного существования в его бесконечно тиражируемых отражениях. Страх перед небытием, которое приравнивается к физической смерти, смерти тела, требует бесконечного клонирования мертвых сознаний. Тут не до искусства в смысле поиска парадигмальных открытий. И это объясняет, почему толпа «идет за гробом» автора текстов, в которых нет ничего особо нового — по большому счету живого.

Искусственный мир не нуждается в оригинальном искусстве, целью которого является катарсис, и всеобщая истерика, разразившаяся вокруг искусственного интеллекта, — доказательство, которое проигнорировать невозможно.

Подобно тому, как однажды в истории человечество в лице древних греческих философов открыло бесконечность духовного космоса, а христианство сделало эту мысль понятной целым народам, современная культура демонстрирует явный регресс, не выдерживая искушения технологическим прогрессом. 

И ничего более перспективного, чем бесперспективный в духовном смысле трансгуманизм, представляющий собой идеологию не-жизни, современные мыслители, судя по всему, сформулировать не в состоянии.

Осознание собственной биологической смерти необходимо человеку, чтобы сформировать его личность в той духовной форме, которая делает его максимально продуктивным. Она заставляет его желать бессмертия и прорываться к трансцендентному. Таков максимальный прицел духовного усилия — стать фрагментом в бесконечной нейронной цепи абсолютного культурного «Я». 

Архаический тип сознания свое стремление к преодолению смерти реализует в продолжении рода. 

Современный человек отказывается даже от такой, биологически обусловленной, формы продуктивности.

Он хочет только одного — бессмертия для биологической основы собственной личности. 

Символическую реальность культуры, возникшую и развивающуюся благодаря языку, постмодернисты оценили как преграду к присвоению человеком его подлинной природы. С одной стороны, подобная идеализация «дикаря» во французской философии уже имела место в сентиментализме Руссо. С другой — эта оценка вполне очевидно представляет собой перепев идей Фрейда о репрессивности социальной нормы, кодифицируемой с помощью языка. Символическая, т.е. по сути культурная, реальность, берущая начало в языке, разоблачается как цель, ориентирующая личность в мире. 

Искусственный поэт

Можно только удивляться, как удачно сложились разные социальные факторы: ход истории в эпоху Просвещения «дикарские» идеи не определили. 

Можно только ужасаться, как одичало человечество, готовое уступить роль творца искусственному интеллекту.

Перед угрозой подобного исторического поворота утешительной видится, однако, такая гипотеза. 

Сможет ли искусственный интеллект создавать оригинальную лирическую поэзию или этот навык останется ему недоступным?

Уже сегодня высказываются предположения, что искусственный интеллект сможет писать музыку не хуже классиков. И в этом нет ничего удивительного. Музыка — искусство всецело формальное, форма в нем и есть содержание. Комбинация мелодических ходов и гармонических сочетаний гипотетически исчерпаема, так как в основе композиции лежит семь нот звукоряда. 

Если он «научится» расширять свой интеллектуальный горизонт в соответствии с историческим развитием общества, искусственный интеллект сможет стать и философом. В этом смысле подчиненная законам логики мысль сближается с музыкальной мыслью, подчиненной законам гармонии. 

Дело остается за малым. Остается заставить искусственный интеллект чувствовать. Он сможет сочинять музыку, ничего не чувствуя. Но он не сможет сочинять лирику, не изобретая новый способ проживать чувство. 

Ведь личность не только продукт работы головного мозга, если определять ее с биологизаторских позиций. Представляя собой продукт нервной деятельности, человек смог создать культуру, в свою очередь ставшую инструментом управления чувственностью, или, если кому-то так больше нравится, инструментом формирования чувственности. Процесс этот взаимозависимый. 

Владение словом как инструментом выражения уникальных состояний, то есть аутентичное вербальное творчество, — один из самых сложных культурных навыков при очевидной легкости создания «имитаций» — поэтик, не прокладывающих путь в будущее культуры, сочетая два, казалось бы, несочетаемых слова.

Случайная комбинация слов — это тоже один из путей к поэтическому открытию, путь механический. Но человеческое творчество в случае с поэзией показывает: путь этот без наличия эстетического вкуса — путь тупиковый. Слишком техничные тексты оставляют ощущение «сделанности». Создание эффекта естественности и спонтанности высказывания — самое сложное. 

Сегодня, как было сказано, общество не создает условий для культивирования активного сознания. Повторим еще раз эту цепочку суждений. 

Сознание — атрибут человека. Растягивать мыслимый универсум — задача поэта. Для этого необходима эмоциональная креативность. Если ее нет — не возникнет и поэтического произведения как продукта неповторимого творческого акта.

И если судить по тому качеству текстов, которое создает наше время, за очень редким исключением этот акт становится все более редким, все менее осуществимым, все менее востребованным. 

…Каковы же возможные сценарии развития сложившейся гуманитарной катастрофы в дальнейшем?

Авторы подделок будут настраивать искусственный интеллект на генерирование текстов-подделок для отражения «мертвых сознаний», чей запрос из века в век сводится к одному: «что-нибудь обо мне и о любви — только так, чтобы я понял».

Но пока будет жить хотя бы один оригинальный поэт, можно надеяться, этот процесс останется обратимым. Потому что за «сочиняющим» ИИ будет стоять и уникальный опыт нетривиальной личности, мужественно не отрекшейся от своей чувственной природы, активно «изобретающей» новые чувства и конвертирующий их в образцовые вербальные формы — в социальный опыт, остающийся в сокровищнице культуры.